Пристли Джон. Эссе - royallib.ru. У меня было время Перевод В. Ашкенази, 1988 г
 Скачать 123.48 Kb.
|
О нелюбви к чужим© Перевод. Т. Казавчинская, 1988 г.Пожалуй, лишь одна история о Чарлзе Лэме, единственная среди всех, которые известны, мне никогда не представлялась остроумной. Есть много способов рассказывать о том, как было дело, но я пишу по памяти и приведу, должно быть, самую распространенную из версий. Однажды Лэм обрушился с великим жаром на нрав и репутацию какого-то лица, и собеседник, удивленный пылкостью писателя, прервал его, сказав: «Не ожидал, что вы знакомы с этим человеком». «Ну что вы, я в глаза его не видел! — воскликнул Лэм в ответ. — Я не способен ненавидеть тех, кого я знаю». Эту историю всегда приводят как пример его прелестного чудачества, парадоксальности и прочего, из-за чего я никогда не мог ее понять, ибо как таковая она досадно мало отвечает цели: при всей своей бесспорной неожиданности, ответ писателя был прост и искренен и ни в малейшей степени не отражает какого-то особого отличия или великого своеобразия его ума, как думают его биографы. И отвечая в простоте души, все мы ответили бы теми же словами. Уж таковы мы, англичане, — приберегаем ненависть для тех, кого не знаем. Другие нации добрее к посторонним: любезнее, радушней, вежливее, и ланкаширское присловье «при виде чужака хватайся за кирпич» только доводит до гротеска то, что мы чувствуем на самом деле. Но мы зато не опускаемся до резни и вендетты и не преследуем жестоко наших ближних. Все это мы предоставляем странам, превосходящим нас радушием и вежливостью. Уж если мы знакомы с человеком, мы можем с ним поссориться или, в конце концов, подраться, но ни за что на свете не дойдем до ненависти. А так как в душах у людей всегда есть накопившаяся ненависть, которую необходимо разрядить, мне кажется, что наш английский способ изливать ее на посторонних на самом деле выше всяческих похвал. Возьмем английскую гостиницу и поезд, два хорошо известных всем примера британской черствости и холодности чувств. Это поистине резервуары ненависти, предохранительные клапаны для сброса горечи и злости, которые сообщают безмятежность нашей личной жизни, спасая от разрывов и семейные и дружеские узы. Мы применяем их как сток для нашей мрачности и желчи. В краях, где радуют гостиницы, дома унылы, и жители тех стран, где в поездах царит учтивость и приветливость, способны заколоть и отравить своих друзей и родственников. Британцы тоже склонны к этим зверствам, когда находятся среди чужих: сидят в вагоне поезда или ночуют в незнакомом месте. Мы отравляем окружающих холодным и надменным взглядом или сражаем наповал сердитым шорохом газет в читальнях, зато потом, очистившись душой, исполнясь благости и мира, мы можем смело возвращаться к нашим близким. Боюсь, из-за любви к поспешным выводам я попаду когда-нибудь в беду. Ибо нимало не уверен, что все мы это вправду совершаем, уверен я лишь в том, что делаю так сам. Среди знакомых и друзей меня считают кротким человеком, но, оказавшись за границей, на чужбине, я всюду сею разрушение и смерть. Я отправляю в ссылку целые народы, подписываю сотни смертных приговоров. Довольно мне разок проехаться в метро, и я заткну за пояс Тамерлана и переплюну самого Нерона. Ватага школьников, ввалившихся в автобус или рассевшихся в вагоне пригородного поезда, способна разбудить во мне такое, что даже Ирод бы не стал со мной тягаться. Ни пол, ни возраст не смягчают мое сердце — виновных ждет жестокая расправа. Из-за безделицы, вроде скрипучих башмаков, владелец попадает на галеры или всю жизнь гнет спину на плантациях. Довольно малости: бессмысленного взгляда, слишком густого слоя пудры на носу, пронзительного голоса, не в меру пышных бакенбардов — и я немедля хлопаю в ладоши и призываю своих верных палачей. Но я поистине ужасен, когда мое холодное неистовство и впрямь имеет под собой какую-либо почву. Положим, я сижу в концертном зале, где люди из Союза Возмутителей Спокойствия, как водится, швыряют заготовленные пушечные ядра на принесенные с собою жестяные блюда (что составляет их обычную экипировку), тогда, гонимый беспредельной злобой, я отправляюсь на восток, чтоб отыскать для этих бедолаг чудовищные пытки или придумать по дороге новые. Сошку помельче, вроде дам из этого Союза, подосланных шуршать во время исполнения особо припасенными пакетами, я приговариваю к десяти — двенадцати годам лишения свободы и содержу их на безлюдных островах. В каких краях я ни бываю, за мною всюду тянется один и тот же страшный след: лишение гражданских прав, изгнания, аресты, казни и темницы. Зато когда я возвращаюсь вновь к родным и близким, вся моя ненависть уже избыта и я могу смириться с чем угодно. Трудно придумать лучшее распределенье чувств — ведь там, где люди мне не нравятся, я не могу ничем им повредить (иначе как в своем воображении), а там, где я и вправду мог бы совершить недоброе, мне этого уже не хочется. Признаюсь заодно, что неприязнь, питаемая мной к иным из незнакомцев, по большей части чувство совершенно вздорное, и многие мои ближайшие друзья, когда я знал их только с виду или понаслышке, казались мне отталкивающими личностями. Даже потом, когда нас наконец знакомили, предубеждение мое рассеивалось очень медленно. Нет человека, которого я полюбил бы с первого же взгляда. И первым впечатлениям я никогда не верю — они меня подводят; хоть я готов отстаивать их в споре, впадая в крайности и раздувая до небес, на деле я ничуть на них не полагаюсь и исхожу из них лишь в чрезвычайных случаях. Все те, что любят прихвастнуть, будто при первой встрече с человеком какой-то «голос» им сказал, что это их великий недруг или друг и после так оно и вышло, страдают небольшой понятной слабостью — пристрастием к самообману. Встречая новое лицо, мы все испытываем то, что нам приятно называть предвиденьями, внезапными прозрениями, нечаянными вспышками критического чувства, но для людей благоразумных все это значит очень мало. Наверное, в эту самую минуту какой-нибудь схоластик тщится доказать, что все такие скороспелые оценки точны, надежны и заслуживают веры, ибо идут от подсознания, а лишь оно одно слывет сейчас непогрешимым, и все-таки я их считаю крайне ненадежными и вижу в них лишь сумму мелких впечатлений от голоса, прически, платья и манеры человека — от разных разностей, не стоящих внимания. И потому шестое чувство, интуиция, чудесный дар заглядывать в чужую душу — всем этим славятся обычно женщины, — не более чем утешительная сказка. Будь женщины и впрямь одарены такою дивной силой, плохо пришлось бы нам, мужчинам, но так как сила эта им отнюдь не свойственна, им и самим приходится довольно трудно в жизни. По-моему, никто из незнакомцев не вызывает в нас такую неприязнь, как те, о ком мы много слышим, никогда не видя, иначе говоря, друзья наших друзей, с которыми мы так легко сближаемся, когда их наконец встречаем. Трудно поверить даже на минуту, что все эти скучнейшие неведомые личности хотя бы вполовину так умны, добры и интересны, как нам о том толкуют непрестанно, и в нас живет неколебимая и тайная уверенность, что наши пылкие друзья на сей раз заблуждаются. Возможно, эта наша неприязнь замешана на ревности, но главное — нам докучают эти разговоры, эти рассказы о чужих, а потому и безразличных нам успехах, нимало не похожие на славное перемывание косточек всем тем, кто входит в общий круг. Я кончу, как и начал, Чарлзом Лэмом, ибо он выразил однажды очень ярко то чувство, которое присуще каждому из нас. Эта история есть в дневниковых записях у Мура: «Кенни сегодня вспомнил, как Лэму долго досаждала дама, превозносившая какого-то „очаровательного человека“. Она его хвалила и расхваливала, пока не завершила так свою тираду: „Благодаренье Богу, я-то его знаю“. „Благодаренье Богу, я его не знаю, — немедля отозвался Лэм, — и потому пошел он лучше к черту“». По-моему, мы все так отвечаем. |