35ппп. Законы (написано зеленым, подчеркнуто красным) 37 Наказания (написано синим, подчеркнуто красным) 37 Часть вторая 39 8 39
 Скачать 2.11 Mb.
|
19 Это очень важно — узнать про ангелов. Но слова должны за что-то зацепиться. За что-то внутри. Иначе они скользнут мимо. Как ветер. Как шум проезжающего автомобиля. Как чужая кошка, бегущая через двор. Она, такая мягкая и пушистая, бежит по своим делам и не имеет к тебе никакого отношения. Ты, конечно, можешь ее погладить — если она не испугается. И если ты не испугаешься погладить чужую, неизвестную кошку, только что выбравшуюся из подвала, — вдруг она заразная? Но даже если ты ее погладишь, это ничего не изменит в твоей жизни. И в жизни кошки тоже. Она все равно побежит дальше, по своим делам. И ты пойдешь дальше, будто бы никого не гладил. С ангелами так нельзя. Нельзя поступить с ними так Же, как с этой неизвестной кошкой: все узнать — и пойти по своим делам. Ты должен будешь с этим жить. Дальше — жить с этим. Вечером я сломала своих лебедей. Достала тихонько с полочки в шкафу, принесла домой и сломала. Внутри меня было тихо и грустно. Я знала: теперь мы не сможем играть с Егором в магнитики. Магнитики теперь нужны для другого. Для шкафчиков. Чтобы шкафчики снова стали закрываться. Я попросила дедушку пойти со мной утром в школу и починить дверцы — мою и Наташкину. Потому что у Наташки, я точно знала, никаких магнитиков нет. И Наташка не знает, где лежит отвертка. Наташкин папа знал, а Наташка не знает. Когда мы с дедушкой на следующий день пришли в класс, там уже было полно народу: папа Егора, и Илюшкин брат, и еще папы Жорика, Веры, Насти. Даже Петин папа приехал, хотя ему это было очень трудно. Все чинили шкафчики. А мальчишки подавали отвертки и винтики, потому что привинчивать труднее, чем отвинчивать, и у них это плохо получалось, слишком медленно. А девочки просто смотрели или аккуратно складывали вещи — чтобы не вываливались. Марсём появилась в классе, когда мужчины складывали инструменты и готовились расходиться. Егор собирал в коробку винтики. — Это запасные, — сказал он вместо «здравствуйте» и показал Марсём несколько магнитных защёлок. — Если отлетит, можно приделать. — Доброе утро, Маргарита Семеновна! — поздоровался Петин папа. — Работайте спокойно. Ангелы сегодня отдыхают. Дневник Марсём …Сегодня во время рабочего дня меня преследовала навязчивая мысль: «Убила бы!» Убила и развесила бы по фонарям: инициатора проекта — в центре, и двух сподвижников — по бокам. В назидание оставшемуся в живых детскому человечеству. Вот как меня разозлили. И даже думать не хочется, что можно иначе. Без убийств. Вот Корчак старался. Он придумал в своем интернате специальный орган — детский суд. Чтобы дети жаловались друг на друга в законном порядке и разбирались друг с другом по закону, а не посредством мордобоя. Большая часть корчаковского судебного кодекса кончается словами: «Простить, потому что виновный сам уже раскаивается в содеянном». Но есть одна запись в его дневнике. Одно место, где он записал: порой мне кажется, надо ввести для детей уголовное наказание. Для некоторых. В учебниках, конечно, про это не пишут. Чтобы не портить Корчаку посмертную славу. А Корчак, когда писал, об этом не думал — о том, что придется совершить подвиг и погибнуть в Треблинке. Что каждая оброненная им фраза, даже фраза из дневника, будет причислена к разряду святых истин. Он написал так в сердцах. Потому что его разозлили. Он сидел в своем кабинете, в Доме сирот, и смотрел в окно. Кругом такое дерьмо — фашисты и полицаи, дети болеют, и нужно где-то добыть мешок гнилой картошки, чтобы они не умерли с голода. От всего этого пухнет голова. А во дворе Марыся и Янек строят из песка домик. Песок грязный, сероватого цвета. Откуда взяться чистому песку в Варшавском гетто в разгар войны? Марыся и Янек долго трудятся, прихлопывают песок ладошками, укрепляют камешками, чтобы стенки домика не обвалились. Им нет дела до полицаев и до фашистов. Пока есть песок и возможность строить домики.  А потом они уходят, ненадолго, чтобы съесть свою порцию гнилой картошки. Или зачем-нибудь еще. В это время появляется еще один, имя которого вылетело у меня из головы. Совершенно вылетело. Он по-воровски оглядывается вокруг, а потом бежит туда, где Марыся и Янек строили домик, и топчет его каблуками. Одним каблуком, потом другим: вот так! Вот так! Без всякого смысла. Исключительно по злобе, чтобы навредить. А потом убегает, прячется. Марыся и Янек возвращаются и видят — домика больше нет. Только безобразная яма. Как на месте того дома, на который упала большая бомба. Там еще была лавка зеленщика. Они жили как раз напротив, пока мама и папа были живы. И потом они еще ходили туда — посмотреть на яму, пока Дом сирот не перевели в гетто. Марыся и Янек решают: ничего! Еще можно все поправить — пока есть песок и возможность строить домики. И снова начинают копать, и прихлопывать, и укреплять стенки камушками. А наутро их домик опять окажется раздавленным. Потому что тот, чье имя я не запомнила, дождется вечера, придет и опять все сломает. Корчак из окна это видит. Один раз, другой, третий. И в нем закипает негодование. Он думает про того, кто ломает: вот гадкое существо! Какой человек из него вырастет! На что он будет способен в будущем? А сейчас он тоже ест добытую с таким трудом гнилую картошку. И порции Янека и Марыси от этого меньше, гораздо меньше, чем могли бы быть. И почему только для детей не придумали серьезных наказаний? Для таких вот детей, с испорченным нутром? Он думает: была б моя воля — убил! Но когда наступит минута, когда вроде бы его воля, когда нужно делать выбор, он спросит у конвойного офицера: — А дети поедут? И решит ехать вместе с детьми. С Янеком, с Марысей и с тем, кто ломал домики. В этот момент записанное в дневнике не будет иметь никакого значения…  Другая запись. Двумя часами позжеПерерыла весь «Дневник» Корчака. Не могу найти это место — про Янека с Марысей. Про то, как злобный мальчишка топчет их домик каблуками. Сначала — одним, потом — другим. Сильно вдавливая песок ботинком, так, чтобы осталась вмятина. Я что же — все придумала? Из-за каких-то дурацких шкафчиков? Дурацкие-то они дурацкие, но ведь как мы им радовались! Завезли в школу шкафчики, неизвестно зачем купленные. Начальство думает: не нужны эти шкафчики никому. Разве той демократке предложить? И предложили. Я подумала: вот счастье-то привалило! Шкафчики! На каждого. Теперь, друзья мои, у каждого в классе будет свое местечко, свой тайничок. А какую речь я на родительском собрании толкнула! Папы понабежали, с отвертками, с дрелями наперевес. Шкафчики ведь к нам не в виде шкафчиков приехали — в виде дощечек со штыречками. Но дырочки, куда эти штыречки вставлять, на фабрике сделать позабыли. И мы эти дощечки три дня собирали — и в будни, и в выходные. Для чего? Чтобы юные кулибины магнитиками могли разжиться? Чтобы из шкафов дрессированные шапки выскакивали? Хреновы победители драконов!.. Другая записьУчительское счастье слегка напоминает счастье идиота. Ну, и действительно: сначала со шкафчиков свинтили магнитики, и ты впал в истерику. Потом магнитики привинтили обратно, и ты готов прыгать до потолка. Разве не идиотизм? Кому из нормальных людей можно объяснить, от чего ты, собственно, прыгаешь? Поэтому объясняю — исключительно для потомков: прыжки вызваны внезапным открытием: твои дети — вполне человеки! С явно выраженными признаками внутренней жизни. Ты решился доверить им свое тайное знание, и они тебя поняли! Более того, вдруг понимаешь: никому, кроме них, ты бы эту тайну не смог открыть — с безумной надеждой, что это может исправить положение вещей. Где это видано — такое могущество слова? Разве это не основание чувствовать себя счастливой?.. Другая запись…Тайное знание? Возможно, для Йона это не было тайной. Ведь мне он об этом рассказал? Но, может быть, это был особый дар. Дар неслучившейся любви. Мы познакомились в Швеции, в той школе, куда после конкурса послал меня умный и хитрый Зубов. Собственно, никакой Швеции оттуда не было видно. Видны были лес и камни. Такие огромные валуны с сединами мха. Они обнаруживаются в самых неожиданных местах между соснами, будто напоминают, что люди — молокососы, хоть и воображают о себе невесть что. Среди этих сосен и валунов стоит школьный поселок: деревянные бараки на фоне средневековых развалин. То ли остатки деревни после нашествия вражеских рыцарей, то ли поселение свободных мастеров, свергнувших власть феодала. В общем, ничего современного. Дровяное отопление, свечное освещение. Средневековые развалины — не настоящие. То есть настоящие, но не средневековые. В какой-то моменте поселке решили построить замок — для театральных занятий. И почти построили, но в процессе строительства он взял и сгорел. Кто-то, из-за привычки к свечному освещению, что-то не так включил или выключил. Поэтому случилось замыкание, и возник пожар. Я это рассказываю, чтобы дальше все было понятно. Первый раз я увидела Йона на дорожке, которая отделяла цокольные домики от леса. Было такое раннее серое утро, и я вышла пописать. Только не надо дергаться. Это вам не любовный роман в стиле Джейн Остин, где барышни способны только на один физиологический акт — вздыхать. Ах, да! Иногда они еще плохо спят. Но это — не ко мне. Я пока хорошо сплю. И, когда надо, — писаю. Как любой нормальный человек. И нечего делать вид, будто для учительницы это недопустимо! Учительница — а такие желания! Низкие. Все что угодно, только не это! Я не согласна. Я думаю, писать — вполне невинное занятие. В отличие от многого другого.  А в той шведской школе, между прочим, пописать было не так-то легко. Особенно — с учетом моего знания языка. Когда мы только приехали, я спросила: «Где здесь туалет?» И мне показали: в той части замка, которая не сгорела. Туалет и душ. Правда, в душе текла только холодная вода. Нагреватель тоже сгорел. У некоторых, по слухам, отсутствие горячей воды только разжигало стремление к чистоте. Но ко мне это не относилось. Вообще — ко всем нам, к русской делегации. Нас возили мыться куда-то в другое, более цивилизованное место. Два раза в неделю. Там тоже был туалет. Но посещать туалет два раза в неделю — это круто. Даже если ты такое особенное существо, как учитель. Несгоревшая часть замка — с туалетом — располагалась довольно далеко от домика, где мы спали. В домике, как везде, было печное отопление и свечное освещение. А туалета — даже на улице — не просматривалось. Может, он где-нибудь и был, только замаскированный, но я же не могла ходить по поселку и все время спрашивать: скажите, не туалет ли это? Во-первых, я не могла составить такую сложную фразу — с частицей «ли». Во-вторых, я все-таки была гостьей из России. Нельзя было показаться слишком навязчивой — все время приставать к шведским учителям с одним и тем же вопросом — про туалет. Вопросы надо было разнообразить — об уроках спрашивать, о воспитании — из соображений поддержать престиж страны. И я приняла смелое решение: буду решать свои туалетные проблемы самостоятельно, по мере их возникновения. Тем более что лес рядом. С убедительными зарослями. И вот я вышла решать возникшие проблемы, но двигалась неторопливо: к птичкам прислушивалась, на солнышко поглядывала. И это меня в некотором роде спасло: если бы я проявила излишнюю поспешность, я могла бы не успеть. Не успеть все закончить к тому моменту, когда Йон появился на дорожке. И что бы тогда было? Ой-ой-ой! Неожиданно совсем близко раздалось странное цоканье, и из-за поворота вышел человек. Такой огромный, в соломенной шляпе, с заступом на плече и в деревянных башмаках. В деревянных башмаках! Я просто остолбенела при виде этой шляпы и этих башмаков. Я забыла про все свои проблемы, которые собиралась решать: когда на тебя живьем надвигается фрагмент картины Ван Гога, физиология отступает. С человеком случается культурный шок. И оттого что этот фрагмент слегка замедляет шаг, приветливо машет ручищей и говорит: «Hello!», легче не становится. Фрагмент картины Ван Гога процокал дальше и скрылся за бараками. Чтобы получить доказательства подлинности происходящего, мне пришлось себя ущипнуть. И потом, в течение всего дня, я мучилась только одним вопросом: «Как бы узнать, кто это?» Мучилась, как оказалось, напрасно. Стоило мне между делом поинтересоваться: «Кто это — в башмаках и шляпе?», я сразу же получила исчерпывающий ответ: это Йон. Садовник. Он следит за школьным огородом. Мне хватило выдержки не броситься разыскивать огород в ту же минуту: Наоборот. Я внимательно наблюдала за дискуссией во время урока литературы (хотя она велась по-шведски), нарисовала восковыми мелками корову как символ погруженного в себя животного, походила спиной вперед на занятиях по искусству движения. И только после этого — после дискуссии, коровы и ходьбы спиной вперед — отправилась в том направлении, где должен был находиться огород. В огороде действительно работал Йон — в той самой шляпе и в тех самых деревянных башмаках. То есть не то чтобы работал. Он чистил лопату. Вообще-то в этом нет ничего особенного — в том, чтобы чистить лопату. Каждый нормальный человек после работы счищает со штыка налипшую землю. Но Йон не просто счищал землю, и даже не просто протирал лопату тряпочкой. Он надраивал ее так, будто хотел превратить в зеркало. И время от времени, чтобы убедиться в исполнении своего намерения, поглядывал на блестящую поверхность. — Любуешься собственным отражением? Как сидит шляпа? Это я сказала вместо приветствия, кивнув в сторону лопаты. Чтобы быть ехидной и отвести от себя подозрения — если таковые почему-то возникнут. То есть я сказала не прямо так. Я сказала то, что позволял мне мой английский: — Тебе нравится то, что ты видишь?' шляпа? Твое лицо? — Я чищу лопату, — строго ответил Йон. Видимо, шутка не показалась ему безобидной. — Но она уже чистая. Йон отвернулся, чтобы я ему не мешала. И мне пришлось уйти. А потом, через пару дней, я опять шла куда-то через огород. В этот раз Йон начищал тяпку. Уж блестевшая лопата была отставлена в сторону, и в нее заглядывалось раскрасневшееся к вечеру солнце. — И это тоже должно блестеть? — Она должна блестеть! — Она уже блестит. — Она должна блестеть как зеркало. Йон кивнул. — Как зеркало?  Йон продолжал натирать тяпку. — Все инструменты должны блестеть? — Да, все. — Ты ждешь красивых девушек? Чтобы они на себя смотрели? Конечно же, я хотела сказать не так. Я хотела сказать: «Собираешь по вечерам красавиц, разбивших зеркала?» Но у меня так не получилось. Неожиданно Йон предложил: — Хочешь посмотреть? Я не поняла, шутит он или говорит серьезно. Поэтому продолжала стоять на месте и молчать. В общем-то, как дура. Йон поощрительно улыбнулся и поманил меня рукой. Я стала приближаться — такими малюсенькими шажками, чувствуя себя пойманной в ловушку. Он смерил взглядом мой рост, достал лопату с коротким черенком и поставил передо мной: — Красиво? Слова относились не к лопате. Слова относились ко мне, и я смутилась. Пожала плечами. — Не знаю, что сказать. — Красиво! — утвердительно заметил Йон и улыбнулся. — А где же остальные? — я имела в виду красавиц. Нельзя же было оставить за ним последнее слово. — Остальным это неинтересно. — Что — неинтересно? Почему ты чистишь лопаты? — Пойдем, скоро ужин. Йон запер инструменты в сарайчик, и мы пошли в сторону кухни. Это было так странно: я — и рядом он, такой огромный, в своих деревянных башмаках. На следующий день я попросилась на практику в огород. Мне разрешили. Возможно, мне пойдет на пользу, если со мной поработает Йон. Он хорошо знает свое дело. А в школе любое занятие связано с воспитанием. Я думала, я мечтала: после работы мне доверят натирать лопаты. К моему удивлению, Йон сразу и безоговорочно отклонил это предложение. — Ты просто сиди и смотри. Мне от этого хорошо, — сказал он и стал начищать металл ловкими, правильно рассчитанными движениями. Каждый раз, заканчивая, он призывал меня взглянуть на свое отражение — то в лопате, то в тяпке, то в узком лезвии ручной бороны. Сначала я рассматривала себя внимательно, потом начала корчить рожи и кривляться. Йон улыбался, будто чистка лопат приобрела дополнительный смысл. На самом деле он почти не пользовался ни лопатой, ни тяпкой. Он чистил их, что называется, из любви к искусству. А работал в основном руками, стоя на коленях, перетирая землю, шевеля ее своими огромными ручищами, которые казались странно ловкими, умелыми и — такими ласковыми. Я поймала себя на мысли, что движения его рук кажутся мне почти эротичными. Я подумала: как жалко, что это — не мне! И испугалась. Йон, перехватил мой взгляд. И, наверное, тоже что-то почувствовал. Он вдруг заторопился. Сказал, нужно сегодня закончить пораньше. Раньше, чем всегда. — Почему? — У меня дела. В лесу. — В лесу? — Я там немного чищу. Лесу тоже уход нужен. Я наметил себе участок. Это, это… Он искал слово. По-английски он говорил лучше, чем я, но все-таки не совсем свободно. — Служба? Я хотела сказать, служение. Но он понял и кивнул: — Да, служба. — Ты следишь за деревьями, как они себя чувствуют? — Я очищаю кору. От того, что на ней нарастает, — он показал мне большой нож — с таким же блестящим лезвием, как металлические части всех его инструментов. — И еще мечу сухие стволы. А потом вырубаю и жгу. — Ты ходишь в лес жечь костер? Йон кивнул. — Я тоже люблю костер. — Я не люблю. Я чищу. — Я тоже хочу чистить. — Это непросто. Это такое большое искусство — правильно жечь костер. — Правильно? Что значит — правильно? — Не должно оставаться углей. Только зола. Одна зола. Иначе лесу будет плохо. — Одна зола? — Да, зола. Уголь — это вредно. Он лежит на земле или в земле — сто лет, двести — и с ним ничего не происходит. Для леса это плохо, грязь. Родимые пятна. — А зола? — Зола — это другое. Это пища. Пища для деревьев. Поэтому жечь надо до золы. И это непросто. — Научи меня! Научи, пожалуйста. — Да, да, конечно. Но не сегодня. Потом. Как-нибудь потом. Я поняла: он не хочет идти со мной в лес. Он боится. И разгневалась. Рассердилась. Такой большой — и такой трус! Но Йон все-таки позвал меня жечь костер. За три дня до нашего отъезда. Весь день мы провели за чисткой деревьев. Иногда он подсаживал меня, чтобы я могла забраться повыше: садился на корточки и сплетал пальцы рук. Получалась такая живая ступенька. Сначала я опасалась сделать ему больно. И было как-то неловко. Но потом поняла: это работа. Йон считает, что это работа. Поэтому — все в порядке. И наступала на подставленные руки уже смелее, а затем устраиваясь в основании какой-нибудь толстой ветки, как в гнезде. Вечером Йон развел костер. Мы сидели, ели хлеб с сыром и смотрели на огонь, как он скачет по поленьям. Время от времени Йон поднимался и шевелил дрова — чтобы они смогли прогореть до золы. Огонь, сначала большой и сильный, плясал и радовался пище. А я думала, мне мало на него смотреть. Мне этого мало. Я хочу, чтобы Йон, который сейчас сидит рядом в своих неотменимых башмаках, обнял меня и прижал к себе. Я хочу почувствовать его близко-близко, каждой клеточкой своего существа. И я знала: он тоже этого хочет. Очень-очень хочет. — Мне нужно тебе что-то сказать. Сердце внутри дернулось и выпустило в сосуды свежей, теплой крови. Но кто-то внутри противно ухмыльнулся: «Ну, прямо классика жанра. Как в кино!» — Я должен объяснить про лопаты — сказал Йон. — Когда я был маленьким, у меня не было отца. Для мальчика это, знаешь, плохо. Очень плохо — когда без отца. И я был нехорошим ребенком. Я делал много плохого. Так что моя мать часто плакала. Потом я подрос, и меня увидел один человек — как я делаю плохое. Он сказал: у каждого из нас есть ангел. И у тебя тоже. Ангелы должны делать добрые дела. Но твой ангел — не делает. Не может. Ты привязал его к себе своими дурными делами. Спутал его крылья. И знаешь, что хуже всего? Ты не умеешь держать слово. Этот человек стал мне как отец. Я потом многому у него научился — ухаживать за деревьями и за землей. Так, чтобы она не обижалась. Чтобы ей было приятно. И я дал слово — каждый день чистить инструмент. До блеска. Как бы я ни уставал, как бы ни хотелось мне все поскорее закончить, я должен начистить инструмент, чтобы он блестел как зеркало. В это время мой ангел за меня спокоен. Он от меня отдыхает, от тревог обо мне. Он может лететь, куда ему надо. Делать что-нибудь хорошее. Что-нибудь такое, где без него нельзя обойтись. И Йон меня не обнял. Не прижал к себе. И не поцеловал. Потому что не мог не думать об ангеле. О том, что у ангела много забот. Вдруг из-за этого он не сможет лететь по своим добрым делам? А я думала о том, что в Москве у меня муж и дети. Которых я люблю. И по которым уже соскучилась. Сильно соскучилась. Я так давно живу без них, в этой Швеции. Я живу здесь уже целый месяц. Будто меня забросило на другую планету, в другую жизнь. И она течет своим чередом. Не имея отношения к моей московской жизни. Но это не так. Совсем не так. Последний раз мы с Йоном увиделись на пристани, откуда уходил наш теплоход. Он вручил мне пакет. Сказал, пока не смотри. Откроешь, когда отплывете. И еще — не надо писать письма. Не надо тратить на это время. У тебя в Москве будет много дел — муж и дети. Ты будешь ходить в свою школу. Тебе нужно сосредоточиться. На том, что ждет дома. Я с ним согласилась. С ним и с его ангелом. Я кивнула и пошла через таможню, на палубу. Йона оттуда уже не было видно. Потом теплоход дал прощальный гудок, тяжело вздохнул и двинулся с места. Воды между берегом и кораблем становилось все больше и больше. Швеция стала таять, а потом превратилась в воспоминание. В призрачный остров. В небывалую землю, которая случайно привиделась во сне. Мало ли, что там привиделось! В каюте я открыла пакет. Там лежали деревянные башмаки. Они пришлись мне точно впору. Как он узнал мой размер? Другая записьИ это я решилась доверить детям! Этим юным вандалам, покоренным силой магнетизма! На том основании, что два года назад они завалили Черного Дрэгона. По-моему, это диагноз: «Помешательство на почве посещения пасти дракона». Может, дракон был бешеный и кого-то цапнул?.. Другая записьИнтересно, В.Г. знает, что костер надо жечь до золы? Что зола — это пища, а угли — грязь? Может, на этом основании создать новую классификацию пережитого? Это — чувства а-ля угли. А это — доброкачественная зола. По-моему, вполне в его духе. Кстати, я поняла, как Йон узнал мой размер: ведь когда я влезала на дерево, я наступала ему на ладонь…  |