|
|
Зиновьев п. М
Среди различных инфекций, вызывающих нарушение деятельности мозга, особое положение занимает сифилис. Яд этой болезни обнаруживает большое сродство к нервной системе и, действуя на нее, ведет к развитию самых разнообразных болезненных проявлений. В первые годы после заражения возникают обыкновенно Формы заболевания, отличающиеся сравнительно хорошим исходом и более или менее доступные лечению; это — случаи так наз. сифилиса мозга в тесном смысле слова, обязанные своим развитием проникновению сифилитической заразы в мозговые оболочки или ткань, находящуюся в непосредственной близости от жидкостей, орошающих мозг. Особенностью их является сравнительная доступность очагов болезни воздействию лекарственных средств, вводимых в организм, и благодаря этому — более или менее благоприятные результаты, получаемые от лечения этих случаев. Гораздо более злокачественное действие оказывает наследственный сифилис, т. е. заражение, переданное кем-нибудь из родителей в момент зачатия. По мнению такого авторитета, как Крепелин, многие тяжелые уродства мозга следует рассматривать, как проявление наследственного сифилиса. Сифилису обязаны своим происхождением, по крайней мере, 40 % тяжелых случаев идиотии, но можно думать, что и значительная часть умственно и морально неполноценных субъектов (так наз. дефективных) пострадали в своем развитии вследствие сифилиса родителей, на который часто имеются различные указания: подозрительные заболевания, ранние роды или рождение мертворожденных детей, большая детская смертность; кроме того, в прошлом самих пострадавших детей отмечаются: преждевременное рождение, жизненная слабость, детские судороги, сыпи, запоздалое развитие, наконец, часто у их братьев и сестер можно встретить сходные расстройства. Здесь лечение, конечно, дает сравнительно немного.
Еще более опасной и грозной болезнью является так наз. прогрессивный паралич помешанных, развивающийся обыкновенно у бывших сифилитиков через несколько лет после заражения и неизбежно до сих пор приводивший заболевших им к глубокому распаду психики и смерти. Если принять во внимание, что это — одно из самых частых душевных заболеваний, то сделаются понятными с одной стороны—весь ужас, который оно внушает сифилитикам, а с другой — неутомимые попытки психиатров найти средство, которое бы могло если не излечить уже произведенные им разрушения, то, по крайней мере, остановить его дальнейшее развитие.
Болезнь начинается обыкновенно незаметно и медленно неопределенными симптомами, которые в течение долгого времени дают основание врачам предполагать у больного всего только невинную неврастению, пока, наконец, изменения в психике, ею вызванные, не станут в один прекрасный момент очевидными. Прекрасно описывает это медленное подкрадывание болезни немецкий психиатр Шюле:
«Бесшумно и тихо, резко отличаясь от трагического течения и конца, наступает начало болезни. До сих пор трудолюбивый, верный своему слову человек начинает несколько хуже справляться с своими делами, чем прежде; обычные вещи даются ему труднее; его превосходная память начинает слегка спотыкаться и при том, если хорошенько приглядеться, преимущественно в вещах, которые до сих пор принадлежали к самым для него обыденным, наиболее привычным. Но кто же станет подозревать в этом что-нибудь особенное? Поведение больного ведь то же, что прежде. Его характер ничем не изменился, его знания, его образ мыслей, его остроумие не пострадали. И тем не менее какая-то перемена произошла с больным. Его настроение, — это непосредственное и прямое отражение органического состояния нервов, стало не тем, чем оно было раньше. Больной ни угрюм, ни возбужден, он все еще выказывает свои прежние симпатии и наклонности, — но он стал раздражительнее. Малейший пустяк может вывести его из себя, и притом с такой вспыльчивостью, какой прежде за ним никогда не замечалось; да, он может забыться до такой степени, что дает волю рукам, — он, который раньше так превосходно владел своими чувствами и слонами. И тем не менее, мы очень ошибемся, если станем отыскивать
ту же болезненную раздражительность и в остальном поведении больного. Напротив того, мы замечаем здесь поразительный контраст: больной в других проявлениях воли скорее ненормально апатичен. Он, который до сих пор привык прямо и неуклонно идти к своей цели, теперь там и сям отказывается от самых твердых своих намерений, словно силы покидают его уже в самом начале какого-нибудь решения, — и, при всем том, все это нисколько не беспокоит его, потому что он этого не замечает. Таким-то пронырливым путем ведет этот страшный враг свою атаку на всю душевную область больного; снаружи больной все тот же, тогда как внутри личность его разрывают самые резкие противоречия: беспричинная раздражительность рядом с столь же болезненною апатией, и все это без малейшего подозрения со стороны самого больного. Эта характеристическая для типичного паралича особенность уже с самого начала придает всей картине печать первичной душевной слабости, хотя бы интеллектуальное богатство как в общем, так и в частности, не представляло в это время ни малейшего ущерба. Больной стал уже иным, хотя во многом все еще кажется тем же, что и прежде; как личность, он утратил логическое единство; над ним тяготеет уже органическое принуждение, хотя сам он не замечает того нового, что совершилось с его личностью. Дело в том, что то, чем он был прежде, им забыто; медленно испытывает он превращения в своем нервной веществе, в органической основе высших обобщающих чувств, в которых коренится его я, и потому неспособен чувствовать в себе нового человека… Он не чувствует контраста между теперешним и прежним; напротив того, наш паралитик сдается сразу и при том без борьбы, без тревоги, потому что не чувствует внутреннего раскола.
Вскоре та же болезненная черта начинает обозначаться и в сфере памяти: между тем как в искусстве и политике, во всех возможных областях человеческого знания, больной по-прежнему выказывает себя сведущим и находчивым, он неожиданно начинает забывать простые пустяки; и, если приглядеться поближе, то окажется, что память изменяет ему преимущественно в том, что касается ближайшего прошлого, а в деловом отношении — в том, с чем он чаще всего имеет дело. Подобный больной может давать поразительные пробы своей начитанности, и в то же самое время он не в состоянии вспомнить, будут ли сейчас обедать или ужинать; он забывает даже номер своей квартиры или забирается в чужую, беззастенчиво располагаясь в ней, как в своей собственной, — и не замечает этого. Да он не только не замечает, но если разъяснить ему его ошибку, она нисколько не кажется ему странной: он самым спокойным образом извиняется в своем беспамятстве, которое как-то вовсе не мирится с сохранностью его умственного капитала. Это та же черта бессилия, «легкой спячки», которая проникает всю прежнюю личность и все далее выдвигает органические Форпосты в психической области. Случается, что больной засыпает в самом веселом обществе, что посреди самой необходимой работы на него нападает непреоборимая усталость, так что под конец он не может ничего делать, — и все это опять-таки с неизбежным припевом: что же тут особенного? Мало-помалу поведение его начинает тревожить окружающих. Уже его необычная усталость во время работы, его засыпание в театре и на балах, на глазах всей публики, поражает своим грубым неприличием, столь резко противоречащим прежнему такту больного. К ужасу их, они вскоре узнают, что он в том или другом месте позволил себе шутки или выражения, совершенно его недостойные или прямо неприличные. Знакомые начинают покачивать головами: как это такой «пристойный» человек допускает себя до плоских острот или даже сальных шуток в женском обществе, или без стеснения позволяет себе ковырять в носу по целым часам, как бы совершенно забывая, кто он и где он? Дело в том, что он действительно забывает. Но если окружающие и изумляются этим вольностям в поведении и понятиях о приличии, которые больной начинает позволять себе все с большею и большею бесцеремонностью, то дальше этого удивления, этого недоумевания мнения окружающих не идут, по крайней мере, в описываемом теперь периоде… Между тем несчастный действительно болен, да как еще болен! Правда, послушать его, то он и знать ничего не хочет о болезни; всякий намек на это он отстраняет, смеясь иди — при более серьезных попытках—гневно и негодуя. Он этого не замечает—повторяется старый припев, и он в самом деле этого не замечает… Он не замечает этого потому, что вещественные носители старой личности погибают один за другим, а вместе с ними исчезает и психическое мерило для суждения. Тем не менее в начале паралича являются моменты, в которые больной прозревает свое страшное положение, когда он мучительно чувствует недостаточность своих духовных сил и с отчаянием восклицает, что мозг его исчезает, что чувствует, как его мысли иссякают, что он страдает атрофией мозга; и вследствие этого нередко впадает на время в ипохондрическую угрюмость…»
Явления душевной угнетенности, может быть, несколько недостаточно подчеркнуты в картине, нарисованной Шюле. Часто именно эти явления больше всего выступают на первый план в самом начале болезни. Вольной чувствует упадок энергии; сознание, что он становится неработоспособен, доводит его до тяжелых тоскливых приступов; часто его преследует неотвязная мысль, что он заболел неизлечимой болезнью, и именно прогрессивным параличом. Эта депрессия иногда бывает так сильна, что доводит больного до самоубийства. Примером может послужить болезнь Мопассана. Задолго до помещения в психиатрическую лечебницу у него стали появляться состояния тоскливости, доводившие его временами до отчаяния:
«Иногда я спрашивал себя, пишет он в одном из своих романов, не болен ли я, до такой степени мне противно все то, что до сих пор я проделывал с некоторым удовольствием или полным безразличием… У меня больше нет ничего в голове, ничто не привлекает моих глаз, мне не над чем работать… Это безуспешное стремление к работе меня беспокоит… Что это значит? Утомление зрения или мозга, истощение творческой способности или усталость зрительного нерва?».
Такие состояния, то возникавшие, то снова пропадавшие, чередуясь с явлениями, похожими на описание Шюле, становились постепенно все более продолжительными и глубокими, пока, наконец, не привели несчастного романиста к мысли о самоубийстве, каковую он и попытался в конце концов осуществить. За несколько дней до этой попытки Мопассан пишет: «Я чувствую себя все хуже и хуже, не могу ничего есть, г олова идет кругом… Я умираю. Я думаю, что через два дня меня не будет в живых…» Попытка перерезать себе горло не удалась больному, он был спасен от смерти, но уже не вернулся к сознательной жизни. Через 1,5 года Мопассан умер в лечебнице.
Одновременно с описываемыми явлениями постепенно развиваются и так наз. Физические признаки прогрессивного паралича: один зрачок становится шире другого (иногда оба зрачка делаются чрезмерно узкими), при чем ни тот, ни другой теперь уже не суживаются при сильном освещении, как это бывает у нормального человека (исчезает зрачковая реакция на свет, как выражается это явление в специальных терминах), пальцы рук, кончик языка, иногда губы начинают все более и более заметно дрожать, особенно при протягивании рук вперед, высовывании языка и т. д. При стоянии с закрытыми глазами, если при этом тесно сдвинуты друг с другом ноги, больной покачивается. Походка постепенно делается шаткой, движения неловкими, речь неясной, как будто смазанной, иногда напоминающей речь пьяного. В трудных словах больной спотыкается, пропускает отдельные слоги. Почерк делается дрожащим, неровным, часто можно заметить в письме больного пропуск отдельных букв и целых слогов. Наконец, при ударе по сухожилью, проходящему через коленную чашку, несколько ниже последней, нога с большой силой подскакивает вверх или, наоборот, остается совершенно неподвижной, тогда как обыкновенно она при этом только умеренно приподнимается; выражаясь научными терминами, коленные рефлексы или повышены, или отсутствуют. Лицо становится маскообразным, и мимические его сокращения на обеих половинах делаются неодинаковыми. Чувствительность кожных покровов к болевым раздражениям ослабевает.
Между тем психическое разрушение продолжается. Забывчивость больного все увеличивается, а сообразительность притупляется. Он уже не может нести никакой работы, так как забывает поручения, просчитывается в мелочах, перепутывает предметы, наконец, доходит до такого состояния, что не в состоянии исполнять даже мелкую домашнюю работу: поставить самовар, наколоть дров и т. д. Он не следит за своим костюмом, делается неряшливый, перестает разбираться в окружающем, не узнает близких. Единственным удовольствием для него остается еда, и часто паралитики делаются необыкновенно прожорливыми, что в связи с неопрятностью и непониманием самых элементарных приличий делает их дальнейшее пребывание в домашней обстановке очень тягостным: больные не заботятся о своевременном исполнении своих Физиологических отправлений, а иногда и не чувствуют соответствующих позывов, почему испражняются и мочатся где придется, не смущаясь обстановкой. Одновременно расстраивается походка больного, увеличивается до крайних пределов трясение, усиливается мышечная слабость, больной не может уже встать с постели и лишается способности членораздельной речи, издавая только неопределенное мычание. Наконец, наступает смерть от общего истощения или от какого-нибудь осложнения, часто в связи с легко развивающимися у таких больных пролежнями. Нередко болезнь протекает в сопровождении целого ряда судорожных припадков, иногда с потерей сознания, при чем после каждого такого припадка наступает обыкновенно резкое ухудшение как Физического, так и психического состояния больного.
Так в основных чертах протекает самая частая Форма прогрессивного паралича. Иногда, однако, она значительно видоизменяется от присоединения состояний психического возбуждения, бреда и других явлений. Чтобы сделать наглядными для читателя некоторые из этих видоизменений, мы приведем два примера:
Первый — истощенный, среднего роста человек с бледно-сероватым оттенком лица, с неподвижной мимикой, с трясущимися руками и губами. Складки около носа и губ слева по сравнению с правой стороной сглажены. Левый зрачок значительно шире правого, реакция зрачков на свет получается с трудом (зрачки только медленно и незначительно суживаются при внезапном их освещении), коленные рефлексы резко повышены. При разговоре мышцы лица временами подергиваются как будто отдельными пучками, высунутый язык заметно дрожит. Говорит больной несколько неясно, на трудных словах спотыкается, но сам не замечает дефектов в своей речи. Пишет он с пропусками отдельных букв, иногда не дописывая слов. Исследование крови больного дало положительную реакцию Вассерманна, другими словами, показало, что в прошлом у больного был сифилис. История его вкратце такова.
Ему 37 лет, он женат второй раз, имеет здоровых детей. Был хорошим семьянином, добрым и общительным человеком. По службе шел хорошо, считался ценным работником, занимал ответственные должности. Родные не знают, был ли, и когда, у него сифилис. Три года назад с ним случился припадок удушья с потерей сознания, и после этого окружающие постепенно стали замечать, что он сделался замкнутым, менее общительным, часто жаловался на общую слабость, говорил о появившемся у него ощущении пустоты в области груди и желудка. Стал часто раздражаться по поводу служебных неудач, говорил, что враги строят ему всякие козни. Весь прошлый год лечился от неврастении, при чем лечение не дало никакого положительного результата; больной стал еще раздражительнее: выходил из себя по пустякам, сердился на жену за каждую мелочь, каждое слово. Потерпев неудачу по службе, пришел сначала в сильное возбуждение, говорил, что враги всю жизнь мучают его, потом успокоившись, перестал отвечать на вопросы, по целым дням лежал или ходил из угла в угол. К работе стал относиться равнодушно, В то же время жена заметила, что больной стал заикаться, переставляя слоги, или пропуская их, появилось дрожание в лице, руках и ногах, половое бессилие; испортился сон. Дальше дело шло все хуже: больной стал запираться один в комнате, иногда подолгу скрежетал зубами. Все больше и больше ухудшалась память: забывал, куда положил вещи, задавал по нескольку раз один и тот же вопрос. Кое-как больной все-таки продолжал службу, пока раз, поехав в командировку, оказался окончательно не в состоянии справиться с работой. Вернувшись, больной стал без всякой причины нападать на сына и жену и бить их. Иногда он подолгу сидел молча, затем вскакивал с криком, хватался за голову, бегал по комнате, временами начинал возбужденно говорить, что он единственный умный и честный человек, что его за это преследуют. Раз, идя по улице, упал без сознания, но быстро пришел в себя, другой раз — долго не мог найти дорогу домой, блуждал по улицам, вернувшись поздно вечером, не стал дожидаться, пока ему откроют дверь, а вошел в окно, разбив в нем стекло. Наконец, с больным случилось два приступа скоропреходящих параличных состояний — один раз отнялась правая рука, минут 10 не мог говорить, другой раз речь терялась на 1/2 часа. Оба раза параличные явления исчезли без остатка, но психическое состояние после них резко ухудшилось: больной перестал узнавать близких, говорил бессвязно, куда-то стремился бежать, несколько раз пытался отравиться — бензином, уксусом… В таком состоянии больной был помещен в больницу. Здесь он уже не мог правильно разобраться в окружающей обстановке, служителей называл инспекторами, назначенными служить лично ему, больных же преступниками, которых надо расстрелять. Себя называл заведующим санаторием, утверждал, что будет участвовать при заключении мирного договора, за что получит 3 миллиарда денег от Совнаркома. Калинин, по его словам, подарил ему саблю и офицерский мундир: он единственный полезный человек для государства, кончил 3 факультета, обладает феноменальной памятью, может работать больше Троцкого. Тут же, отвечая на предложенные ему вопросы, он путал даты из своей жизни, не мог сказать года своего рождения, о прошедших событиях говорил, как о настоящих. Не мог запомнить сказанных ему подряд пяти цифр, элементарный счет совершал с грубыми ошибками. Настроение у больного было благодушное, чрезвычайно довольное. Противоречия, однако, быстро возбуждали в нем гнев, который легко было ликвидировать, отвлекши внимание больного в другую сторону; рассердившись на одного больного, он начал на него кричать, но быстро успокоился и тут же обещал ему взять его на службу с жалованьем в 300 тысяч рублей. За время дальнейшего пребывания в больнице больной был суетлив, временами возбужден, то благодушен и доволен всем, то гневлив и раздражителен. То он утверждал, что ему надо ехать читать лекции, его ждут Калинин и Крупская, то писал телеграммы с распоряжениями Троцкому. Жене он написал, что ему надо вставить золотые челюсти и переменить горло на золотое. Постепенно он слабел и одновременно делался все более бессмысленным, называл себя чужими именами, говоря о себе самом, как о совершенно постороннем человеке, говорил, что он Наполеон- I, Александр Македонский, Александр III, обладатель всего земного шара и т. д., не проявляя при этом, однако, никаких признаков соответствующего чувства, как будто речь шла о совершенно безразличных вещах. К окружающему стал безразличен, слегка оживлялся только при виде еды. Речь стала маловнятной, построение ее лишенным грамматической связи и логического смысла. В своих отправлениях больной часто стал делаться неопрятным.
Бред величия, составляющий наиболее характерную черту только что описанного больного, как видно из описания, первоначально соединялся у него с повышенным самочувствием и самодовольством, правда, легко изменявшимися в гнев и раздражение; постепенно, однако, эти душевные чувства погасли и сменились полным равнодушием и тупостью, бред же сохранился и даже стал грандиознее. Характерной чертой его являются слабоумие и крайняя неустойчивость: больной составляет все более возрастающие и быстро меняющиеся планы, считает себя все более и более великим человеком, при чем совершенно отсутствует самая элементарная критика к этим бредовым построениям, которые постепенно теряют всякую связность и становятся совершенно бессмысленными. Эта форма бреда, чрезвычайно часто встречающаяся у прогрессивных паралитиков, не является, однако, единственной при этой болезни. Другой пример, взятый нами из лекций проф.. Крепелина, представляет совсем иную картину:
«Худощавый, очень бледный и плохо упитанный больной сидит в вялой позе, мрачно, с выражением недовольства на лице, смотрит прямо вперед, не обращая на окружающих особого внимания. При обращении к нему он едва поворачивает голову, но все же дает ответы, хотя тихим голосом и коротко. Он сообщает, сколько ему лет, говорит, что был коммивояжером, что он женат и имеет 2 детей, один ребенок умер от судорог. Он много разъезжал, последнее время был в Базеле, где помнит только вокзал и швейцара. При расспросах оказывается, что больной обладает весьма порядочными познаниями по истории и географии, он сносно считает, однако, внезапно делает заключение: «я никак не могу себе объяснить, куда девался весь мир, все 5 частей света». Он раньше кое-что знал обо всех городах; теперь от них ничего не осталось. О своем браке он говорит, что в этом браке не было никаких супружеских отношений, не было ни мужа, ни жены, дети — продукт бреда, «это не укладывается в его мозгу». От него самого ничего не осталось, «кроме этого несчастного костяка», «ему вымели мозг метлой и вставили воронку». Психиатрическая клиника и окружающие его лица — единственный остаток от всего мира: «все величие разрушено одним ударом». Это произошло из-за него. Все это он произносит усталым тоном и без всяких признаков душевного движения; он не соглашается, что это— болезненные представления. Врачей он знает; он, однако, вовсе не болен. Дома, до помещения в клинику, больной высказывал идеи греховности, он говорил, что сделал подлоги в книгах, что его посадят в тюрьму, что он втянет своих друзей в беду. Правая половина лица у больного менее подвижна, чем левая. Правый зрачок значительно шире левого, оба они не реагируют на свет. Язык высовывается толчками. Больной не ощущает боли, если проколоть при отвлечении внимания иглу через складку кожи. Походка у него несколько неуверенная, при стоянии с закрытыми глазами отмечается легкое шатание. Около 12—14 лет тому назад он перенес заболевание сифилисом, лечился серой мазью и йодистым кали от сыпи и какого то заболевания во рту. Четырьмя годами ранее помещения в клинику у него было двоение в глазах, которое тогда прошло, но через год вернулось назад. (После неполных 4 лет болезни больной умер)».
Противоположный по содержанию тому, что отмечалось у первого больного, бред греховности и уничтожения соединяется, однако, и здесь с тем же бессмысленным нагромождением нелепостей и слабостью критики. Так же, как и там, ослаблена душевная живость, чувства почти не проявляются, и больной свои ужасающие высказывания повторяет монотонным, равнодушным голосом. В дальнейшем сходство в течении болезни у описанных больных будет обнаруживаться все больше и больше, наглядно доказывая, что, несмотря на большое внешнее разнообразие прогрессивного паралича (есть еще другие Формы его, кроме приведенных здесь), в основном он всегда представляет ряд характерных общих для всех Форм черт. Эти черты можно разделить на две группы: психические и Физические. К первой относятся: резкое ослабление памяти и соображения (особенно критической способности), постепенное уничтожение способности разбираться в окружающем, утрата высших (нравственных, эстетических и т. д.) чувств и, как результат, — постепенно нарастающий глубокий распад личности больного; ко второй — такие явления, как неравенство зрачков и уничтожение реакции их на свет, расстройство речи и пр.
В мозгу лиц, умерших от прогрессивного паралича, находят обыкновенно ряд глубоких изменений. Невооруженным глазом можно заметить прежде всего, что непосредственно прилегающая к мозгу так наз. мягкая мозговая оболочка утолщена и мутна, сама же мозговое вещество атрофировано, при чем образовавшиеся изъяны заполнены особой жидкостью; объем мозга и, конечно, вес его благодаря атрофии уменьшены. Под микроскопом можно видеть, что нервные клетки в большом количестве подвергаются перерождению вплоть до полного распада, а нервные волокна, соединяющие между собой эти клетки, истончаются, редеют и гибнут. Стенки кровеносных сосудов подвергаются болезненному разрастанию и различного рода изменениям, а вокруг них, проникая глубоко в ткань мозга, развивается особый воспалительный процесс. Эти изменения делают вполне понятным то неисправимоеразрушение психики, которое мы обнаруживаем во всех случаях прогрессивного паралича. Раньше думали, что тяжесть болезненного процесса вызывается не самим сифилисом, а как бы особым ядом, постепенно вырабатывающимся в организме паралитиков под влиянием сифилиса и, в конце концов, крайне разрушительно действующим на мозг. Однако, такой взгляд многие психиатры считают опровергнутым. Они опираются на нахождение в мозгах больных, и именно там, где болезненные явления особенно велики, живых паразитов (бледных спирохэт), являющихся причиной заболевания сифилисом. Основываясь на этом факте, они не делают принципиального отличия между так называемым сифилисом мозга в узком смысле и прогрессивным параличей, а считают последний просто одной из форм позднего сифилиса. Неизлечимость паралича объясняют при этом тем, что спирохэты проникают особенно глубоко в ткань мозга, удаляясь от кровеносных сосудов настолько, что составные части крови, орошающей мозг, уже не в состоянии проникать в эти удаленные участки в достаточном для действия на микроорганизмы количестве. Благодаря этому обстоятельству делается невозможным как самопроизвольное выздоровление, так и лечение болезни при помощи лекарств. Только уничтожив спирохэт, можно остановить болезненный процесс. А все вещества, вредно на них действующие, вырабатываются ли они самим организмом или вводятся извне, приносятся к мозгу только через кровь. Раз спирохэты оказываются вне поля действия этих веществ, значит они остаются в безопасности и могут размножаться дальше, разрушая все более и более драгоценную ткань мозга.
Несмотря на безнадежные мысли, навеваемые таким положением вещей, психиатры не сложили рук перед этой грозной болезнью. Давно уже велись поиски средств против нее, и вот — в самые последние годы один своеобразный метод лечения как будто бы стал давать заметные результаты: больным паралитикам стали прививать некоторые острые заразные болезни, особенно такие, при которых температура больше всего подымается: возвратный тиф, а чаще всего — малярию. Многочисленные наблюдения, произведенные над больными, подвергшимися такому лечению, показали, что в состоянии их наступает иногда значительное улучшение: проясняется сознание, исчезает бред и улучшается деятельность сохранившихся способностей; это улучшение может пойти так далеко, что позволяет больному вернуться к его обычной деятельности. В мозгах паралитиков, леченных таким образом и умерших от случайных заболеваний, некоторые исследователи находили особенности, сильно отличавшиеся от того, что наблюдается в обыкновенных случаях. Эти особенности изменяют микроскопическую картину мозга всмысле приближения ее к картине простого сифилиса мозга, заболевания, как мы уже говорили, протекающего гораздо более благоприятно, чем прогрессивный паралич. Каковы причины такого благотворного действия новой заразы на болезнь, установить пока еще нельзя. Думают, однако, что здесь играют роль две причины: во-первых, происходящее при всяком остро-заразном заболевании повышение бактерицидных свойств крови, а во-вторых, перегревание мозга под влиянием высокой температуры, ослабляющее и даже, может быть, убивающее спирохэты.
|
ГЛАВА IV ПАТОЛОГИЯ ВОЗРАСТНЫХ ИЗМЕНЕНИЙ ПСИХИКИ
|
ДУШЕВНЫЕ БОЛЕЗНИ В КАРТИНАХ И ОБРАЗАХ
ЗИНОВЬЕВ П. М.
|
| |
|
|
Скачать 0.87 Mb.