Бедные люди Достоевского Проблема жанрового завершения в свете социологической поэтики П. Н. Медведева Категория завершение
 Скачать 54.31 Kb.
|
|
Битова Т. П. «Бедные люди» Достоевского: Проблема жанрового завершения в свете социологической поэтики П.Н. Медведева Категория «завершение» функционирует в учении о жанре П. Н. Медведева1, которое по своему значению является центральным2 в социологической поэтике3,4,5 которая разрабатывавшейся в дискуссии с представителями формального метода6,7,8. По определению П. Н. Медведева «жанр» - «сложная система средств и способов понимающего овладения и завершения действительности»9. «Жанр» выражает необходимую взаимосвязь художественного произведения с жизнью. Таким образом, у «жанра» две стороны: понимающе овладеваемая социальная действительность и её «завершение». П. Н. Медведев критикует формалистическое понимание «жанра»: «формалисты, подходя к проблеме жанра <…> отрывают его от тех двух реальных полюсов, между которыми располагается и определяется жанр <…> отрывают произведение как от действительности социального общения, так и от тематического овладения действительностью. Жанр оказывается случайной комбинацией случайных приёмов»10. Понимающее овладение действительностью определяет идею произведения. «Завершение» действительности - выражает идею произведения в образах героев, сюжете и фабуле, композиции. У каждого жанра своё «завершение». Типы жанровых «завершений» в эпосе – «роман», «повесть», «рассказ» и т.п.. В «Бедных людях» Достоевский осмыслил характерную черту русской жизни - противопоставление могущества богатства униженности бедняков. Достоевский в противоположность власти денег утверждает Православное воззрение: жестокости противопоставляется любовь к людям. Идея произведения – выстраданная бедными людьми духовная высота. Эту идею выражает и скрытый в заглавии парадокс – проявление характерной черты поэтики Достоевского11. В России в средине Х1Х в. слово «люди» имело два значения: множественное число от слова «человек» в значении – «крепостной», «слуга из крепостных» и весь род человеческий, народ12. Двойственность значения слова «люди» выражается в пословицах: «Через людей в люди выходят», «Коли в люди выведут, так живётся», «Оттерпимся, и мы люди будем», «Бог найдёт и в люди выведет», «Все мы люди, да не все человеки». Такое сочетание значений слова «люди» возникает уже в первых письмах героя: «В доме и людей-то всего двое: Тереза да Фальдони, хозяйский слуга <…> семейные какие-то у нашей хозяйки комнату нанимают <…> Люди смирные!»13. Идея «Бедных людей» завершена – выражена - в переписке героев – Макара Девушкина и Варвары Доброселовой. Эпистолярная форма повествования реализует принцип «от себя», а не «от него», ставший характерным для творчества Достоевского. «Главным в повествовании становится не слово автора о герое и мире, а самораскрытие героя, выявление внутреннего движения жизни»14. У переписывающихся героев в выражении идеи произведения разные роли. Варвара Доброселова – сформировавшаяся личность15. Литературно одарённая, она рассказывает о душевно близких ей – Матушке и Петре Покровском, сохранивших честь в бедности и болезнях. Варвара Доброселова помогает Макару Девушкину в культурном и моральном росте. Письма героя показывают его становление как личности. Презираемый сослуживцами бедняк Макар Девушкин проявляет глубокое чувство любви к людям16. Он сострадает Варваре Доброселовой, спасает её от «предательства» и «гонений»: «Отеческая приязнь одушевляла меня <…> ибо я занимаю у вас место отца родного, по горькому сиротству вашему <…>» (24). Униженная предательством, оскорбляёмая молвой, Варвара Доброселова с достоинством отвечает: «Я умею оценить в моем сердце всё, что вы для меня сделали, защитив меня от злых людей, от их гонения и ненависти. Я вечно буду за вас Бога молить» (26-27). Девушкин сострадает и Горшковым, страдающим от мошенничества купца; их горе вызывает его сострадание: «… у меня всё сердце надорвалось, и потом всю ночь мысль об этих бедняках меня не покидала» (30). Герой способен и на самопожертвование. Чтобы поддержать Варвару Алексеевну, Макар Алексеевич переселяется в «кухню», «за перегородку» (20), продаёт «новый вицмундир», голодает, тратит на неё награждение, берёт вперёд жалование (32, 80-81). Осознание себя и окружающих порождает потребность осмыслить себя и мир в слове. Работая переписчиком, Макар Девушкин сближается с «литературой». В связи с этим возникает интертекстуальная аллюзия с Башмачкиным. Гоголь доводит отношение Акакия Акакиевича к переписыванию, к буквам, до трагикомического гротеска17. «некоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами»18. Страстная любовь к буквам скрывала от сознания Башмачкина составляемое ими слово. Не владея словом, он не чувствовал своей связи с миром. Девушкин осознаёт и слово, и «слог», и себя в мире. Он страдает оттого, что в его переписывании нет таорчества, т.к. у него нет должного слога: «Я ведь и сам знаю <…> Письмо такое четкое, хорошее, приятно смотреть <…> Ну, слогу нет <…> вот потому-то я и службой не взял» (60, 30). Девушкин восхищается «возвышенной», «цветистой, с фигурами» «литературой» Ратазяева: у него «слово бойкое и слогу пропасть» (64). Варвара Алексеевна посылает Макару Алексеевичу пушкинские «Повести Белкина». Прочитав «Станционного смотрителя», Девушкин удивляется простоте и ясности стиля Пушкина: «И как ловко описано всё! <…> это натурально! <…> это живет!» (74-75) Герой недоумевает: «как же это я жил до сих пор таким олухом <…> Из каких я лесов? <…> под боком там у тебя книжка есть, где вся-то жизнь твоя как по пальцам разложена» (74). Макар Алексеевич поражён глубиной проникновения писателя в душу читателя: «<…> это читаешь, — словно сам написал, точно это, <…> мое собственное сердце, <…> взял его, людям выворотил изнанкой, да и описал всё подробно — вот как <…> и я так же бы написал» (74). Макар Девушкин философствует: «Дело-то оно общее, маточка, и над вами и надо мной может случиться. И граф <…> будет то же самое <…>» (75). Но в гоголевский «смех сквозь слёзы» герой Достоевского проник не сразу: гоголевскую «Шинель» сначала принял за насмешку - «злонамеренная книжка» (80). В Акакие Акакиевиче Макар Алексеевич узнал себя, но не как в Самсоне Вырине – по выражению общечеловеческих чувств, - а по бедности «подлого быта» (80). По чертам, скрываемым от окружающих. «Прячешься иногда, прячешься, - жалуется Девушкин, - скрываешься в том, чем не взял, боишься нос подчас показать — куда бы там ни было, потому что пересуда трепещешь, потому что из всего, что ни есть на свете, <…> тебе пасквиль сработают, и вот уж вся гражданская и семейная жизнь твоя по литературе ходит!» (79) «нашего брата по одной походке узнаешь теперь» (79). Переход от радости к грусти в переживаниях Макаром Девушкиным «книжек» Пушкина и Гоголя составляют параллель жизненным событиям, благодаря чему проясняется их восприятие героем. Радость ощущений «жизни домком» неожиданно сменилась горьким отчаянием. Издержки Макара Алексеевича на помощь Варвары Алексеевны – привели его к полному разорению. Следствие всего этого - «падения» Макара Алексеевича. Пытаясь хоть как-то защититься от этой драмы, Макар Девушкин отказывается от «книжек», от литературы: «И роман вздор, и для вздора написан, так, праздным людям читать <…> и Шекспир вздор <…> в и всё для одного пасквиля сделано!» (88). Варвара Доброселова душевно твёрже: она постоянно убеждает Макара Девушкина не обращать внимания на сплетни и чаще приходить к ним. На его «измену» литературе она остроумно отвечает: «у вас слог чрезвычайно неровный» (89). Показывая становление духовности героя в критических жизнанных ситуациях, Достоевский дважды переосмысливает гоголевский «смех сквозь слёзы». От Акакия Акакиевича «оставалось очень немного наследства <…>: <…> две-три пуговицы, оторвавшиеся от панталон <…> Кому всё это досталось, Бог знает: об этом, признаюсь, даже не интересовался рассказывающий сию повесть»19. Этот гоголевский «смех сквозь слёзы» превращается в трагический гротеск в рассуждении Девушкина о «пуговках», которые здесь воспринимаются как возмещение и новой «шинели» и нового «вицмундира»: «мне без пуговок быть нельзя; а у меня чуть ли не половина борта обсыпалась! Я трепещу, когда подумаю, что его превосходительство могут такой беспорядок заметить да скажут — да что скажут! Я, маточка, и не услышу, что скажут; ибо умру <…> от стыда, от мысли одной!» (94). «Трепещет» он и о «сапогах»: «<…> в каких сапогах я завтра на службу пойду! <…> по мне всё равно, хоть бы и в трескучий мороз без шинели и без сапогов ходить <…> человек-то я простой, маленький, —<…> Сапоги <…> нужны мне для поддержки чести и доброго имени» (97). Новые неудачи в поисках денег, оскорбления и унижения даже от «сторожа»: «я и у этих господ чуть ли не хуже ветошки, об которую ноги обтирают» (100). Невыносимые сплетни и насмешки в квартире, у Ратазяева над ним и Варварой Алексеевной (100) - довели Макара Алексеевича и до падения, и до презрения и к сапогам, и к шинели, и к сплетням. Преодолев эти бытовые условности, герой стал ощущать себя свободным, как «мудрецы греческие»: «про подошвы мои и не думаю, потому что подошва вздор и всегда останется простой, подлой, грязной подошвой. Да и сапоги тоже вздор! И мудрецы греческие без сапог хаживали <…> За что ж обижать, за что ж презирать меня в таком случае?» (102). В то же время он понимает: «Ну, а как потерял к себе самому уважение, как предался отрицанию добрых качеств своих и своего достоинства, так уж тут и всё пропадай, тут уж и падение!» (103-104). Осмысляя свои «падения», он заключает: «потому не от чего было в грош себя оценять, испугавшись одного шума и грома!» (114) Таким образом, герой понимает, что дело не в «злонамереной» книжке, а в стойкости характера в невзгодах. Достоевский показывает, что только в таких условиях возможно «формирование слога», без осмысления себя личностью - нет писателя. Теперь Макар Алексеевич уверен и в себе, и в своём «слоге». Описывая свои впечатления от наблюдаемых сцен из жизни богатых и нищих петербуржцев, он признаётся Варваре Алексеевне: «начал я вам описывать это всё <…> более для того, чтоб вам образец хорошего слогу моих сочинений показать. Потому что вы, верно, сами сознаетесь, маточка, что у меня с недавнего времени слог формируется» (112). Через свой «слог» он осмысляет и окружающий мир, и себя в нём. Теперь он может, хотя бы в письме, высказать протест против социальной несправедливости: «то дурно, что нет никого подле <…> богатейшего лица <…> который бы шепнул ему на ухо, что ”полно, <…> для себя одного жить <…> у тебя дети здоровы и жена есть не просит; оглянись кругом, не увидишь ли для забот своих предмета более благородного, чем свои сапоги!”». Эти слова он сам и комментирует: «эта мысль иногда бывает, иногда приходит и тогда поневоле из сердца горячим словом выбивается» (113-114). На этом фоне необходимости справедливости и добрых дел возникают две зеркально-симметричные ситуации, составляющие сюжетную кульминацию в духовном становлении героя. Девушкин отдаёт последнее тому, кому ещё хуже, чем ему самому. Горшков, вконец разорившийся в многолетних судебных мытарствах отстаивания своей правоты, которому больше «некуда было идти», пришёл к Девушкину, хотя и знал, что у того ничего нет, просить хоть «что-нибудь» для детей, «хоть гривенничек какой-нибудь». «Ну, тут уж, - рассказывает Девушкин, - мне самому сердце защемило. Куда, думаю, меня перещеголяли! А всего-то у меня и оставалось двадцать копеек <…> Ну, я ему и вынул из ящика и отдал свои двадцать копеек, маточка, всё доброе дело!» (115). Герой через этот поступок стаоновится «всечеловеком» Достоевского. Здесь уже проявляются черты религиозно-нравственной концепции позднего Достоевского, согласно которой человек достигает максимума своего духовного развития через жертвенное служение другому, всем. Рассматриваемая ситуация «рифмуется»20 с зеркально-симметричной ей сценой в кабинете Его превосходительства, которая зеркально-симметрична и размышлениям Макара Девушкина о «пуговках». В её описании появляется новое качество слога героя. Письма героев – в большей части - записки. Их смысл двойственен: герой описывает происходящее и своё отношение к происшедшему21. Теперь, благодаря приёму зеркала, видит себя со стороны и не только описывает происшедшее и своё отношение к нему, но и оценивает своё положение, свои действия. Возникает эффект сценичности22,23. Стоя перед Его превосходительством, увидав в зеркале всю свою неблагопристойность: «было от чего с ума сойти», Макар Девушкин потрясён: «Я раскрыл было рот для чего-то. Хотел было прощения просить, да не мог, убежать — покуситься не смел <…>». Из этого состояния выводят героя всё те же «пуговки». Одна из них будто ожила и, будто подзадоривая героя, «вдруг сорвалась, отскочила, запрыгала <…> зазвенела, покатилась и прямо <…> к стопам его превосходительства <…> катается, вертится». «Пуговка» «разбудила» в герое человеческое достоинство, чувство свободы по отношению к окружающему, даже и в кабинете генерала. Он иронизирует над собой: «я бросился ловить пуговку! Нашла на меня дурь! <…> не могу поймать, словом, и в отношении ловкости отличился. Тут уж я чувствую, что и последние силы меня оставляют, что уж всё, всё потеряно! Вся репутация потеряна, весь человек пропал! <…> Наконец поймал пуговку, приподнялся, вытянулся, да уж, коли дурак, так стоял бы себе смирно, руки по швам! Так нет же: начал пуговку к оторванным ниткам прилаживать, точно оттого она и пристанет; да еще улыбаюсь. Нашла на меня дурь!». В этом трагикомическом эпизоде у Макара Девушкина, сумевшего отдать последнее кому ещё хуже, рождается чувство свободы, вызванное рукопожатием генерала: «Только что разошлись они <бывшие в кабинете>, его превосходительство поспешно вынимают книжник и из него сторублевую. “Вот, — говорят они, — чем могу, считайте, как хотите...” — да и всунул мне в руку. Я, <….> вздрогнул, вся душа моя потряслась; не знаю, что было со мною; я было схватить их ручку хотел. А он-то весь покраснел, мой голубчик, да — <…> взял мою руку недостойную, да и потряс ее <…>словно ровне своей, словно такому же, как сам, генералу». Это признание человека в человеке дороже Макару Девушкину ста рублей: «не так мне сто рублей дороги, как то, что его превосходительство сами мне, соломе, пьянице, руку мою недостойную пожать изволили! Этим они меня самому себе возвратили. <…> мой дух воскресили» (118-119). О праведности становления Макара Девушкина как личности свидетельствует симвалика дат этих писем: 8- 9 сентября открывают празднование Рождества Пресвятой Богородицы. Став духовно свободным, Девушкин смог оценить и жест Горшкова как выражение человеческого достоинства и чести, что и тому дороже денег. Горшков, совершенно оправданный в многолетнем суде, «Говорит: “Честь моя, честь, доброе имя, дети” - даже заплакал <…>. Ратазяев <…> сказал: “ Что, батюшка, честь, когда нечего есть; деньги, батюшка, деньги главное” <…> и тут же его по плечу потрепал <…> Горшков посмотрел как-то странно на Ратазяева да руку его с плеча своего снял» (125). Доброе имя и честь Варвары Алексеевны восстановлены её решением выйти замуж за Быкова, Она пишет Макару Алексеевичу: «<…> наконец я решилась. Друг мой, я выйду за него <…> Если кто может избавить меня от моего позора, возвратить мне честное имя, отвратить от меня бедность, лишения и несчастия в будущем, так это единственно он» (1129). 30 сентября: «Всё свершилось! Выпал мой жребий; не знаю какой, но я воле Господа покорна. Завтра мы едем». «Завтра» - 1 октября – чтимый правослоавными Покров Пресвятой Богородицы. Итак, уже в основании первого романа Достоевского лежит Правословное воззрение. Таким образом, особенностью жанрового завершения «Бедных людей» является то, что о достижении и проявлении духовной высоты персонажей произведения – Матушки, Покровских, Горшкова – повествует переписка героев, которая обобщается и завершается последним письмом Макара Девушкина. Оно выделено в тексте тем, что не имеет ни даты, ни адреса, ни подписи. Это письмо начинается фразой о последнем событии, о котором говорит переписка героев – «Вы едете», а оканчивается упоминанием о том, что Макар Алексеевич начал писать из любви к Варваре Алексеевне. Благодаря такому обратному изложению событий в сознании читателя возникает круг, способствующий выделению, обобщению и усилению идеи произведения. Эта функция последнего письма характеризует его как эпилог произведения24. Главная тема последнего письма – необходимость героя выражать мысли на бумаге. Он удивляется и настаивает: «<…> ведь никак не может так быть, чтобы письмо это было последнее <…> Да нет же, я буду писать, да и вы-то пишите...» (138). Для Макара Девушкина сочинение «дружеских писем» становится насущной духовной потребностью, он в слове сознаёт себя и мир обретает творческое всесилие над сказанным и утаённым25. Герой как бы подводит итог своим письмам: «у меня и слог теперь формируется...» (138). Эта ситуация обобщает и завершает ряд рифмующихся с ней, утверждающих и отрицающих, усиливающих иные ситуации жизни героев. Раскрывающаяся в них взаимосвязь становления слога с возрастанием духовности героя. «Малая» сюжетная линия обосновывает «большую», выражающую духовную высоту бедных людей. Для Макара Девушкина, задавленного тяжёлыми жизненными обстоятельствами, бедностью, была единственным спасением от духовной погибели родственная любовь к Варваре Доброселовой. В последнем письме он признаётся: «Я вас, как свет господень, любил, как дочку родную любил, я всё в вас любил, маточка, родная моя! и сам для вас только и жил одних! Я и работал, и бумаги писал, и ходил, и гулял, и наблюдения мои бумаге передавал в виде дружеских писем, всё оттого, что вы, маточка, здесь, напротив, поблизости жили» (137-138). Таким образом, автор, скрывающийся за словом своего героя, выражает мысль о способности человека подняться над низостью бытия и обнаружить духовную высоту «бедных людей». Это утверждается и завершается эпилогом произведения - последним письмом Макара Девушкина. Согласно социологической поэтике П. Н. Медведева, эти особенности жанрового завершения характеризуют жанровую форму произведения как роман. Учёный указывает: «Подобно тому, как единство социальной жизни эпохи мы не можем сложить из отдельных жизненных эпизодов и положений, так и единство романа нельзя сложить путём нанизывания новелл. Роман раскрывает новую, качественную сторону тематически понятой действительности, связанную с новым, качественным же построением жанровой действительности произведения»26 Примечания 1 Медведев П. Н. Формальный метод в литературоведении. Критическое введение в социологическую поэтику // Медведев П. Н. Собр. соч.: В 2 т..СПб, 2018. Т. 2. С. 198-216. 2 Захаров В Н. Проблема жанра в «школе М. Бахтина /Русская литература. 2007. № 3. С. 19-30. 3 Медведев П. Н. Указ. соч.. 4 Сакулпн П. Н. Социологический метод в литературоведении. М, 1925. 5 Фриче В. М. Социология искусства. М-Л., 1929. 6 Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. 7 Шкловский В. Б. О теории прозы. М., 1925. 8 Эйхенбаум Б. М. Сквозь литературу. Л., 1924. 9 Медведев П. Н. Указ. соч. С. 205. 10 Медведев П. Н. Указ. соч.. С. 207. 11 Захаров В. Н. Поэтика парадоокса в «Дневнике писателя» Достоевского // Аспекты поэтики Достоевского в контексте литературно-критических диалогов. Вып. 2. СПб., 2011. 12 Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. 1880. В 4 т Т. 2 С. 280. 13 Достоевский Ф. М. Ф. М. Достоевский. Полн. собр. соч.. Каонические тексты. Т. 1. Петрозаводск, 1995. Т. 1. С. 29. Далее ссылки на это издание даются в тексте в круглых скобках с указанием страницы. 14 Захаров В. Н. Сстема жанров Достоевского. Типология и поэтика. Л., 198. С. 130. 15 Аскольдов С. А. Религиозно-этическое значение Достоевского /Ф. М. Достоевский. Статьи и материалы. М.-Л., 1922. С. 2-3. 16 Викторович В. А. Достоевский. Писатель, заглянувший в бездну: 15 лекций для проекта Магистерия. М., 2019. . С. 47-50. 17 Зундалевич Я. О. Поэтика гротеска (К вопросу о характере гоголевского творчества) // Поэтика. Хрестоматия. М., 1992. 18 Гоголь Н.В. Полн. собр. соч.. В 14 т. М., 1938. Т. 3. С. 144. 19 Гоголь Н. В. Указ. соч.. С. 168. 20 Мейер И. М. Рифма ситуаций в одном романе Достоевского / !V международный съезд славистов. Материалы дискуссии. Т. 1. М., 1962. С. 600. 21 Викторович В. А. Жанр записок у Лев Толстого и Достоевского // Толстой и русская литература. Горький, 1981. С. 10. 22 Алексеев М. П. О драматических опытах Достоевского // Творчество Достоевского. М., 1921. 23 Родина Т. М. Достоевский. Повествование и драма. М., 1984. 24 Краснов Г. В. Сюжеты русской классической литературы. Коломна, 2001. С. 117-129. 25 Захаров В. Н. Имя автора – Достоевский. Очерк творчества. М., 2013. С. 85-86. 26 Медведев П. Н. указ. соч.. С. 203. |