Рассказ. блокада. Не трогай, приказала она. Вечером поедите, еще рано
 Скачать 16.9 Kb.
|
|
Белый снег Шел снег. Этот снег не прекращался и падал пушистыми хлопьями на мое лицо, на лица прохожих и почему-то не таял. Или таял, это было просто незаметно. Я это помню как сейчас хорошо: снег и лица, белые, как из гипса, лица, обтянутые кожей. И закутанные фигуры, в одеяла, платки, какое-то тряпье, все равно во что: лишь бы согреться. Я был тогда маленьким, но уже взрослым. Мои полные восемь лет как раз пришлись на январь 1942 года. Мы жили с мамой и маленькой сестренкой на 2 линии Васильевского острова в просторной двухкомнатной квартире. Одну комнату мы делили с Танюшкой на двоих (ей на тот момент не было и трех лет). Вторая комната - только мамы. Свою сестренку я помню очень смутно: тоненькая, как тростиночка, с огромными глазами. И все, даже цвет глаз не помню. Помню только, что не плакала, совсем не плакала. И еще: рваный подол ее светлого платья, который всегда был у нее во рту. Отнять его у нее не было никакой возможности. Таня хотела есть. Мы все хотели, сначала постоянно, потом временами: еды не было совсем, мы это знали и никогда не просили. Один раз мама пришла с работы и принесла хлеба. Она тогда уже медленно, еле-еле передвигала ногами, но каждый день работала. Весь Ленинград работал. Всю еду, что доставала, оставляла нам. А здесь хлеб! Вдвое больше, чем полагается. -Не трогай, приказала она.- Вечером поедите, еще рано. Но, посмотрев в глаза Танюшки, на ее худенькие плечики и обвисшие ручки, сдалась. Хлеб был уничтожен мгновенно. К ночи сестренке стало плохо. Не было врачей, лекарств, ничего не было. Человек оставался один на один со своим горем. Да и горе было каким-то притупленным: не было сил плакать, что-то делать, даже двигаться. Тогда у каждого в семье был свой покойник. Умерших вывозили на санках, оставляли на улицах, в нетопленых квартирах. За похороны мать отдала все последнее, что у нас было: все хлебные карточки, выданные ей на заводе. Она работала на Кировском, где не прекращался выпуск продукции для фронта ни днем, ни ночью. Под бомбежками и постоянными обстрелами работали и гибли люди. Здесь, у станка, работала и моя мама. О работе не рассказывала никогда. Лишь однажды, придя домой и бессильно опустившись на диван, сказала: «Снаряд попал, все разрушено, снова придется…» Тот день я запомнил очень хорошо. Я как обычно пошел за хлебом, отстоял огромную очередь, полез онемевшими от холода пальцами в карман и …не обнаружил карточек. В кармане зияла дыра. Ни одной! Хоть бы одна осталась! Я потерял все. Помню маму, кричащую из последних сил: -Уходи! Мне нечем тебя кормить! У меня ничего нет!!! Помню тетю Лиду, соседку по подъезду, обнаружившую меня полностью замерзшего и твердящего: « Мама права, я все потерял, потерял…» Она стучится к нам в дверь, которая открывается на минуту и закрывается снова. Я остаюсь в подъезде. Я никогда, ни на миг не обвинял ее, работающую до изнеможения, схоронившую свою дочь и обезумевшую от навалившегося горя и голода. -Мама, мамочка! - твердил я, - я найду их, не плачь! Мать опомнилась через неделю. Через много лет, уже в мирной жизни, ни она, ни я не вспоминали эти ужасные дни. Но всегда в глазах матери я видел тихую, задавленную грусть, не проходящую с годами. И, прижимаясь к теперь уже морщинистым, изрубцованным теплым рукам, понимаю, что ни одно безумие не способно победить материнское сердце, растоптать русскую душу и уничтожить любовь. … и пусть падает снег… Падает на эти пятьсот дней страшной блокады, на убиенных, варивших обои и ремни, на матерей, вскрывавших вены и кормивших детей своей кровью, на малышей, не умеющих ни плакать, ни смеяться. … Пусть падает снег. |