Перевод. снега килиманджаро. Взаправду (Правда что ли)
 Скачать 51.63 Kb.
|
|
Килиманджаро — покрытый вечными снегами горный массив высотой в 19710 футов, как говорят, высшая точка Африки. Племя масаи называет его западный пик «Нгайэ-Нгайя», что значит «Дом бога». Почти у самой вершины западного пика лежит усохший мёрзлый труп леопарда. Никто не в силах объяснить, что леопард искал на такой высоте. — Самое удивительное, что мне совсем не больно, — сказал он. — Вот так и узнаешь, когда это начинается. —Взаправду (Правда что ли)? — Совершенно верно. Прощу прощения за этот запах. Тебе, должно быть, неприятно. — Перестань. Пожалуйста, перестань. — Посмотри на них, — сказал он. — Что их влечёт сюда? Зрелище (вид) или запах? Койка, на которой лежал человек, стояла в широкой тени мимозы, и, глядя дальше, на освещаемую солнцем равнину, он видел трёх огромных птиц, раскорячившихся на земле, а в небе парила ещё дюжина таких же, отбрасывая на землю быстро скользящие тени. — Они здесь с того самого дня, как сломался грузовик, — сказал он. — Сегодня впервые приземлились. Сначала я очень внимательно следил за их парением, на случай, если мне захочется использовать их в каком-нибудь рассказе. всунуть их в какой-нибудь рассказ. Теперь даже смешно думать об этом. — И не стоит, — сказала она. — Да я просто так говорю, — сказал он. — Когда говоришь, легче. Но я вовсе не хочу беспокоить тебя. — Ты же знаешь, что не это меня волнует, — сказала она. — Я сильно нервничаю из-за того, что чувствую свою беспомощность. Думаю, мы должны взять себя в руки и дождаться самолёта. — Или не ждать самолета. — Ну, скажи, что я могу сделать? Должно же быть что-то, чем я могу помочь. — Можешь отрубить ногу, это, может, остановит распространение; хотя, сомневаюсь. Или можешь пристрелить меня. Ты теперь хороший стрелок. Я ведь научил тебя стрелять, не правда ли? — Пожалуйста, не говори так. Хочешь, я почитаю тебе вслух? — Что? — Что-нибудь из книги, которую мы ещё не читали. — Я не могу слушать, — сказал он. — Разговаривать гораздо легче. Мы ссоримся, а так время проходит быстрее. — Я не ссорюсь. Я вовсе не хочу ссориться с тобой. Давай больше не будем ссориться. Как бы мы ни переживали. Может, сегодня они вернутся другим грузовиком. Может, прилетит самолёт. — Я не хочу двигаться с места, — сказал он. — Нет никакого смысла куда-либо идти сейчас. Разве только, чтобы тебе стало легче. — Это трусость. — Да неужели ты не можешь дать человеку спокойно умереть, без ругани? Какой смысл обзывать меня трусом? — Ты не умрёшь. — Не говори глупостей. Я умираю. Спроси у тех гадин (подонков). — Он посмотрел туда, где сидели громадные мерзкие птицы, втянув головы в перья, взъерошенные на шее. Четвёртая опустилась на землю, быстро побежала, а затем не спеша двинулся к остальным. — Они кружат около каждого привала. Обычно ты их никогда не замечаешь. Ты не умрёшь, если не сдашься! — Где ты это вычитала? Боже, как же ты глупа! — Тогда думай о ком-нибудь другом. — Ради Бога! — сказал он. — С меня хватит. Он несколько минут лежал молча, переводя взгляд от равнины, сияющей от солнца, на кромку кустарника. Там было несколько газелей, казавшихся крохотными и белыми на жёлтом фоне, а вдалеке виднелось стадо зебр, белых на фоне зелёных кустов. Это было отличное место для привала — под большими деревьями, на склоне холма, хорошая вода, неподалёку была почти пересохшая прорубь, над которой по утрам летали песчаные куропатки. — Хочешь, я почитаю? — спросила она вновь. Она сидела возле койки на парусиновом стуле. — Поднимается лёгкий ветерок. — Нет, спасибо. — Может быть, грузовик скоро приедет. — Мне всё равно. — А мне нет. — Ты всегда ко многому не безразлична, а я наоборот. — Нет, не всегда, Гарри. — Надо бы выпить. — Для тебя это вредно. У Блэка (в медицинском справочнике) написано — воздерживаться от алкоголя. Тебе нельзя пить. — Моло! — крикнул он. — Да, бвана. — Принеси виски с содовой. — Да, бвана. — Тебе нельзя, — сказала она. — Именно это я и имею в виду, говоря "сдаёшься". Написано, что это вредно. Я знаю, что тебе это вредно. — Нет, — сказал он. — Мне это полезно. «Значит, теперь всё кончено», - думал он. Значит, теперь он ничего не доведёт до конца. Значит, вот чем это завершается — перепалкой из-за выпивки. С тех пор как на правой ноге у него началась гангрена, он не чувствовал боли, а вместе с болью исчез и страх, и всё, что он чувствовал теперь только огромную усталость и гнев, оттого что конец будет таким. То, что приближалось, не вызывало у него ни малейшего любопытства. В течение многих дет он был одержим этим, но сейчас это уже ничего не значило. Странно, что усталость всё облегчает. Теперь он уже никогда не напишет о том, что приберегал до тех пор, пока не будет знать об этим в должном объёме, чтобы написать как следует. Что ж, он хотя бы не потерпит неудачи, пытаясь написать хоть что-то. Может быть, у него бы и не получилось этого сделать, поэтому он и откладывал свои намерения в долгий ящик. Что ж, теперь он никогда этого не узнает. —Лучше бы мы вообще не приезжали, — сказала женщина. Она смотрела на стакан в его руке и кусала губы. — В Париже ничего подобного не случилось. Ты всегда говорил, что любишь Париж. мы могли бы остаться в Париже или уехать куда угодно. Я бы поехала куда угодно. Я же говорила, что поеду, куда ты захочешь. Если тебе хотелось поохотиться, мы могли бы поехать в Венгрию и чувствовать себя там прекрасно. — Это всё твои чёртовы деньги, — сказал он. — Это несправедливо, — сказала она. — Они такие же твои, как и мои. Я бросила всё и ездила за тобой всюду, куда ты хотел, и я делала всё, что ты хотел. Но нам не надо было приезжать сюда. — Ты же говорила, что тебе здесь нравится. — Да, когда с тобой всё было в порядке. А сейчас здесь невыносимо. Я не понимаю, ну за что у тебя разболелась нога. Что мы такого сделали, что это приключилось с нами? — Полагаю, что сначала я забыл прижечь рану йодом. Потом я просто перестал думать об этом, потому что до этого ни разу не заражался. Потом, когда стало хуже, а другие дезинфицирующие средства закончились, я взял карболовый раствор, от которого мелкие кровеносные сосуды парализовало, и началась гангрена. — Он взглянул на нее. — Что ещё? — Я не об этом. — Если бы мы наняли хорошего водитля, а не водителя-недоучку из туземцев, он проверил бы масло в моторе и не пережег бы подшипник. — Я не об этом. — Если бы ты не бросила своих друзей (людей своего круга), твоих чёртовых приятлей из Олд-Уэстбери, Саратоги, Палм-Бич, бросить их, чтобы возиться со мной… — Ведь я любила тебя. Это несправедливо. И теперь я люблю тебя. И всегда буду любить. Разве ты не любишь меня? — Нет, — ответил он. — По-моему, нет. Я никогда тебя не любил. —Гарри, что ты говоришь? Ты сошел с ума. — Нет. Мне и сходить не с чего. — Не пей больше, — сказала она. — Дорогой, пожалуйста, не пей. Мы должны сделать всё, что в наших силах. — Делай, — сказал он. — А я устал. Теперь он видел перед собой вокзал в Карагаче. Он стоял с рюкзаком (за плечами), смотря, как свет фар экспресса «Симплон-Ориент» рассекает темноту, а он сам уезжал из Фракии после отступления. Это было одно из тех воспоминаний, которые он приберегал, чтобы написать позже, и ещё про то, как утром за завтраком он смотрел в окно и видел снег на горах в Болгарии, и секретарша миссии Нансена спросила шефа, неужели это снег, а тот посмотрел туда и ответил: нет, это не снег. Для снега слишком рано. А секретарша повторила, обращаясь к другим девушкам: вы слышали? Это не снег, и они повторили: это не снег, мы ошиблись. Но это был снег, на самом деле снег, и шеф послал их туда, когда начался обмен населения. И они с трудом пробирались по снегу, пока не погибли все до одного в ту зиму. Всю рождественскую неделю в Гауэртале в тоже шёл снег. В тот год они жили в доме дровосека с квадратной изразцовой печью, которая занимала полкомнаты, и спали на матрасах, набитых буковыми листьями. Тогда пришёл дезертир, оставивший за собой кровавые следы. Он сказал, что за ним гонится полиция, и они дали ему шерстяные носки и отвлекли жандармов разговорами, пока следы не замело. В Шрунсе на Рождество снег был таким ослепляющим, что глазам было больно смотреть из окна Вайнштуба возвращавшихся из церкви людей. Там, в Шрунсе, они поднимались пешком по укатанной санями, жёлтой от мочи дороге вдоль реки, мимо крутых гор, поросших соснами, неся тяжёлые лыжи на плече; и там они спускались на лыжах вниз по леднику над Мадленер-Хаус; снег был гладкий, как глазурь на торте, и лёгкий, как пудра, и он помнил бесшумный от быстроты полёт, когда падаешь камнем вниз, точно птица. Они провели в Мадленер-Хаус целую неделю из-за снежной бури, играли в карты при свете дымящего фонаря, и ставки поднимались все выше и выше, потому как герр Ленц проигрывал всё больше. Наконец он проиграл всё. Всё — деньги лыжной школы, доход за целый сезон, а потом и собственный капитал. Он видел, как тот, длинноносый, берёт карты и ставит «Sans voir» (втёмную). Тогда игра в карты не прекращалась. Когда снега не была - играли, и когда его было слишком много - играли. Он подумал о том времени, которое он потратил на карты. Но он не написал ни строчки ни об этом, ни о том холодном, ясном Рождественском дне, когда над равниной виднелись горы, и о том, как Баркер перелетел линию фронта, чтобы разбомбить эшелон уезжавших австрийских офицеров, расстреливал их из пулемёта, когда они рассыпались и бежали. Он вспомнил, как Баркер потом пришёл в столовую и начал рассказывать об этом. И как вдруг стало тихо, и кто-то сказал: «Убийца, чёртов подонок». Это были те же австрийцы, которых они убивали тогда, c которыми он катался на лыжах позже. Нет, не те же. Ганс, с которым он катался на лыжах весь тот год, служил в императорском егерском полку, и, охотясь вместе на зайцев в небольшой долине над лесопилкой, они говорили о сражениях у Пасубио и о нападении на Петрику и Асалону, но он никогда и слова об этом не писал. Ни о Монте-Корно, ни о Сьете-Коммуни, ни об Арсиеро. Сколько зим он прожил в Арльберге и Форарльберге? Четыре, и тогда он вспомнил человека, который продавал лису, когда они шли в Блуденц покупать подарки, и прекрасный кирш (вишнёвая водка) с привкусом вишнёвых косточек, вихрь снежной пыли, разлетающейся по насту, песню «Хай-хо, - сказал Ролли!», когда скатываешься на последнем участке перед крутым спуском, и прямо вниз, потом, делая три поворота, летишь через сад и дальше через канаву на обледенелую дорогу позади гостиницы. Отщёлкиваешь крепления, сбрасываешь с ног лыжи и ставишь их к деревянной стене, из окна свет лампы, а там, в комнате, в дымном, пахнущем молодым вином тепле играют на аккордеоне. — Где мы останавливались в Париже? — спросил он женщину, сидевшую рядом с ним на парусиновом стуле — здесь, в Африке. — В «Крийоне». Ты же сам знаешь. — Почему я должен это знать? — Мы всегда там останавливались. — Нет, не всегда. — Там и в «Павильоне Генриха Четвертого» в Сен-Жермене. Ты говорил, что любишь там бывать. — Любовь — навозная куча, — сказал Гарри. — А я петух, который взобрался на неё и кукарекает. — Если тебе придётся умереть, — сказала она, — неужели нужно убить всё, что ты покидаешь? Неужели ты всё хочешь взять с собой? Неужели ты хочешь убить своего коня и свою жену, сжечь своё седло и своё оружие (доспехи)? — Да, — сказал он. — Твои проклятые деньги были моей бронёй. Мой скакун и мои доспехи (Swift and Armour - крупная компания по производству мясных продуктов, названная по фамилиям ее хозяев) — Перестань. — Хорошо. Больше не буду. Я не хочу ранить тебя. — Поздно ты спохватился? — Что ж, тогда я и дальше буду ранить тебя. Так веселее. То единственное, что я любил делать с тобой, сейчас мне недоступно. — Нет, неправда. Ты нравилось делать многое, и всё, что нравилось делать тебе, делала и я. — Ради бога, перестань, наконец, хвалиться. Он взглянул на неё и увидел, что она плачет. — Послушай, — сказал он. — Ты думаешь, мне приятно? Не знаю, зачем я это делаю. Думаю, это попытка, убивая, почувствовать, что ты еще жив. Всё было в порядке, когда мы только начали разговаривать. Я хотел начинать этого, а теперь у меня ум за разум зашёл, и я мучаю тебя. Не обращай внимания на то, что я говорю, дорогая. Я люблю тебя, правда. Ты же знаешь, что люблю. Я никого так не любил, как тебя. — Он свернул на привычную дорожку лжи, которой он зарабатывал на хлеб с маслом. — Какой ты милый. — Сука, — сказал он. — Богатая сука. Это поэзия. Я сейчас полон поэзии. Гнили и поэзии. Гнилая поэзия. — Прекрати, Гарри. Почему ты превратился в дьявола именно сейчас? — Я ничего не хочу оставлять, — сказал он. — Я ничего не хочу оставлять после себя. Наступил вечер, и он проснулся. Солнце скрылось за холмом, и на всей равнине лежала тень. Мелкие животные паслись неподалёку от места их стоянки, то и дело припадали к земле (траве), взмахивали хвостиками, он смотрел, как они всё дальше и дальше отходили от кустарника. Птицы уже не выжидали, сидя на земле. Они грузно уселись на дереве. Их стало гораздо больше. Его личный слуга сидел у кровати. — Мемсаиб пошла стрелять, — сказал он. — Бвана что-нибудь нужно? — Нет. Она пошла добыть мяса и, зная, как он любит наблюдать за животными, отошла подальше, чтобы не потревожить тот уголок равнины, который был в поле его зрения. Она всегда всё помнит, - подумал он. Всё, что узнала, или прочла, или когда-нибудь услышала. Это не её вина, что он пришёл к ней уже конченым человеком. Откуда женщине знать, что за словами, которые говорятся ей, нет ничего, что говоришь просто в силу привычки и потому что так удобнее. С тех пор как он перестал придавать значение тому, его ложь у женщин была более успешной, чем правда. Дело было не столько в том, что он лгал, сколько в том, что правды не было. У него была жизнь, но она закончилась, а он продолжал жить, среди других людей и имея больше денег теперь было больше, бывал в лучших из знакомых мест и в некоторых новых. Если не задумываться, то всё было прекрасно. Ты наделён крепким здоровьем, поэтому ты не раскисал так, как раскисает большинство из них, и притворялся, что тебе всё равно на работу, которую ты выполнял раньше, теперь, когда ты не мог её больше делать. Но самому себе ты говорил, что когда-нибудь напишешь про этих людей; про очень богатых; что на самом деле ты не один из них, а шпион в их стране; что ты покинешь её и напишешь о ней, и первый раз в жизни это будет написано человеком, который знает то, о чём пишет. Но он так и не сделал этого, потому что каждый день, когда ты не писал, каждый день, прожитый с комфортом, презрением к самому себе, притуплял его способности и ослаблял его желание работать, так что в конце концов он совсем перестал работать. Людям, с которыми он был знаком, было гораздо спокойнее, когда он не работал. Африка была тем местом, где он когда-то провел лучшее время своей жизни, и вот он приехал сюда, чтобы начать сначала. Они совершали эту поездку с минимумом комфорта. Больших трудностей не было, но роскоши тоже не было, и он думал, что опять войдет в форму. Что он как-нибудь сумеет согнать жир с души, как боксёр, который уезжает в горы, работает и тренируется, чтобы согнать жир с тела. Ей нравилось. Она сказала, что её нравится. Ей нравилось всё, что волнует, что влечёт за собой перемену обстановки, места, где есть новые люди и приятные развлечения/дела. И ему уже стало казаться, что желание работать снова крепнет в нём. Теперь, если это конец, а он знал, что это так и есть, ему не следует становится похожим на змею, кусающую себя саму, потому что ей расшибли хребет. Эта женщина ни в чём не виновата. Если бы и не она, была бы другая. Если он жил, полагаясь на ложь, надо и умереть с ней. Он услышал звук выстрела за холмом. Она стреляла очень метко, эта добрая, эта богатая сука, эта ласковая опекунша и разрушительница его таланта. Чепуха. Он сам погубил свой талант. Зачем обвинять женщину, которая обставила его жизнь удобствами? Он загубил свой талант, не используя его, загубил изменой самому себе и тому, во что верил, загубил пьянством, притупившим остроту его восприятия, ленью, праздностью и снобизмом, гордостью и предубеждением, всеми правдами и неправдами. Что же это такое, его талант? Перечень старых книг? Что это вообще такое - талант? Талант-то был настоящий, но вместо того чтобы применять его, он торговал им. Никогда не было чего-то сделанного, но всегда то, что он мог бы сделать. И он предпочёл добывать средства к жизни не пером, а другими способами. И ведь это неспроста, — правда? — что, когда он влюблялся в новую женщин, у этой женщины всегда было больше денег, чем у предыдущей. Но когда влюблённость проходила, когда он только лгал, как теперь вот этой женщине, у которой денег было больше всех, у которой была уйма денег, у которой были муж и дети, которая и раньше заводила любовников, но разочаровывалась в них, и которая нежно любила его, как писателя, как мужчину, как товарища и как драгоценную собственность, — не странно ли, что, когда он её уже совсем не любил и только лгал, он мог давать ей больше за её деньги, чем когда по-настоящему любил. Все мы, должно быть, предназначены для чего-то, - подумал он. То, как ты зарабатываешь себе на жизнь - это и есть твой талант. Всю свою жизнь он так или иначе, продавал свои силы, а когда нет чувства, то за полученные деньги даёшь товар лучшего качества. Он осознал это, но и об этом он теперь уже никогда не напишет. Да, не напишет об этом, хотя стоило бы написать. Вот она появилась в поле зрения, идёт по равнине к стоянке. На ней бриджи, в руках она держит ружьё. Двое слуг тащат подвешенную на палке газель, они идут сзади. Она всё ещё прекрасно выглядит интересная женщина, - подумал он, - и у неё хорошее тело. У неё большой талант и понимание в любовных делах; она не миловидна, но ему нравилось её лицо, она очень много читала, любила ездить верхом и, конечно, слишком много пила. Её муж умер, когда она была сравнительно молодой женщиной, и она посвятила себя, правда ненадолго, двум своим почти взрослым детям, которые не нуждались в ней и которым её близость только мешала своей конюшне, книгам и бутылкам. Она любила читать по вечерам перед ужином и, пока читала, пила виски с содовой. К ужину она была порядком пьяна, а после бутылки вина, выпитой за ужином, она обычно сразу засыпала. Всё это было до любовников. После того как у неё появились любовники, она уже не пила так много, потому что теперь ей не требовалось быть пьяной, чтобы заснуть. Но с любовниками ей было скучно. Она была замужем за человеком, с которым никогда не было скучно, а эти очень быстро ей надоедали. Потом один из её сыновей погиб в авиакатастрофе, и после этого она покончила с любовниками, а так как выпивка не утоляла боли, приходилось начинать какую-то другую жизнь. Внезапно ей стало очень страшно остаться в одиночестве. Но она хотела рядом с собой человека, которого она бы уважала. Всё началось очень просто. Ей нравилось то, что он писал, и она всегда завидовала его жизни. Ей казалось, что он делает именно то, что ему хочется делать. Шаги, предпринятые ею, чтобы завладеть им, то, как она в конце концов полюбила его, — всё это было частью возрастающей прогрессии, в которой она строила новую жизнь, а он распродавал остатки своей прежней жизни. Он продавал её ради обеспеченного существования, ради комфорта - этого нельзя отрицать - и ради чего ещё? Он не знал. Она купила бы ему всё, что он пожелает. В этом он не сомневался. К тому же, она была чертовски привлекательной женщиной. Спать с ней было для него не хуже, чем с какой-нибудь другой женщиной; с ней даже лучше, потому что она была богаче, потому что она была очень приятна и умела ценить и никогда не устраивала сцен. А теперь жизнь, которую она построила заново, приближалась к концу, потому что две недели назад он не воспользовался йодом после того, как оцарапал колючкой колено, когда они пробирались в зарослях, пытаясь сфотографировать стадо водяных козлов (антилоп), которые стояли, задрав головы, и всматривались вперёд, а ноздри жадно вбирали воздух, уши старались расслышать малейший шорох, который заставит их броситься в кусты. И они удрали, прежде чем он сделал снимок. Вот она, пришла. Он повернул голову на постели, чтобы смотреть в её направлении, и сказал: — Привет! — Я подстрелила газель, — сказала она ему. — Из него получится хороший бульон для тебя, и я велю растолочь несколько картофелин с сухим молоком. Как ты себя чувствуешь? — Гораздо лучше. — Вот хорошо! Знаешь, я так и думала, что тебе будет лучше. Ты спал, когда я ушла. |