2016 Константин Барежев Проблема свободы. 2016 Константин Барежев Проблема свободы
 Скачать 47.57 Kb.
|
2016 Константин Барежев Проблема свободыЭксперт-консультант 03/04/2016 Многоликость свободы Обычно мы понимаем под свободой независимость от чего-то, отсутствие принуждения или притеснения, вседозволенность или максимальную полноту прав при минимальном объеме обязанностей. В истории философии концепт «свобода» толкуется по-разному у разных мыслителей, в разных философских направлениях, в рамках разных идейно-методологических установок. В этике свобода понимается как состояние воли, возможность самостоятельного поступка и добровольной ответственности за него. Свобода как таковая сознательно сближается со «свободой выбора» и «свободой совести». В эстетике свобода связывается с творчеством, неограниченным извне художественным созиданием. В политике – с возможностями гражданского и идеологического волеизъявления, имеющего публичное значение и ограниченное лишь законом, как объективацией общественной воли и здравого смысла. В метафизике – свобода фундируется как атрибут духа в противоположность материи, как индетерминированность самосознающего бытия. В политике и этике свобода выступает ценностью, имеющей гуманитарный и культурный статус. Однако в системе этики свобода не является высшей ценностью. Высшей ценностью этика считает добро, благо; а политика – справедливость и целесообразность, т.е. разумное ограничение власти при повышении ее функциональной эффективности и способности стимулировать общественное развитие. Обладать абсолютной свободой, живя в обществе, организованном рядом законов, норм и традиций, невозможно. Общественная жизнь предполагает лишь условную свободу, допустимую степень свободы, определенную конкретно-исторической формой «общественного договора». В науке свобода также полагается состоянием, ограниченным рядом условий, которые необходимо соблюдать. Наука оперирует элементами знания. Научное познание является развитием имеющихся знаний, знание конечно, возможности же абсолютного знания наука не допускает. В искусстве степень свободы, в смысле творческого самовыражения больше, однако, существуют некоторые эстетические требования и представления, налагающие на субъект художественного творчества обязанности придерживаться рамок допустимого. Такова, по крайней мере, классическая парадигма в искусстве. Другое дело, авангард или сюрреализм, направления, которые и появились, собственно, благодаря восстанию художественной фантазии и творческого произвола против любого рода условностей, в том числе и, прежде всего, сложившихся традицией. Свобода в философии предполагает неизбежность соблюдать логические каноны рассуждения. Мысли, которые противоречат логическим правилам, не могут быть названы философскими. Сам субъект философского мышления обладает четко фиксируемой структурой, включающей и представление о свободе. Абсурдизация свободы, доведение ее до степени самоотрицания, когда она уже перестает быть собой, теряя все позитивные свойства, качества и возможности, выражается в понятиях произвола, анархии, дурной бесконечности, хаоса. Свобода есть характеристика человеческой сущности, проявляющаяся в способности творчески преобразовывать наличное положение вещей на основе знания, переживаний, оценки и выбора объективных возможностей, в рациональном взаимодействии с внешней средой, с природой, общественной жизнью и самим человеком. Если говорить о содержательном определении свободы, то становится очевидным следующее. Строго говоря, свобода суть такая вещь, которую невозможно определить, ибо дав любое позитивное определение свободы, мы ограничим ее, и тогда то, что удалось определить и заключить в систему опыта, уже не будет свободой, а будет, наоборот, результатом ограничения. Таким образом, свобода заключает в себе ряд противоречий, логический слой которых является лишь внешним. Куда сложнее внутренние противоречия свободы. Свобода сложна. Человек чаще всего не способен вынести свободы. Но общество, как показывает история, ломается быстрее. Вынесение свободы предполагает силу духа, готовность к одиночеству и борьбе, собственную независимость, неприхотливость. Ибо, чаще всего человек теряет свободу из-за так называемых слабостей человеческой природы. Вынесение свободы предполагает определенный аскетизм тела и духа, постоянную собранность, натренированную волю. Чтобы выдержать свободу, человеку надо сначала взрастить ее семя в своей душе, воспитать себя к ней. Философские концепции и определения свободы Философия исследует метафизический смысл феномена свободы и работает с трансцендентальными его аспектами. В философии свобода понимается иначе, нежели в житейском обиходе, науках права или политики. Философскую трактовку понятия свободы можно свести к нескольким основным позициям. А. Логически свобода есть категория, противоположная категории необходимости. В феноменологии сознания (например, у Жан-Поля Сартра) это соотношение проблематизируется как оппозиция спонтанности (то есть спонтанности сознания) инертности (то есть инертности вещей). Соответственно, свобода в наиболее редуцированном, очищенном от антического налета отношении, осмысляется как коренное свойство cogito или, даже фундаментальнее, как сущность субъекта. Б. Свобода понимается как фундаментальная черта бытия, как ключевое событие, имеющее место в бытии. Свобода есть нечто неощущаемое, невидимое, непознаваемое обычным - дискурсивно-опытным - способом, но, тем не менее, существующее и властно направляющее экзистенцию и мышление, бытие духовное и физическое. В. Свобода понимается как коренной атрибут духа, противопоставляющей его природе, в которой царствует необходимость; дух свободен в смысле произвольности сознания, спонтанности его актов, творческой силы и проявлений разума. Работа разума никак не ограничивается извне, природой, разум сам устанавливает себе законы, которые черпает внутри себя. Так принято считать в классической рациональной традиции философствования, и это, по-видимому, главным образом связано с ее трансцендентальной установкой. Свобода есть внутренняя, собственная среда духа, своеобразное пространство духовной сферы. Г. Свобода есть основа экзистенции. Человек свободен в смысле своего метафизического одиночества, разорванности с природой и предоставленности самому себе в бытии. Человеку не на что опереться, его существование безосновно, беспочвенно. В этом значении свобода негативна и представляет собой предмет и причину трагических переживаний. Это экзистенциальное понимание свободы как брошенности, заброшенности в Бытии после «смерти Бога» (этот мотив возникает в поэтике романтизма и наиболее ярко расцветает в мысли Ницше, а затем в философии жизни и экзистенциализме). Д. Свобода есть основа и возможность, а также важнейшее условие познания и самопознания человеческого субъекта. Е. Свобода есть трансцендентная идея того, что мы не можем познать в опыте, того, что мы не способны осуществить в жизни по причине нашего несовершенства, интеллектуального, нравственного, и, наконец, по причине нашей конечности. Но, тем не менее, свобода выступает идеалом наших стремлений и направлением познавательной и творческой работы духа. Ж. Свобода есть нравственно-этический, эстетический и общественно-политический идеал, сверхидея общественного развития и гуманистического прогресса. Впрочем, в этом ракурсе интерпретации свободы всего менее философии и, пожалуй, куда более теории нравственности, идеологии и политики. Приключения свободы в философии Прелюбопытнейший путь проделывают представления о свободе в истории философии, инаково развиваясь во взглядах различных мыслителей. Обнаружение подлинно метафизической высоты в трактовке свободы и раскрытие ее наиболее радикальных категорических граней происходит в учении Иммануила Канта. Мастер критического метода, он осуществил постановку вопроса о свободе в философском смысле не просто «впервые», у него свобода выступает уже в роли принципа – принципа как бытия, так и познания. Другое дело, что и в том, и в другом смысле свобода остается трансцендентна. Проще говоря, запредельна для него, как горизонт, который можно видеть, казалось бы, совершенно ясно, но при этом встретить невозможно никогда. И, как «положено» трансцендентности, она (свобода) в равной степени и самоценна, и вспомогательна. Так, у Канта концепт свободы играет важнейшую гносеологическую роль в построении теории субъективности. Понятие свободы конститутивно для понимания субъектом своей «конструкции» и сущности в ситуации его противоположности природе. С другой стороны, свобода является одной из трансцендентных идей, содержания которой нет и не может быть дано в опыте. Но сама свобода в качестве трансцендентной идеи известным образом организует и ограничивает познание. Кант одним из немногих известных мыслителей предпринял попытку рационального богопознания и мог бы довести его до состояния логически непротиворечивой системы, основанной на конечной эвиденциальности разума, в чем отнюдь не последнюю роль сыграла бы критическая интерпретация свободы, если бы не испугался собственной смелости и не ушел в дебри самоограничения. Впрочем, на этом все и закончилось, ибо все последователи Канта изменили его начинаниям в главном – они ушли в мистику. Так, например, Шопенгауэр, владевший умами европейской элиты вплоть до восхождения Гегеля, вообще подменил свободу «волей», по сути, объективировав ее в «мире». Согласно концепции Шопенгауэра, поистине свободна лишь одна мировая воля, однако она свободна только сама в себе и за пределами явления (феноменального мира), в явлениях же она дана с определенным характером, которому должны соответствовать все ее деяния. Человек не способен сам по себе осуществлять свободу, поскольку она не распространяется на него. Человек никогда не свободен, хотя и является проявлением свободной воли. Человек всегда представляет собой уже детерминированное проявление свободного хотения мировой воли. Шопенгауэр деперсонифицирует, обезличивает волю, лишает ее человеческого, субъективного начала. Она превращается у него в слепую и бессознательную природную, точнее, надприродную – но руководящую природным развитием – стихию. Деперсонификация воли, впрочем, не мешает Шопенгауэру существенно психологизировать ее и давать ей этические оценки. Все развитие природы и человеческого общества понимается им как эскалация, воспроизводство и самопожирание, самоуничтожение воли, наподобие современного научного принципа энтропии. Из наследия Шопенгауэра вырастает экзистенциализм, который превращает свободу почти в чистую негацию. С позиций экзистенциальной философии свобода кроется в абсолютно недетерминированной иррациональной сущности человеческого бытия – экзистенции, изначально чуждой материальной действительности, окружающей вещественности мира. По Хайдеггеру, свобода со стороны существующего сущего раскрывается как произволение бытия и является экзистентной. Экзистенция, что коренится в истине как свобода, это процесс становление в открытости сущего как такового, в просвете его несокрытости. Экзистенция у Хайдеггера экстатична, в экстатических актах бытия-Dasien выражает себя свобода. Если Мартин Хайдеггер связывает свободу, бытие и истину-несокрытость, что могут быть очевидны человеку в некоторых модусах его экзистенции, то Жан-Поль Сартр видит человека заложником свободы. Человек, по Сартру, это существо, которое устремляется навстречу своему будущему, сознавая, что проектирует себя в нем. Он выбирает из множества проектов существования один – особенный, индивидуальный и тем самым творит свою сущность. По Сартру, человек – единственное сущее, у которого существование предшествует сущности и формирует ее, а не наоборот, как у всего остального. Человек свободен в выборе своей сущности. Свобода, таким образом, тождественна бытию-для-себя. Сама свобода не имеет сущности (иначе бы сущность ее ограничивала!), она не подчинена никакой логической необходимости. Непостижимая и невыразимая, свобода открывается как нечто случайно существующее. Сартра, будто бы, случайная свобода фундаментально изумляет не менее, чем когда-то, порядок космоса посреди хаоса изумлял Аристотеля. Сартр выводит ценности субъекта из свободного выбора или проекта своего будущего. Именно этот проект, перспектива грядущего определяется в качестве единственного носителя ценностей человека. Высшая же ценность личности состоит в том, чтобы не останавливаться в своем самоутверждении, но придавать своему существованию все новые и новые значения, беспрестанно свободно проецировать себя в будущее. Человек свободен в отношении того, чего он никогда не может достигнуть. Абсурдность в понимании свободы у Сартра выражается в том, что она совпадает в своем основании с ничто, которое «находится» только в одном месте - в сердце человека. Однако настоящий праздник абсурда в истории со свободой разворачивается в философии Альбера Камю, который объявляет (на радость своим марксистским критикам) человека абсурдным существом, кому в преодолении абсурда своего бытия не помогает даже разум, напротив, усугубляя этот абсурд. Камю понимает свободу как непосредственность самовыражения человека. Мир абсурден, следовательно, и человек абсурден. Во вселенной абсурдного индивида нет деления на видимость (явление) и становящееся предметом метафизики истинное бытие (сущность). Согласно Камю, метафизика, рассматривающая проблему свободы вообще, свободы быть, так или иначе обращается к Абсолютному, к Богу, к которому человек, в конечном счете, попадает в зависимость, упраздняющую его свободу. Абсурдный же человек свободен как раз потому, что он не зависит от всего того, что отчуждало бы его от своего собственного существа – привычек, принципов абстрактной (или классовой!) морали, веры и т.д. В этом абсурде спасти разум может только «бунт» - постоянное движение, посредством которого человек требует ясности и целостности в мире, где жизнь несправедлива и непонятна. Бунт, по Камю, - это одновременно осознание абсурда и вызов ему. Свобода в понимании экзистенциалистов становится свободой “не-для-чего” и превращается в сизифов камень. Теряется что-то неизмеримо важное – смысл. Смысл есть возможное онтологическое содержание свободы, без которого та может развернуться только как самопожирание, как суицид. Как не крути, выходит, в атеистической картине мира свобода рано или поздно приобретает негативные характеристики и вскоре, в период зрелости атеистического мировоззрения, и вовсе становится завершённой негацией. Иными словами, деградирует. Подобное движение мысли в отношении свободы начинается с так называемого вольнодумства Ренессанса и Просвещения и получает свой неизбежно-логический финал в экзистенциализме XIX – XX столетий. Что такое свобода? А возможно ли, собственно, положительное определение свободы, хотя бы в теории, хотя бы потенциально, если даже на уровне формальной логики и простейшей осведомленности – общенаучной и социальной с ее пониманием возникают такие серьезные проблемы? Даже внимательное чтение как классиков, так и неклассических авторов философской литературы, не говоря уже о собственных честных размышлениях, дает понять: да, возможны! Свобода в положительном определении есть очевидность наиболее значимых смыслов существования. Лишь тогда, когда мы понимаем некоторые действительно существенные вещи, мы близки к обладанию представлением о свободе. Поэтому, свободными, скорее, не рождаются, а становятся. Мы тем свободнее, чем глубже осознаем фундаментальные принципы и проблемы мироустроения. И, конечно, умеем соотносительно «примерить» их на себя. Не столь важно, избавит ли нас такое осознание от возможных разнообразных ошибок. Важно, что сама свобода, стало быть, должна постигаться как возможность реализации этих ключевых принципов и смыслов в нашей собственной индивидуальной жизни. Здесь нет ничего сложного: свобода только тогда становится чем-то ценным и узнанным в этом качестве, когда наперед мы уже имеем личные ценности, в которых нипочем не усомнимся. Свобода только тогда настоящая и полная, когда над ней так же, как и над высшими ценностями бытия не властно сомнение. Для этого она должна быть воспринята и жить в сознании как нечто, неизмеримо высшее, нежели идея права, зависящего от исполнения обязанностей. Свобода должна неотчуждаемо пребывать в мысли и воле как субстанциальное их условие. Но есть опасность абсолютизировать личные ценности, которые, по сути, будучи личными и частными, не могут претендовать на всеобщность и являться, поэтому, абсолютными. Это страшная опасность «всебятиться» и утратить непосредственную связь с реальностью мира. А это – один из способов потери свободы. Цена свободы Свобода – это готовность ко всему. Свобода на самом деле очень дорога. Но встречаются такие поборники свободы, свободолюбы и правоборцы - их, между прочим, большинство! – которые «всегда готовы», хотя, впрочем, и не представляют к чему именно. За свободой как чистой возможностью для них не стоит ничего такого, к чему следует, будучи свободными, стремиться; ничего вообще. Поэтому, никогда не может быть свободным человек, который не ведает, как своей свободой распорядиться. Объективировать свободу невозможно. Свобода – это не вещь, хотя и нечто сущее. Свобода – не какая-либо из возможностей, но вся их совокупность. Свобода есть внутренняя, собственная сущность бытия. Свобода есть некое состояние духа, когда он обращен к самому себе в своей подлинной бытийной роли. Свобода есть раскрытость духа навстречу сущего, Абсолюта, истины и красоты. Свобода побуждает к отысканию собственного, неповторимого пути. Только ступив на него, дух может пресуществиться. Свобода более чем необходима, не только для познания мира, но и для богопознания. А оно будет тем истиннее и в духовном отношении полезнее, чем свободнее будет, иными словами, лишь несвязанное догмой и, скорее всего монопольными религиозными рамками, богопознание будет осмысленным. Свобода не есть вакуум. Напротив, она суть наполненность, исполненность, поскольку полнота есть жизнь и движение, а не ничто. Свобода – это непрерывный избыток сущего в разных обличиях. Для нас наиболее привычно психологически ассоциировать свободу с тем нашим состоянием, когда мы страстно желаем чего-то и наперед знаем, что это желание скорее выполнимо. И обратно: несвобода – суть знание и тягостное переживание невыполнимости желания. Свобода как логический парадокс Свобода оказывается самой удивительной вещью: она легко и внезапно может исчезнуть при попытке её реализовать. Иными словами, остаётся всегда один шаг до того, чтобы попасть в самую безжалостную зависимость – именно тогда, когда мы стремимся разыграть своё право на свободу. Когда мы испытываем себя в качестве свободных людей, мы всегда неминуемо рискуем. Ведь вследствие того, что свобода почти неопределима, её бывает весьма несложно подменить любой другой вещью, любым другим отношением. Причём, происшествие такой подмены далеко не сразу становится заметным. Каждому ясно, что мы склонны принимать за свободу, например, вседозволенность, тунеядство или неограниченность наслаждения. Но свобода ускользает от синонимических дефиниций. На самом деле, практическая проблема (именно в кантовском смысле парадоксов практического разума) состоит в том, что ситуация свободы чаще всего сказывается непосильной человеку, невыносимой для него. Человек не может вынести своей свободы. Мысль и тревога об этом – лейтмотив европейского экзистенциализма. Только ли к поведению относится свобода? Только ли через поведение как социальную интеракцию возможно понимать свободу? И никаким образом не обойдясь без него – чего-то осязаемого, вещественного, акцидентального, причинно-следственного? Безальтернативность жесткой каузальности в интерпретации свободы означала бы полную относительность свободы, будто бы свобода есть нечто относительное, а не абсолютное. Вот почему, надо думать, в свое время античные философы неоплатоновского толка столь милостиво приняли христианскую духовность с ее евангельской благодатью в противоположность ветхозаветному закону, как законченной, фатальной каузальности. Свобода тавтологична, её нельзя осмыслить до конца, как таковую, прибегая к помощи чего-то иного, чем сама свобода. Само существо свободы сочетает положительность и отрицательность. Как положительность, свобода есть полнота обладания бытием, как отрицательность, свобода есть независимость. Однако, как же могут уживаться в существе свободы противоположности отрицательного и положительного моментов её содержания? Это возможно – и принципиально! – благодаря тому, что первое осуществляется только через второе, а второе бессмысленно при отсутствии первого. Положительный и отрицательный моменты свободы связаны в единство целостью её существа, ведь полностью обладать бытием, т.е. быть совершенным, способно только то, что в плане собственного существования не зависит ни от чего иного, а поддерживает себя в бытии своими силами. Так, на наших глазах, происходит чудо единственного определения свободы – единственного определения, не уродующего её красоты, не подставляющего вместо неё другое, но хранящее свободу в её собственном выражении. Свобода сама называет себя, раскрывает себя, в акте того, что, пожалуй, единственно и можно сказать о ней. И из этого определения мы узнаём, что сущность свободы смыкается с её существованием. Что это значит? Только то, что представляет сама свобода, если предпринятое нами усилие над собой, хотя бы на время дающее возможность забыть повседневные привычки, позволит увидеть её. Дело в том, что свободой можно по справедливости называть лишь то, что в целях продления своего существования использует только те средства, которые первоначально и всегда уже содержатся в ее сущности, а остальные средства, которые возможно получить извне, объявляются чужими, неподходящими и губительными для достижения цели. Истинная свобода такова, что её, например, нельзя ни взрастить, ни построить на несвободе. Ларошфуко сказал когда-то, что свобода одного человека кончается там, где начинается свобода другого. Сферы бытия и деятельности, получается, ограничивают друг друга, взаимоопределяются. Это делается вполне понятным на примерах государств Древнего мира, любой классовой цивилизации, судеб тираний и деспотий. Стоит, однако, несколько уточнить формулировку максимы, ибо что же это за свобода, коль она хоть чем-то ограничена?! Свобода человека, если он действительно свободен, конечно же, не кончается, натыкаясь на свободу другого. Это с одной стороны. А с другой стороны, и свобода этого «другого» тоже не бессмысленна по сравнению с моей и не начинает вдруг исчезать, отсутствовать перед лицом моей свободы. О ситуации взаимопроникновения отдельных свобод и воль на основе искреннего, бескорыстного интереса как о гармонии и высшем благе для человечества мечтами утописты. Русские религиозные философы мыслили об этом в образе “соборности”, слитности людских душ истомою веры и желанием понимания, когда самая отдельность личности исчезает, растворяется во всеобщей единой душе. Не потому, что личность унижают и нивелируют, а просто человек перестаёт нуждаться в услугах своей отдельности, потому что побеждена отчуждённость. Поэтому свобода всегда есть равенство и братство в парадигме утопического идеала, будь то коммунизм или христианство. Человеческие свободы, сохраняясь, взаимопроникают. Свойство свободы – взаимопроникновение. Моя свобода, поскольку я человек, всегда на кого-то, мне подобного, направлена. Антропологическая свобода в этом смысле не бесплотная пустота. И вот она начинает терять в весе, в значительности, полноценности, если тот, другой человек, на которого она, моя свобода, направлена, не свободен. Поэтому и выходит, что моя свобода обусловлена свободой других людей, и напрасна, если не проникает ни в чью другую, если все остальные, или хотя бы кто-то один не свободны. Но как мы можем быть уверены, что на этот раз, когда мы попробовали помыслить свободу столь непривычно, наши рассуждения, безусловно, справедливы? Такой уверенностью мы можем обладать на уровне интуиции, ведь свобода редко становится известной в контексте «стандартного» – дискурсивного – опыта. Что же эта за догадка - будучи всего-навсего неявным, неполноценным знанием, она всё же придаёт уверенности в деле уяснения одного из наиболее сложно разрешимых вопросов сознания? Она, это особенная догадка, произрастает из нашей души, в глубине которой мы чувствуем – и не можем не чувствовать – что такое свобода. Пусть это ощущение смутно, настолько смутно, что в понимании и воплощении свободы мы всё ещё допускаем самые чудовищные ошибки. Но, словно едва заметный огонёк, оно освещает трансцендентальные потёмки всемирных Тайн – достаточно для того, чтобы в последнем счёте, быть может, даже на краю уже собственной гибели, мы находили в себе мужество признавать роковые ошибки и мучительно убеждаться в том, что не есть свобода в собственном смысле и целиком. К примеру, просто не быть в физическом смысле рабом или тюремным заключённым этого ещё не достаточно для того, чтобы быть свободным. Хотя «быть на воле», то есть иметь непосредственную возможность распоряжаться собой по собственному усмотрению, это одно из важнейших условий свободы. Мы считаем так и для нас нынче парадоксально мнение ранних христиан, полагавших, что даже раб и колодник могут быть свободны, приняв Иисуса как своего Спасителя. Причём, раб и колодник, нищий и калека – в большей степени, в настоящем смысле свободнее. Им, “малым сим”, легче быть свободными, чем богачам, здоровякам, красавицам и правителям, которые отягощены властью, соблазнены выгодой и подвержены страстям. Вообще для свободы – подлинной свободы в христианском понимании – совершенно безразличны физические, имущественные, социально-классовые параметры. Напротив, чем ниже человек, чем тяжелее он страдает, тем лучше для него: проще принять Спасителя в сердце, а пошедший за Сыном человеческим становится свободен – свободен от “мира и века сего”. Такая свобода есть независимость личности верующего от идолопоклонства, от светских аффектов, ведь именно прошением о свободе являются слова молитвы: “да не введи нас во искушение, но избави нас от Лукавого”. Так же политическая и экономическая свобода – то есть права, конвертируемость, вольноопределение и т.д. – ещё не всё для собственно свободы, в том её единственно-исчерпывающем смысле, какой мы прежде оговорили, и далеко не всё! В некоторых случаях даже напротив: никому ведь и в голову не придёт, что свободен абсолютной свободою крупный землевладелец, промышленник, кинозвезда или партийный лидер. Такие люди, как правило, наиболее заняты и зависимы – прежде всего, от собственного имиджа, капитала, должности или профессии. Сама несвобода понимается нами обычно из контекста обыденности, через призму социальности нашей жизни – именно как повязанность человека по рукам и ногам социальными связями, почти буквально. И, конечно, как занятость. Я занят, он занят, она занята. Все мы заняты. “Занятость населения” – величайшее из общественных и культурных благ для этого самого населения. В структуре коллективной организации быта каждый из нас занимает какое-то “место”, к несчастью, не обязательно своё. Некое место занято мною, всё остальные места – другими. Горизонтальные связи и связки, вертикально-иерархические зависимости вкупе с занятостью в социальном порядке конденсируются в институте обязанности. Мы не ошиблись, сформулировав выражение ”институт обязанности”, ибо обязанность – это наимощнейшая психическая формация сознания, первое отчётливо-социальное чувство, на заре цивилизации выкристаллизовавшее человека во вчерашнем антропоиде и явившееся протоинститутом, благодаря которому и развились дифференцированные социокультурные, религиозные и политические инфраструктуры. Для нашего уха “обязанность” звучит тяжеловесно и, по правде говоря, малоприятно. Обычные ассоциации: нечто назойливо-неотступное, угнетающее, тоскливое. В словах “связанность”, “зависимость”, “занятость” и “обязанность” русскому уху слышится в принципе одно и тоже – вязкость, непрозрачность, скованность, непроницаемость… Всякий из нас волен распоряжаться собой по собственному усмотрению, конечно, в разумных, что называется, пределах. Но в обществе мы, занимая различные места, противопоставлены друг другу, и в кондиции связанности, занятости и обязанности взаимопроникновения личных свобод, гармонии индивидуальных воль не происходит – царит непроницаемость. И тогда понятно, почему моя свобода вынуждена прекращаться там, где обитает свобода другого, схваченная, в свою очередь, лимитами моей и чьей-то третьей, и так до бесконечности. Дурной бесконечности. Мы натыкаемся на заборы чужих свобод, пятимся и опрокидываемся навзничь, спотыкаясь об ограждения своей собственной. Мы упираемся носом в стены или даже стукаемся лбами. Когда не получается взаимопроницания частных свобод и воль, индивидуальных жизней, то не выходит и Абсолюта свободы. Не удалось это пока что людям. Вообще, собственно свобода не есть совокупность известных нам “прав и свобод” – гражданских, политических, рыночных, совести и т.д., не есть сумма необходимых условий, которые выполняются или должны выполняться. Свобода в полном смысле – это прежде всего нечто онтологическое, а потом уже социокультурное. Как мы уже говорили, свобода по природе своей гармонично вплетена в бытие. В своем единстве они почти что неразличимы, тем более, на уровне истины такое различие не важно – речь идёт ведь об одном: о благе, а только будучи бытием, свобода может и быть, и почитаться благом. Подходя с вопросом о свободе к человеку, следует искать её не в области отношении между людьми – здесь мы уже обнаруживали “связи”, повязанность, скованность, взаимозависимость. Также и не в области отношения человека к миру – здесь видим войну (вспомним ницшевский образ). Для начала заглянем внутрь человека, в сферу, скорее, наиболее интимную – его отношения к самому себе. Вот где – на бритвенной грани самоопределения, самооценки, аутоиндетификации – уместно возникнуть свободе, взрасти, окрепнуть и расцвесть. Получается, свобода суть не что иное, как один из фундаментальных ракурсов самопознания – должно быть, самый фундаментальный; один из возможных модусов постулирования “Я”. Свобода и самопознание Банально повторять, что для того, чтобы быть свободным, надо быть свободным внутренне – психически и духовно. Это предполагает, прежде всего, некое равновесное состояние памяти. Ведь ясно, что не сможет чувствовать себя свободным человек с нечистой совестью (если он сознаёт это): его всё время продолжает что-то угнетать – стыд, страх, раскаяние. Нам важно уяснить, сколь важно для выдерживания ситуации личной свободы человеку его настроение, климат его душевного мира. В деле свободы индивидуума определяющую роль играет субъективный фактор, а объективные причины лишь обеспечивают ему диалектическую диспозицию. Можно жить, пользуясь всеми правами и массой привилегий, в достатке и комфорте – и скоро пресытиться и разочароваться в себе, в людях, во всём мире, так и не познав вкуса свободы. А можно быть степным или пустынным дикарём, варваром, и чувствовать себя вольным сыном Природы, любить свою свободу больше всего, дорожить ею как самой жизнью и всё на свете видеть и понимать только через неё, как сквозь магический кристалл. Однако свободу не следует трактовать плоско и вульгарно – как обязательный уход от цивилизации, анархию, впадение в дикость, деструкцию сдерживающих и охранных структур культуры, систем табу и т.п. Нельзя так же однозначно считать, будто свобода в человеке обитает исключительно на уровне его инстинктов – рассуждать об инстинктах применительно к человеку вообще весьма проблематично. Свободным можно быть и в урбанистическом, технизированном мире (хотя, конечно, это много сложнее, чем на лоне природы) если только свободу не понимать как социальную невменяемость. Дело в том, что где бы человек ни жил, в какие бы природные и культурные условия он не был помещён, если он душевно, духовно свободен в подлинном смысле, то в нём действуют одни и те же механизмы, обеспечивающие свободу. Как бы там ни было, подчеркнём: механизмы осуществления свободы в человеке, усилия его душевного удержания – одни и те же всегда и везде. Хотя условия и пути её достижения могут быть непохожи. Здесь же, вспомним о том, о чем говорили ранее: не может стать свободным человек, не знающий в точности, что такое свобода. Получается, мы опять вернулись к тому, с чего начали, к тому, что есть свобода в сущности своей для человека, и каким образом она реально может стать человеческой чертой. Свобода, воля и ускользание от человека Мы имеем право быть свободными лишь в той мере, в какой наверняка знаем возможности своей воли – сможем ли. Сильная воля не значит жестокость. Тренированная воля не значит душевная чёрствость. Напротив, требуется восприимчивость, пластичность, чуткость к малейшему изменению как внешней, так и внутренней среды. Ибо всё в нашем поведении вообще завязано на уместности и своевременности. Свобода есть внутренняя мудрость души, убеждённой в том, что нечто поистине важно и чему стоит служить, о чём беспокоиться, а всё другое, наоборот, не представляет подлинной ценности. И в этом смысле свобода должна пониматься как знание Истины и Блага. Свобода – мускулатура души и труд разума. И это, пожалуй, дает ключ к возможному уяснению известного гегелевского тезиса о свободе как осознанной необходимости, который означает, что быть свободным – это сознательно, добровольно придерживаться необходимых вещей (таких, как, скажем, истина, красота, благо), а всё прочее не замечать как иллюзии, миражи или вовсе отбросить, как бесполезные преграды со своего пути. Необходимое же есть то, что уже действительно никак не обойти, что не отбросить, не откатить, как валун или бревно с проезжей дороги. Необходимое таково, что мы не обязательно умеем заранее знать о нём в точности, но зато оно само так воздействуют на нас, продолжая оставаться на своих, недосягаемых для досужего взора, вершинах, что мы неминуемо увлекаемся им, как шквальным потоком урагана, слышим его, не наблюдая, как Моисей Всевышнего на Синайской Горе. Необходимое таково, что ещё прежде, чем оно явно изведано нами, уже задаёт нам форму, какими надо быть, и поддерживает нас в строю, ежели мы, конечно, умеем его слышать. Оно – едино, независимо и само, когда станет нужно, найдёт нас. В этом можно не сомневаться. В определении необходимого, что есть «необходимое», каково оно – невозможно ошибаться, если не браться за это “по собственному усмотрению” или “на свой вкус”, а предоставить самому Единому захватить наше существо, целиком отдать себя в распоряжение Должному и подчиниться его чарующей силе. Не новая, собственно, в метафизике мысль, высказанная Гераклитом и повторённая на разные лады Платоном, Гегелем, Бубером, Вл. Соловьёвым. Но язык никак не повернётся назвать её избитой, поскольку она верна, в такой степени верна, что с незапамятных времён остаётся изумительным образом интуитивной верности. Это уникальная мысль; на самом деле, таких мыслей в человеческой истории очень немного. В ней интеллектуальность сознания воедино сплавляется с моральным чувством. Поэтому главное в деле свободы – не надумать себе лишних проблем, не насочинять лишних ценностей, не настроить лишних принципов, красот и законов. С излишества, с неумеренности начинается рабство. Помним: необходимое едино и нерукотворно. Остальное – наше искусственные ограничения, клетки и загоны, которые мы возводим для близких и, тем самым, для самих себя. Отсюда наглядно происхождение вульгарнейшего понимания свободы: только подъярёмный скот, томящийся в загонах и предчувствующей свою гибель на бойне, способен видеть свободу и неземную ценность в беспределе, в том, чтобы носиться с диким рёвом, бодаясь и топча себе подобных. Не законы природы отняли свободу у нас, но мы сами, сочтя их жестокими, нелепыми, недостаточными, и опутав себя собственными. Можно ли сказать, что свобода – это естественное состояние человека? Должно быть, нет. Во-первых, человеку нужно ещё расти и расти, развиваться и совершенствоваться, дабы стать настолько зрелым существом, насколько требует зрелости свобода от свободных. Это значит: стать не только сильнее, закалённее, чтобы не нуждаться во многом, а довольствоваться минимумом, но и стать зорче, чтобы не принимать за свободу что попало. Свобода – великое дело. И такое дело по плечу лишь тем, кто близок к совершенству. Во-вторых, нужно измениться обществу. Пока что оно всего-навсего улей, муравейник, клубок путаных связей и в нём нет места свободе. Свобода предпочитает размеренность и избегает возни и суматохи. Естественное состояние человека (т.е. то состояние, которое поначалу он создал искусственным, противоестественным путём, а потом фатально привык к нему, забыв про иное) это как раз обратное свободе – зависимость и занятость. В социальном пространстве темпы движения задаёт власть, обратная сторона которой – рабство и анархия, хаос. Свобода также далека от человека, как далеко от него подлинное естество. Свобода всякий раз нова и всегда непривычна. Свобода творчества Содержание понятия свободы в сочетании свобода творчества можно проанализировать отдельно, конкретизировав некоторые моменты значения. Достаточно начать с того, что понятия свобода и творчество неразрывно связаны, они взаимно предполагают друг друга. Творчество представляет собой один из видов объективации свободы, иначе говоря, свобода находит в форме творчества свою реализацию, свобода сбывается в творчестве. Но человек творит в некоторой среде (культурной, социальной, исторической, религиозной, наконец, природной), поэтому свобода в творчестве есть условие овладения пространством творческой деятельности. Понятие творчества в широком смысле означает свободную человеческую деятельность, которая независима, поскольку причины и движущие механизмы имеет в самой себе. Творчество предполагает высокую ценность не только результата деятельности, но и ее процесса. Также творчество характеризуется тем, что критерии для оценки процесса и результата деятельности содержатся в ней самой. В более узком смысле под творчеством понимают применение воображения, фантазии, создание и функционирование внутренне свободных областей и систем деятельности, самостоятельных и самоценных культурно-эстетических пространств (например, видов и жанров искусства). Свобода является обязательной составляющей и необходимым условием творчества, его онтологической основой. Не бывает несвободного творчества, творчества под принуждением. Человек реализует в себе творца, когда находится в состоянии наименьшей зависимости от внешних условий. В этом смысле творчество отличается от понятий функционирования, работы, труда, деятельности механизма или жесткой структуры. Хотя зачастую творческим может быть и труд, особенно тогда, когда он несет новаторское начало. Обычно в феномене творчества выделяют духовную составляющую. Творчество есть проявление нашего духовного начала, потребности создавать в природе новое бытие. Творчество есть основная форма духовной жизни человека и основное условие его духовного, личностного развития. Творчество – явление социальное, оно имеет место в обществе и получает свою ценность через общественное признание. Также категорию творчества можно отнести к антропологическим понятиям, поскольку оно наиболее точно характеризует человека и его позицию в мире. Основной смысл творчества – порождение новых ценностей, эстетических и интеллектуальных. Творчество – важнейший элемент социализации человека, его реализации в обществе себе подобных. Ребенок начинает для себя освоение мира через игру, фантазирование, творческое преображение предметов. Различают несколько видов творчества: художественное, научное, производственное. Художественное творчество представляет собой процесс порождения художественного произведения, начиная со стадии возникновения художественного замысла (эстетической идеи), заканчивая заключительной стадией воплощения замысла (идеи) в художественном материале (материально-эстетическое решение). Художественное творчество отличается наибольшей степенью свободы, поскольку художник выступает как законодатель правил и условий своей деятельности. Вместе с этим нельзя сказать, что творчество непременно предполагает отрицание установленных норм, например, эстетических или психологических (когда речь идет, скажем, о восприятии произведения искусства). Творческая задача художника – авторская трактовка правил, индивидуальное их толкование и исполнение. Творческий момент в искусстве (как, впрочем, и в других видах деятельности) сконцентрирован по преимуществу в области конструирования художественных идей. Дело в том, что на стадии воплощения идеи в материале (будь то цвет, звук, движение, слово) художник всё же попадает в известную зависимость от возможностей и фактуры материала. Образность эстетической идеи переходит в область ограничений пространственно-временными рамками. Весь процесс создания художественного произведения можно назвать творческим, но по мере материализации художественного образа степень свободы как составляющей творческого процесса снижается. Самым свободным искусством многие мыслители и художники (например, Шопенгауэр, Вагнер, Ницше) считали музыку, поскольку основной художественный материал – звук – имеет самую подвижную природу, самые пластичные возможности, и данный вид искусства, поэтому, наиболее адекватно отражает внутренний мир автора и отображает эмоции, переживания, которые лежат в основе воплощения художественного образа в музыке. Другие видели вершины творчества в синтезе различных стилей, жанров или даже видов искусства (как, например, синтез живописи и музыки у Чюрлёниса). Научное творчество – к таковому относится все то, что мы привыкли вкладывать в понятия научного открытия, изобретения, инновации, оригинальности, новизны. Творчество в науке затрагивает такие аспекты содержания научной деятельности как конструирование новых научных идей, обновление методологии, подходов, ревизию теорий, выдвижение гипотез, формирование новых парадигм и т.д. Основной критерий развития науки – прирост нового знания, поэтому для науки характерно постоянное движение. Творчество в науке может носить как эволюционный (последовательный, поступательный), так и революционный (резкий, деструктивный) характер. Американский историк и философ науки Томас Кун считал основным критерием развития науки и вместе с тем основной формой научного творчества смену парадигм в результате научной революции. Речь идет о фундаментальных событиях пересмотра основ данной науки (как правило, для примеров в подобном контексте используется естествознание, физика), опровергаются старые представления и доказываются новые. В результате научных революций изменения терпит даже сам язык данной науки. Коллега Куна философ Пол Фейерабенд предложил принцип фальсификации научной теории в качестве ключевого для понимания процесса научного развития. Он означает наиболее категоричную форму ревизии научной теории, проверки ее через опровержение аксиом, постулатов, принципов. Но всё же для большинства специалистов в области истории и философии науки, как и для большинства самих ученых творчество в науке ассоциируется прежде всего с выдвижением новых гипотез и развитием методологии как инструментов научного исследования. Свобода научного творчества ограничивается логикой, строгостью законов науки, невозможностью допущения противоречий, двусмысленности и многозначности. Творчество принципиально возможно в любом виде труда, который не обладает полностью механическим и строго схематизированным характером и не содержит жесткой принудительности как рабский труд, труд заключенных, конвейерный труд. Обычно творчество в труде понимается психологически и означает свободное, добровольное, заинтересованное отношение человека к процессу и результатам труда. Творческий труд предполагает желание трудиться, выполнение работы с радостью, глубокое осознание смысла и назначения своего труда, его социальной и личной полезности. Также творчество в труде проявляется как новаторство, использование новых подходов, внедрение новых технологий и изобретений. Свободу как составляющую творчества в процессе производственного труда правильнее всего понимать как отношение субъекта труда к труду. Здесь нельзя не раскрыть смысл ряда факторов: условия труда, мотивированность субъекта, социальный престиж труда, эстетическая составляющая данного вида труда. Если эти условия выполняются в максимальной степени, то человек, наверняка, будет подходить к своей работе творчески. Справедливо и обратное. В представлении классиков марксизма, а также мыслителей, относящих себя к технократам и футурологам, повышение творческого момента в производственном труде (и вообще, творческого содержания труда) напрямую зависит от машинизации труда, от повышения его технического уровня, от внедрения наукоемких технологий. Логика такова: чем больше человек освобождается от примитивного или тяжелого труда, чем больше ему помогают машины и механизмы, тем более творческим становится труд, в нем усиливается работа ума, управляющего производственными процессами. С помощью разделения и технического усовершенствования труда человек освобождается для развития – интеллектуального, духовного, творческого. |