Ходасевич. Эмигрантская критика. Статьи для критики МГУ. Экзаменационный вопрос. 7. Литературнокритические работы Ходасевича и их роль в эмигрантском литературном процессе

Название	7. Литературнокритические работы Ходасевича и их роль в эмигрантском литературном процессе
Анкор	Ходасевич. Эмигрантская критика. Статьи для критики МГУ
Дата	09.01.2022
Размер	45.65 Kb.
Формат файла
Имя файла	Экзаменационный вопрос.docx
Тип	Закон #326490

7. Литературно-критические работы Ходасевича и их роль в эмигрантском литературном процессе

Ходасевич – умер в 1939.

ДО 1917. Ходасевич символист. посещал Валерия Брюсова и телешовские «среды», Литературно-художественный кружок, вечера у Зайцевых, печатался в журналах и газетах, в том числе «Весах» и «Золотом руне».НЕ ЗАКОНЧИЛ ЮРФАК И ИСТОРИКО-филологический.
Парижская эмиграция.
В графе «причина поездки» Ходасевич указал «для поправления здоровья», А Нина Берберова «для пополнения образования». Сначала они уехали в Берлин, с 1925 года жили в Париже. Там Ходасевич печатался в газетах «Дни» и «Последние новости», однако позже ему пришлось оттуда уйти.
Что-то среднее Между Крайним (Гиппиус) и Слонимом. Крайний - посмотрите, у нас есть Алданов, Бунин, Шмелев, Зайцев. Наша литература вернется в Россию с большим сознанием всемирности, чем раньше. Слоним: А.К. не прав, что все не там, а здесь. Ахматова, Сологуб, Кузмин, Замятин, Волошин, Иванов – все здесь. ХОДАСЕВИЧ – ничего нет; Бердяев – убивают свободу, строят рай на земле, а это плохо. + Орденоносцы – 1939. Ахматова, Мандельштам, Пастернак им ничего не дали, а вообще все сажают, а Ордена дают защиту и материальные блага. Свидетельство, что сейчас не тронут. Но это не литра, потому что близость к власти развращает. Больше всего возмущает Х реакция писателей, ктр благодарят. Соревнуются, кто сильнее унизится. Писатели унижаются за награду. Не литра, а агитация. Все свелось к публицистике. Юрий Герман – отец А Германа. И ладно бы были бездарности, а тут Зощенко, Сейфулина. Для Х – свидетельство того, что литра потеряла человеческое начало.
Тесный контакт с Адамовичем
В газете «Возрождение» печатались произведения мастеров русской литературы — И. Бунина, Д. Мережковского, Б. Зайцева, И. Шмелева. С 1927 г. начинается расцвет русской зарубежной литературы
Литературные споры:

Адамович(Последние новости+ Знание) – нет литературы в изгнании, без помощи жизни ее нельзя реанимировать – в ответ на это появилась Литература в изгнании. (Возрождение)
Гиппиус – отсутствует лит.критика при существовании литератур, идеальная критика – остро публицистическа, смело поднимающая насущные вопросы. Адамович «О критике и дружбе» в 1928 – критик на одном уровне с писателем. Сходство работы и сходство задач. Солидаризировался с Адамовичем: «По-новому раскрывая художественное произведение, его смысл, его внешнюю и внутреннюю структуру, критик в тоже время высказывает себя, как и сам художник» .
Адамович призывал выйти за рамки классических традиций отечественной литературыи довольно резко отозвался о Пушкине иЛьве Толстом. Ходасевичу любое негативное обсуждение русского поэта казалось кощунственным, и он моментально ответил статьей «Бесы», в которой отметил, что «великодушная снисходительность, с которой говорит о Пушкине Адамович», лишний раз свидетельствует о том, что критик «не читал его или, читая, не понял»
. И подобное отношение характерно для многих авторов литературного зарубежья. Ходасевич заметил, что в Советском Союзе солнце Пушкина закатилось и «наша насущная необходимость — защититься от бесов здесь»9 .
В ответе Адамович настаивает на «подозрительности» совершенства Пушкина и уверяет, что «когда будет написана “история стиля” русской литературы — одиночество Пушкина в потомстве станет всем очевидным». Адамович резко отказал Ходасевичу в праве быть «поверенным в делах Пушкина» и снова стал отрицать его масштабность. Он обратился к творчеству Лермонтова, поэту, который «бессознательно отверг заветы» Пушкина: «Бедный риторик Лермонтов с его бесчисленными изъянами все же знал кое-что, чего не знал Пушкин. Он не говорил, что знает это, и мудро молчал, улыбаясь, когда другие вздыхали.
Только по этой причине “совершенство” Пушкина уцелело и не было оспорено другими»10. Позднее исследователи этой полемики, в числе которых был американский славист, сотрудник Университета Северного Иллинойса Роджер Хэггланд, отметили, что «Адамович говорил о Пушкине иЛермонтове со значительной долей субъективизма. Адамович, скорее, только намекал на свои воззрения.
Тем не менее, за этими спорами стоят фундаментальные расхождения в их отношении к поэзии»11. Анализ критических рецензий Ходасевича в газете «Возрождение» показывает, как критик определяет место поэта в литературной традиции. 248 К примеру, учителями одних он называет Вячеслава Иванова и Брюсова, других — Блока, Гумилева. Иногда пишет, что молодой поэт «учился, в основном» у Пушкина, Баратынского и Тютчева и – «в меньшей степени» — у Блока12.
Традиция для Ходасевича была не только основой для критики, но и направлением литературного мышления. Однажды, отказывая футуристам в значимости, он писал: «Завтрашняя поэзия должна быть духовно связана со вчерашним днем, а не с сегодняшним»13. Владимир Маяковский определялся критиком «Возрождения» как «глашатай пошлости». Роль эмиграции он определяет так: «Сохранить язык и культуру — вот все, что требуется от русского писателя на чужбине, независимо от того, молод он или стар
4 Расхождения во взглядах на поэзию распространялась и на современных поэтов эмиграции. Ходасевич покровительствовал литературному объединению «Перекресток» и отдавал предпочтение так называемой провинциальной поэзии, следовавшей классическим образцам.
В статье «По поводу “Перекрестка”» он выразил надежду, что поэты этого объединения (Г. Раевский, И. Голенищев-Кутузов, Ю. Мандельштам, В. Смоленский) «могут положить начало важному и благому движению»15. Адамович, напротив, подверг поэзию «Перекрестка» резкой критике за «отсутствие связи с жизнью и самостоятельности».
Неприятие Ходасевича вызывали стихи молодых поэтов столичной (парижской) школы. Предметом очередной полемики стали поэтические опыты Лидии Червинской, «отсутствие литературного мировоззрения» которой послужило своего рода манифестом поэтов Монпарнаса17. Адамович, признанный лидер идеологии молодой парижской поэзии, противопоставлял стихам И. Голенищева-Кутузова «растерянные, беспомощные, почти немые», по мнению Ходасевича, строфы Червинской и защищал их
. «Конечно, из одной человечности искусства не сделаешь… но когда-нибудь, в соединении с иными элементами, искусство из нее может быть создано»18. В качестве примера критик приводил стихотворение Л. Червинской 1939 г. «Помню жестокие женские лица».
Ходасевич призывал молодых поэтов не кутаться «в душегрейку новейшего уныния» и не идти путем «перегноя, который сам ничем стать не может». «Если молодые поэты действительно хотят пойти “путем зерна”, то им надлежит преодолеть не “тему” распада… но самое его состояние и смакование»19.
Молодые писатели, считал Ходасевич, должны изучать традицию и работать в ее рамках. Адамович проявил недовольство «приглашением к ученичеству» Ходасевича. Адамович писал, что недавно услышал о «парижской школе русской поэзии», которая отвергла преемственность традиций. Теперь, заметил он, возникла некая общность парижских поэтов: «самая характерная примета молодых поэтов здесь — это подражание В. Ходасевичу. Отсюда и происходят все беды — от слепого подражательства»
Глеб Струве, разбирая эту полемику, признавал победу за Ходасевичем. По его мнению, смысл дискуссии в том, что «стихи должны заключать нечто большее, нежели искренний дневник или исповедь — а именно, — искусство
. Кроме дискуссий об эмигрантской литературе, Ходасевич занимался рецензированием советских литературных журналов. По свидетельству Нины Береберовой, критику тяжело было читать продукты советской идеологии. Поэтому обзоры советской литературной периодики для раздела «Литературная летопись» готовились ими совместно с 1928 до 1932 гг. «Считалось, что ее пишет Ходасевич, но на самом деле писала ее я, подписывала “Гуливер”… Ходасевич, конечно, редактировал мою хронику, прежде чем печатать ее, как свою, иногда и добавляя что-нибудь от себя»22.
Пристрастное отношение Ходасевича к советской литературе отличало весь его творческий путь в эмиграции. Анализируя обзорную статью Вячеслава Полонского, критик приходит к парадоксальному выводу, что 249 пролетарская литература «существует исключительно силами непролетарскими»23.
Едкую критику встречали с его стороны настроения «возвращеничества» и соглашательства в эмигрантских кругах. Однако Ходасевич был одним из первых критиков, признавших творческий талант Зощенко. Именно благодаря критику произведения советского писателя впервые были опубликованы в газете «Возрождение».
За двенадцать лет работы в этой газете Ходасевич опубликовал несколько сотен своих литературно-критических материалов. Он вел обзорную рубрику «Книги и люди». Именно на страницах этого издания впервые увидели свет многие блистательные очерки о современниках Ходасевича: «Андрей Белый» (1934, 28 июня, 5 июля; 1938, 27 мая); «С. Я. Парнок» (1933, 14 сентября); «Московский литературно-критический кружок» (1937, 10, 17 апреля).
Газета впервые познакомила читателей с литературными портретами писателей пушкинской эпохи, с любовью воссозданными в статьях Ходасевича, среди которых были А. С. Грибоедов (1937, 4 февраля); П. А. Вяземский (1928, 22 ноября); Ф. И. Тютчев (1928, 6 декабря); Н. В. Гоголь (1934, 29 марта).
Положение Ходасевича в газете было очень сложным. Как отмечал позднее ведущий критик Георгий Мейер, «политически Ходасевич был чужд “Возрождению”». Но «религиозно-эстетический путь привел поэта к глубокому пониманию словесного искусства» и «как это ни парадоксально на первый взгляд, но развитию имперской идеологии в “Возрождении”, хотя невольно и косвенно, а все же значительно помогали литературные статьи В. Ф. Ходасевича»24.

«Уважаемые граждане».- 1927

Возрождение. 1927
Эпиграф – цитата из интернационала.
Обращение к книгам Зощенко:

Рассказы о советских обывателях+ мало фантазирует, в области действительности
И вот в том, что он описал уже есть 35 отчетливо уголовных деяний. + в 99 рассказах Зощенко 99 есть за что ответить перед судом.

Что делает Зощенко?

Изображение повседневной обывательской жизни.
Но тут фигня: одно убийство, один раз фальшивомонетничество, мошенничество и один подлог+ взятка.+ три растраты.
Преступность резко повышается, когда драки, побои, членовредительства. Дерутся по разным поводам: из-за шайки, из-за того, что скучно. К дракам относятся с лирическим спокойствием.
Кража -17 раз ось повествования.
Иногда воровство становится центральным – выкинуть мусор. Случай с капустой.
Богатство словаря на «красть»+ «воровать» и прочее.
Пьянство - Нонстоп. Беда, Контролер, Гипноз

Хулиганят:

Идейно
Спьяну

Вот на этом фоне и живут «уважаемые граждане» и «нервные люди»: один не ходит за покупками и водит за собой в лавки лошадь
«Семейный фронт» - «Жених», Пациентка, рыбья самка - иски об алиментах, борьба с «предрассудками» и «мещанством» - здесь мозги советских обывателей очень сдвинуты.
Грубая жизнь в обстановке изумительной темноты:

Городской обыватель переходит от медицины к знахарству
Происходит ликвидация безграмотности – «Ошибочка», где ликвидация безграмотности: рабочий Хлебников на третьем месяце усилий научился фамилию подписывать и все в восторге. Хлебников при всей своей грамотности продолжает ставить крестики вместо подписей, но это не из-за неграмотности, а потому что пьяный все время.

Здесь все ни к чему:

Поставил телефон - звонить некому, один раз позвонили: назначили свидание, выманили из дома, а сами квартиру ограбили.
В деревню привезли «диктофон» - ругались в него, из нагана стреляли, пока не испортили.
При всем при этом нищета – театр+ керосинку поменяли на электрическую лампочку- заскучали, потому что видит клопов и прочую гадость.
+ зависть: человек пальто купил, а хозяйка квартиры хочет ему набавить на жизнь.

Поговорим о Зощенко:

Убожество не ново – об этом писали Гоголь, Салтыков, Островский.
Великолепный бытописатель, если не качеством художества, то полнотой и обилием бытового материала.
Жизнь такая, как он описал, только что-то сгущено.
Зощенко – сатирик, а не юморист, потому что фабулы рассказов не смешны
Острие иронии на условия жизни и на психологию героев
+ он подчеркивает, что это не что-то новое, а обыденность.
Зощенко не морализаторствующий бичующий сатирик, он говорит от лица героев, он старается не присутствовать в рассказах – за него это делают герои.Они всегда между собою, "Братцы", "братишки", "граждане", "дорогие мои" -- вот обращения к читателям, поминутно встречающиеся у Зощенко.
Отрыва от масс нет. Все люди свои.
Самый прикол в том, что они не просто хамы и воры, но хамы сознательные, руководимые высшими мотивами: "пролетарской" идеологией, заветами вождей, новою добродетелью и высокими лозунгами.
Доносы и кляузничество теперь с употреблением лозунгов.
Казенная идеология соответствует казенной фразеологии. На семейном фронте, манкировать службой и так далее. Обиженный плохим самогоном пьяница жалуется, что блевал сверх нормы.
И никто, глядя со своей "идеологически безупречной базы", ничему окружающему не дивится и ничем не возмущается. Максимум -- мягко упрекнет, погрустит -- а сам тотчас какую-нибудь мерзость отмочит, как тот гражданин, которому "сознательность не допущает" бить "медика", а потому он вынужден бить "медицинскую супругу".
Всего более жутко в рассказах Зощенко то, что совершаемые в них мерзости творятся не просто, а с горделивым сознанием "созвучности эпохе", с любовью к "достижениям культуры" и с бодрою верою в "советское строительство".

О Мережковском.

Д.С. Мережковский написал «Мессию». – 32 книга «Современных записок»
Все говорят, что он пишет исторические романы, но это нет так. По привычук обозначает такой формой. + мы настраиваемся на такой подход. + обозначения жанров не пустые слова.
У Мережковского вообще не роман:

Смысл романа не в философии, рассуждениях автора и прочем, А В ФАБУЛЕ, СТОЛКНОВЕНИИ ИНТЕРЕСОВ.
Люди должны быть правдоподобны, даже исключительные. Критерий правдоподобности – это жизненность, полнота сведений, даваемых о героях.
Внутреннее равновесие: не только дела и люди, но и природа в том или ином состоянии. Она то констатрирует, то гармонирует, оттеняет ход событий.
Автор исторического романа должен вскрыть те или иные причины и события, которые к чему-то привели.+ антураж

Чего нет у Мережковского?

Жизненности нет. Она для его целей вредна. Мережковский отводит психологию в сторону. Иначе его герои были бы слишком человечными.
Человек носитель идеи, поэтому нет столкновения людей, есть столкновения идей, одержимостей.
Мережковский хочет иметь дело с чистыми культурами идей. Это — его право и его своеобразная особенность. Он сейчас — самый идейно насыщенный из русских писателей. Но к тому, что получается в результате его писаний, не следует подходить с мерилами, которые мы прилагаем к роману.
Герои Мережковского лишены жизненной психологической выпуклости. Его мир очищен от случайных частностей – от сплетения социальных, политических и бытовых обстоятельств – если только обстоятельства не связаны с идеями, движущими героев.
Всякий историзм исключен Мережковским из сферы действия, как психологизм — из сферы характеров.
Новизна и великое дело Мережковского заключалось в том, что он положил задачею соединить, слить остроту и остроту, острое в христианине и острое в язычнике». Христианство до Христа, язычество после язычества – это тема все жизни. В «Воскресших богах» - тени языческих богов в христианством будущем. Тень Распятого задолго предшествовала его явлению.

Герои нужны как экраны, отражающие тень Христа, которые ложатся на души христиан. В сущности, это все одни и те же люди, отличаемые лишь положением теней на их лицах или положением их самих — внутри теней. Все те же прямые и обратные подобия нам являются у Мережковского.
для исторического романиста важно различие эпох и явлений — Мережковскому важна схожесть;
исторический романист в полноте исторической данности стремится вскрыть неповторимую конфигурацию реальных событий — а цель Мережковского совершенно обратная: минуя различия, для него не существенные, он обнаруживает прямые или обратные подобия, в которых у него заключен весь смысл исторических явлений.
Недаром «Мессия» кончается возгласом: «Вот Он идет!» — как прежняя трилогия заканчивалась словами: «Сей, гряди, Господи Иисусе!»
Мережковский апокалипсичен, а не историчен. «Истории» по нему не научишься.
Его герои были всегда
они ближе к притче, нежели к роману, но и тут расстояние остается очень большим.

Литература в изгнании. 1933

Мы раздвоены.
Половины живут под мучительством. Разное по форме и по причинам, но с одинаковыми последствиями.
По отношению к советской литре – я наблюдатель, сейчас поговорим о эмигрантской литер, так как я активный участник.Поэтому на мне часть ответственности за ряд ее виноватостей.
Шесть –семь лет назад, когда эмигрантская литра цвела – нам говорили, что вы инерция, потому что оторваны от почвы, но так говорили публицисты, которые ничего не понимают.
Это теоретически несостоятельно:

Национальность литры – это про язык и дух, а нре территория и быт. Так Пушкин писал старые сюжеты, но очень русифицировано.

Примеры эмигрантской литры:

Классическая польская литра.
Еврейская.
Божественная комедия.

Зарубежная литра может существовать, но есть проблемы:

Журналов и книг меньше, количественных и качественный уровень понижается. Уже М. Л. Слоним сказал, что мы умираем.
Мы не получаемся, потому что мы недостаточно эмигрансткие. Без возвышенного сознания известной своей миссии, своего посланничества - нет эмиграции, есть толпа беженцев, ищущих родины там, где лучше. Такое сознание у старших было, но вот где оно непосредственно должно было проявиться – там пошло неверным путем.
Мы захотели сохранить литру, а надо было развивать, надо сохранять процессы внутреннего движения. Остановка влечет за собою смерть.
Нам надо было бы сохранять взрывы Литературный консерватор есть вечный поджигатель: хранитель огня, а не его угаситель.

Что мы сделали не так:

Мы принесли готовые идеи, образы, которые сами и создали. Мы пошли по привычным рельсам, не обновляясь.
Рассеянные проклятия против большевиков+ идиллические воспоминания об утраченном благополучии не могли образовать новый состав писаний. Произведения Берлина или Парижа могли быть написаны в Москве и Питере.
Она не стала подлинно эмигрантской, потому что открыла пафос, который мог бы придать ей новые чувства.
Мы не пережили свою катастрофу, мы искали уюта среди катастрофы – за это и поплатились. У нас воцарился дух мещанства, стабильность творчества вменили даже в заслугу, понимания как охранения традиций. Консерватизм подменен реакцией.
Реакция мертвит ее саму.
Мы обленились, постепенно отвыкли работать, заклеймили всю критику антиэмигрантской, поэтому сохранились на дореволюционном уровне.
"продукция" в общем приметно падает и количественно, и качественно.
Но этого нет: гора книг, изданных за границей, не образует того единства, которое можно бы назвать эмигрантской литературой. В этом смысле эмигрантская литература не существует вовсе.
Нет ни школы, ни течения, старшие – стали безразличными к вопросам литературы, Никто не выдвигал новые принципы творчества. Критику смешивают с рекламой.
Дали руководить журналам политическим и общественным деятелям, которые ничего не понимают в литературе.
"Современные Записки", журнал, представляющий собой подобие выставки, на которой постепенно находят себе место лучшие произведения зарубежной словесности, независимо от того, какому поколению они принадлежат.

Конкуренция лит. молодежи со старыми

Молодежь существует
Старые не сохраняют и не помогают новым.
Не думают о смене и преемниках.
К молодежи они относятся порою даже с опаской и недружелюбием, порой не без зависти, но чаще всего безразлично. Именно в силу своего безразличия к общей судьбе литературы и к индивидуальным судьбам начинающих авторов они и не претендуют ни на учительство, ни на руководство.
А у молодежи тяготение к советофильству. Вообще они пошли к старшим с надеждой, а получили безразличие.
Молодежь не нашла учителей в эмиграции, отчасти в прошлом и у инострацев, а вообще у наших звучит мотив заброшенности, но ребята, вы должны были им помочь.

Для старших и младших проблемы общие:

Писатель стал профессионалом и относится к творчеству как к продукции с потребителями. Проблема в том, что большая часть эмиграции книги не читают, по разным причинам: бедность, низкий культурный уровень, скупость, так как они уже влились в новую культуру. + есть читающие, но их мало, тонкая прослойка, для них надо печатать – на триста экземпляров.
Если немногочисленным нашим читателям угрожает голод только литературный, то перед нами стоит и физический.
Блок перед смертью сказал, что Россия слопала его, как глупая чушка - своего поросенка. Может быть, недалек тот день, когда всей зарубежной литературе придется сказать о себе, что Россия зарубежная съела ее примерно таким же образом.
По-видимому, эмигрантская литература, какова бы она ни была, со всеми ее достоинствами и недостатками, со своей силой творить отдельные вещи и с бессилием образовать нечто целостное, в конечном счете оказалась все же не по плечу эмигрантской массе. Судьба русских писателей - гибнуть. Гибель подстерегает их и на той чужбине, где мечтали они укрыться от гибели.

Кровавая пища - 1932

Ужасная судьба русских писателей. История русской литературы – это история изничтожения русских писателей.
Тредьяковского били, за этим пошла традиция. И в конце расстрелянный Гумилев. Цензоры, палачи ссылки – МОРДОР. А широкая публика, которая требовала развлечений, а не серьезной литры.
Русскому писателю казни не избежать: а уж кто, как и когда будет ее исполнителем, как сложатся обстоятельства,— это дело случая.
Почему никто кроме нас так над людьми не измывался?

Мы пророчественны, поэтому это нормально – неизбежная борьба пророка с его народом.
Дело пророков — пророчествовать, дело народов — побивать их камнями. Пока пророк живет (и, конечно, не может ужиться) среди своего народа.
Когда же он наконец побит — его имя, и слово, и славу поколение избивателей завещает новому поколению, с новыми покаянными словами: «Смотрите, дети, как он велик! Увы нам, мы побили его камнями!»
И дети отвечают: «Да, он был велик воистину, и мы удивляемся вашей слепоте и вашей жестокости. Уж мы-то его не побили бы». А сами меж тем побивают идущих следом. Так совершается и пишется история литературы.

Есть еще одна причина:

Народ должен побивать, чтобы причислять к лику и приобщаться к откровению побитого. Кажется, в страдании пророков народ мистически изживает собственное свое страдание. Избиение пророка становится жертвенным актом, закланием. Оно полагает самую неразрывную, кровавую связь между пророком и народом, будь то народ русский или всякий другой.
В жертву всегда приносится самое чистое, лучшее, драгоценное. Изничтожение поэтов, по сокровенной природе своей, таинственно, ритуально. В русской литературе оно прекратится тогда, когда в ней иссякнет родник пророчества. Этого да не будет…
И все-таки, если русским писателям должно и суждено гибнуть, то — как бы это сказать? Естественно, что каждый из них, по священной человеческой слабости, вправе мечтать, чтобы чаша его миновала. Естественно, чтобы он, обращаясь к согражданам и современникам, уже слабым, уже безнадежным голосом еще все-таки говорил: — Дорогие мои, я знаю, что рано или поздно вы меня прикончите. Но все-таки — может быть, вы согласны повременить? Может быть, в самой пытке вы дадите мне передышку? Мне еще хочется посмотреть на земное небо.

О советской литре - 1938

Понял. Мы в раю. Валерий Брюсов
Советская литра – зрелище убогое, все скатывается к описанию литературного быта.
Че-то все копошатся, но по сути следить не за чем. Там уже эти книги появиться не могут.
И проблема не в цензуре. Важнее прямое партийное руководство литературой.
Они хотят перестроить миропонимание всей нации.
Литература должна теперь быть орудием для внедрения новых понятий в умах общества.
Народ еще сохранил старые привычки, а вот литра большевизировалсь. В литературе все происходило быстрее. Кого-то убили, кто-то вообще уничтожен.
Мы за свободу, а тут они отрицают достоинство этих идеи. + мы должны следить за их внутренней жизнью, даже если их взгляды не совпадают с нашими. Но у нас уже и раздражаться нельзя, поэтому что и раздражаться нечем, следить нечего. Вот это морализаторство ее и убивает. Художник – это Фома Неверящий, Искусство из испытания мира, поэтому искусство – это попытка разгадать. А они ломают основы. Начинают действовать методами недоуменья и принуждения.
Искусство как сладкий и горестный удел человека. И ОНО АНТРОПОЦЕНТРИЧНО. Возникает, когда люди страдают. В РАЮ НЕ БУДЕТ ПИСАТЕЛЕЙ.
Что происходит в СССР?

Кучеров «Потерянная любовь» - Там молодой осетин Инал говорит после рабфака, что теперь все знает, усвоил доступные законы, управляющие историей человечества. Кучеров и сам такой Инал – он ОБЯЗАН СИДЕТЬ, потому что без политграмоты нельзя стать писателем, а политграмота учит, что коммунизм – это единственная истина, и сомневаться нельзя.
Мы ж знаем, что совок любит дореволюционных писателей, которых не изъяли из библиотек. Ему надоела Агитка.
Главное, что влечет к "классикам", есть то, что их духовно роднит с рядовым подсоветским человеком: стремление разгадать мир, душевная тревога и чувство страдания - у них есть ощущение человечности, которой советские авторы лишены. Всех бесит, что они считают себя истиной в последней инстанции.
Катастрофическое мировоззрение ей навязано, а в гораздо большей степени оттого, что оно в самом деле воспринято и усвоено как окончательное, бесспорное разрешение всех загадок и недоумений – это и мешает им быть художниками.
Они не могут обращаться к классике, потому что метод другой, они искали, а эти все знают, могут максимум ряд приемов вбахать, но это все.
ВТОРАЯ ЧЕРТА, ЧТО ОН ДОЛБАЕБ - ЭТО ТО, ЧТО ОН СЧАСТЛИВЫЙ. Социализм построен – всем радоваться.
коммунисты утверждают, что при коммунизме искусство достигнет небывалого расцвета, но беда в том, что они не имеют понятия об искусстве, его природе и его жизни. В стране блаженных существ литература, дело если не "слишком", то все же вполне человеческое, уже не нужна, а потому невозможна.
Ради всеобщего счастья можно пожертвовать литрой, но нет счастливых-то, но никто этого не смеет осознавать. Это пародия реального рая.
Кроме славословия, поскольку последний идеал еще не достигнут, советский писатель может заниматься "выкорчевыванием проклятого наследия", исправлением "маленьких недостатков механизма" и проклятиями по адресу "врагов народа".
наследие будет ликвидировано, недостатки исправлены, а троцкисты и бухаринцы расточатся, как полагается демонам
В момент окончательного прибытия район действий советского автора сузится до размеров математической точки - и литература задохнется от счастья.

О Сирине. - 1937

О поэтической природе поэта.
Сознание поэта, однако ж, двоится: пытаясь быть "средь детей ничтожных мира" даже "всех ничтожней", поэт сознает божественную природу своего уродства - юродства, - свою одержимость, свою не страшную, не темную, как у слепорожденного, а светлую, хоть не менее роковую отмеченность перстом Божиим.
Больше всего он в жизни дорожит тайными минутами, когда Аполлон требует его к священной жертве.
За минуту высшей гармонии он готов жертвовать жизнью. Он и жертвует ей часто как это было в советах. Есть, конечно, ремесло, но творчество экстатично, искусство религиозно, оно не молитва, но молитвенно, выраженное отношение к миру и Богу.
Оно и есть то неизбывное "юродство", которым художник отличен от не-художника. Им-то художник и дорожит, его-то и чтит в себе, оно-то и есть его наслаждение и страсть.
Сладкие звуки без молитв не приходят. Звуки в искусстве не менее святы, чем молитвы. Искусство не исчерпывается формой, но вне формы оно не имеет бытия и, следственно, - смысла. Поэтому исследование творчества немыслимо вне исследования формы.
Кто такой Сирин:

Художник формы, писательского приема с разнообразием, сложностью, блеском и новизной.
Сирин сам показывает специфику своих чудес как лабораторию – это фишка Сирина.
Есть у Сирина повесть, всецело построенная на игре самочинных приемов, "Приглашение на казнь" есть не что иное, как цепь арабесок, узоров, образов, подчиненных не идейному, а лишь стилистическому единству (что, впрочем, и составляет одну из "идей" произведения).
В "Приглашении на казнь" нет реальной жизни, как нет и реальных персонажей, за исключением Цинцинната. Все прочее - только игра декораторов-эльфов, игра приемов и образов, заполняющих творческое сознание или, лучше сказать, творческий бред Цинцинната.
Если Цинциннат умирает, переходя из творческого мира в реальный, то обратно - герой рассказа "Terra incognita" умирает в тот миг, когда, наконец, всецело погружается в мир воображения. И хотя переход совершается здесь и там в диаметрально противоположных направлениях, он одинаково изображается Сириным в виде распада декораций. Оба мира по отношению друг к другу для Сирина иллюзорны.
Точно так же и торговец бабочками Пильграм, герой одноименного рассказа, умирает для своей жены, для своих покупателей, для всего мира - в тот миг, когда он, наконец, отправляется в Испанию - страну, не совпадающую с настоящей Испанией, потому что она создана его мечтой.
Точно так же и Лужин умирает в тот миг, когда, выбрасываясь из окна на бледные и темные квадраты берлинского двора, он окончательно выпадает из действительности и погружается в мир шахматного своего творчества - туда, где нет уже ни жены, ни знакомых, ни квартиры, а есть только чистые, абстрактные соотношения творческих приемов.
Жизнь художника -вот тема Сирина. + художник всегда под маской. Это прием остранения по формалистически.заключается в показывании предмета в необычной обстановке, придающей ему новое положение, открывающей в нем новые стороны, заставляющей воспринять его непосредственнее.
Он лишает их профессионально-художественных признаков, но Лужин работает у него над своими шахматными проблемами, а Германн над замыслом преступления совершенно так, как художник работает над своими созданиями.
Следовательно, все они, будучи показаны без масок, в откровенном качестве художников, стали бы, выражаясь языком учителей словесности, положительными типами, что, как известно, создает чрезвычайные и в данном случае излишние трудности для автора.
Сирин, обладающий великим запасом язвительных наблюдений, когда-нибудь даст себе волю и подарит нас безжалостным сатирическим изображением писателя. Такое изображение было бы вполне естественным моментом в развитии основной темы, которою он одержим.

Декольтированная лошадь - 1927

Ходасевич назвал Маяковского Декольтированной лошадью, которая изображает старую англичанку.
Поэзия может называть грубыми словами грубое, но должна не грубость и плоскость не могут быть внутренними возбудителями. Поэт не может быть глашатаем пошлости. Но Маяковский всегда таким был, сначала нечаянным, а потом сознательной. От грубой пошлости несознательной до нарочитой. Он никогда не был новатором и революционером, а на самом деле он котрреволюционер.
История русского футуризма:

Они разделились на эгофутуристическую и просто футуристическую, но между ними не было ничего общего.
Футуристы делали. Хлебниково-крученовская группа:

Резкое отделение формы от содержания, форма была самой главной. Искали самовитую форму. Освобождение от всякого содержания. Самовитое слово – единственно освобождено от всякого содержания. Поэтому дошли до зауми крученовской.
Надо было или заменить поэзию музыкой, или замолчать. Так и сделали.
Хлебников – гениальный кретин. Крученых служил доктринером, логиком, теоретиком. Бурлюк - барабанщиком, шутом, зазывалой.

Ху из Маяковский.

Присоединился через три года, когда все до конца почти высказались. Не выделялся сначала ничем.
Если раньше была борьба с содержанием, то он только его огрубил. Это было подменой. Контрреволюция внутри хлебниковской революции.
Маяковский пошел хуже чем на соглашательство: не на компромисс, а на капитуляцию. Было у футуристов некое "безумство храбрых".
Маяковский перевел весь капитал на себя.
Если разные герои прошлого, От Хлебникова до Уитмана отобрали бы у него свое – от него осталось бы пустое место.
Но его содержание было ново. Он первый сделал пошлость и грубость не материалом, но смыслом поэзии. Грубиян и пошляк заржали из его стихов: "Вот мы! Мы мыслим!"
На место кретина стал хам. И хам стал "голосом масс". Он нашел формулы для быдла. И в награду ест рябчиков, отбитых у буржуев.
Декольтированная лошадь взгромоздилась за стол в колпаке якобинца.
Пафос погрома и мордобоя - вот истинный пафос Маяковского. А на что обрушивается погром, ему было и есть все равно: венская ли кокотка, витрина ли немецкого магазина в Москве, схваченный ли за горло буржуй - только бы тот, кого надо громить.

Перед нами уже старый Маяковский, но умней он не стал. Он стал защитником сильных. "революционер" - в благонамеренного охранителя нэповских устоев; недавний динамитчик - в сторожа при лабазе. Ход, впрочем, вполне естественный для такого "революционера", каков Маяковский: от "грабь награбленное другими" - к "береги награбленное тобой".
Он, топтавший копытами религию, любовь к родине, любовь к женщине, - ныне борется с советским бюрократизмом, с растратчиками, со взяточниками, с системой протекции... Предводитель хулиганов, он благонамеренно и почтенно осуждает хулиганство.
Он уже начинает брюзжать.
"Как делать стихи?" Это - первое, сколько я помню, "теоретическое" выступление Маяковского. К сожалению, недостаток места не позволяет мне остановиться подробно на этом беспорядочном, бессистемном перечне поэтических "правил". Грубость и глупость формальных суждений Маяковского превосходит всякие ожидания:
Однажды, не так давно, Марина Цветаева обратилась к Маяковскому со стихами:

Превыше церквей и труб,
Рожденный в огне и дыме,
Архангел-тяжелоступ,
Здорово в веках, Владимир!

Кажется, это был один из последних поэтических приветов, посланных Маяковскому. Впрочем, "тяжелоступ" остался верен себе и ответил на него бранью.

О формализме и формалистах - 1927

Символизм сказал: форма и содержание равны в правах.
Футуристы сказали, что форма важнее.
Изучают приемы, а не темы. Опять примат формы над содержанием у символистов.
В советской России, где формализм процветает, дошли "до конца". Загорланили: долой содержание!
Но сосчитать пульс и измерить температуру - не значит определить человека. Формалисты считают, что значит и что этим можно и должно ограничиться.
Бросьте Пушкина, Толстого и Гоголя – у них слова как попало. У меня есть слова в алфавитном порядке и ударения обозначены.
Когда шкловский говорит, что Двигатель достоевского – это желание написать авантюрный роман – то он тупой. Это человек несомненного дарования и выдающегося невежества.
Он сам ждет переворотах, но он ничего не знает про идею литературы, он не приучен их уважать и разбираться в них.
Прежде всего, среди формалистов довольно много неудачников из начинавших поэтов. Это довольно своеобразный тип. Испробовав некогда силы на поэтическом поприще и увидев, что дело безнадежно, люди порой с особым жаром принимаются за изучение поэтической механики: ими владеет вполне понятная надежда добраться-таки, наконец, до "секрета", узнать, "в чем тут дело", почему их собственная поэзия не удалась.
Второй разряд составляют фанатические филологи, патриоты филологии. Как им не прилепиться душой к формализму? Ведь их дисциплину, по природе своей вспомогательную, формализм кладет во главу угла. Формализм тут оказывается чем-то вроде филологической мании величия.
Третья группа формалистов - люди, тяготеющие к анализу ради анализа, чувствующие себя уютно и прочно, пока дело ограничивается "строго научной" "констатацией фактов", люди подсчета и регистрации, лишенные способности к творчеству и обобщению, боящиеся всякой живой и самостоятельной мысли. Это - добросовестные, но бездарные собиратели материала, не знающие, что с ним делать, когда он собран. К формализму они привержены потому, что "обнажать прием" гораздо легче, чем разбираться в "идеях". В нем они с благодарностью обретают некое принципиальное оправдание своего творческого бессилия и идейной бедности.
К ним примыкают четвертые, понуждаемые к формализму не склонностью, но обстоятельствами. Это те, кто неминуемо подвергся бы преследованиям со стороны большевиков, если бы вздумал высказать свои мысли. Формализм позволяет им заниматься подсчетом и наблюдением, уклоняясь от обобщений и выводов, которые неминуемо оказались бы "контрреволюционными", если бы были произнесены вслух. Сейчас в России начальство требует от критики искоренения "буржуазной" идеологии - или молчания. Формализм оказывается единственным прикрытием, в котором, не отказываясь от работы вовсе, можно говорить о литературе, не боясь последствий: пойди уличи в крамоле человека, который скромно подсчитывает пэоны в пятистопном ямбе Пушкина; а заговори он об этом же ямбе по существу - крамола тотчас всплывет наружу. Имея в виду именно такой "разрез" формализма, молодой польский ученый В. А. Ледницкий правильно говорит, что формальный метод "избавляет критика от заглядывания в опасную при советских условиях область религиозных, общественных и политических идей... Он идейно и психологически менее обязывает исследователя, ибо оставляет в стороне его внутренние убеждения... Исследователь превращается в машину для подсчета и записи".
Наконец, пятую, далеко не невинную и не безвредную категорию формалистов составляют те, кто вместе с большевиками имеют ту или иную причину ненавидеть весь смысл и духовный склад русской литературы. Они быстро поняли, что игнорация содержания, замалчивание и отстранение "темы" - отличный способ для планомерного искоренения этого духа из народной памяти.