палата №6. Палата №6. А. П. Чехов Палата No 6

• Название: А. П. Чехов Палата No 6
• Анкор: палата №6
• Дата: 29.08.2022
• Размер: 368.65 Kb.
• Имя файла: Палата №6.rtf
• Тип: Документы; #655410
• страница: 3 из 5

   -- Вы про город желаете знать или вообще?

   -- Ну, сначала расскажите мне про город, а потом вообще.

   -- Что ж? В городе томительно скучно... Не с кем слова сказать, некого послушать. Новых людей нет. Впрочем, приехал недавно молодой врач Хоботов.


   -- Он еще при мне приехал. Что, хам?

   -- Да, не культурный человек. Странно, знаете ли... Судя по всему, в наших столицах нет умственного застоя, есть движение, -- значит, должны быть там и настоящие люди, но почему-то всякий раз оттуда присылают к нам таких людей, что не глядел бы. Несчастный город!


   -- Да, несчастный город! -- вздохнул Иван Дмитрич и засмеялся. -- А вообще как? Что пишут в газетах и журналах?

   В палате было уже темно. Доктор поднялся и, стоя, начал рассказывать, что пишут за границей и в России и какое замечается теперь направление мысли. Иван Дмитрич внимательно слушал и задавал вопросы, но вдруг, точно вспомнив что-то ужасное, схватил себя за голову и лег на постель, спиной к доктору.

   -- Что с вами? -- спросил Андрей Ефимыч.

   -- Вы от меня не услышите больше ни одного слова! -- грубо проговорил Иван Дмитрич. -- Оставьте меня!


   -- Отчего же?


   -- Говорю вам: оставьте! Какого дьявола?

   Андрей Ефимыч пожал плечами, вздохнул и вышел. Проходя через сени, он сказал:

   -- Как бы здесь убрать, Никита... Ужасно тяжелый запах!

   -- Слушаю, ваше высокоблагородие.

   "Какой приятный молодой человек! -- думал Андрей Ефимыч, идя к себе на квартиру. -- За всё время, пока я тут живу, это, кажется, первый, с которым можно поговорить. Он умеет рассуждать и интересуется именно тем, чем нужно".

   Читая и потом ложась спать, он всё время думал об Иване Дмитриче, а проснувшись на другой день утром, вспомнил, что вчера познакомился с умным и интересным человеком, и решил сходить к нему еще раз при первой возможности.

  

X

  

   Иван Дмитрич лежал в такой же позе, как вчера, обхватив голову руками и поджав ноги. Лица его не было видно.


   -- Здравствуйте, мой друг, -- сказал Андрей Ефимыч. -- Вы не спите?

   -- Во-первых, я вам не друг, -- проговорил Иван Дмитрич в подушку, -- а во-вторых, вы напрасно хлопочете: вы не добьетесь от меня ни одного слова.

   -- Странно... -- пробормотал Андрей Ефимыч в смущении. -- Вчера мы беседовали так мирно, но вдруг вы почему-то обиделись и сразу оборвали... Вероятно, я выразился как-нибудь неловко или, быть может, высказал мысль, несогласную с вашими убеждениями...

   -- Да, так я вам и поверю! -- сказал Иван Дмитрич, приподнимаясь и глядя на доктора насмешливо и с тревогой; глаза у него были красны. -- Можете идти шпионить и пытать в другое место, а тут вам нечего делать. Я еще вчера понял, зачем вы приходили.


   -- Странная фантазия! -- усмехнулся доктор. -- Значит, вы полагаете, что я шпион?

   -- Да, полагаю... Шпион или доктор, к которому положили меня на испытание, -- это всё равно.

   -- Ах, какой вы, право, извините... чудак!

   Доктор сел на табурет возле постели и укоризненно покачал головой.

   -- Но допустим, что вы правы, -- сказал он. -- Допустим, что я предательски ловлю вас на слове, чтобы выдать полиции. Вас арестуют и потом судят. Но разве в суде и в тюрьме вам будет хуже, чем здесь? А если сошлют на поселение и даже на каторгу, то разве это хуже, чем сидеть в этом флигеле? Полагаю, не хуже... Чего же бояться?

   Видимо, эти слова подействовали на Ивана Дмитрича. Он покойно сел.

   Был пятый час вечера, -- время, когда обыкновенно Андрей Ефимыч ходит у себя по комнатам и Дарьюшка спрашивает его, не пора ли ему пиво пить. На дворе была тихая, ясная погода.

   -- А я после обеда вышел прогуляться, да вот и зашел, как видите, -- сказал доктор. -- Совсем весна.

   -- Теперь какой месяц? Март? -- спросил Иван Дмитрич.

   -- Да, конец марта.


   -- Грязно на дворе?

   -- Нет, не очень. В саду уже тропинки.

   -- Теперь бы хорошо проехаться в коляске куда-нибудь за город, -- сказал Иван Дмитрич, потирая свои красные глаза, точно спросонок, -- потом вернуться бы домой в теплый, уютный кабинет и... и полечиться у порядочного доктора от головной боли... Давно уже я не жил по-человечески. А здесь гадко! Нестерпимо гадко!

   После вчерашнего возбуждения он был утомлен и вял и говорил неохотно. Пальцы у него дрожали, и по лицу видно было, что у него сильно болела голова.

   -- Между теплым, уютным кабинетом и этою палатой нет никакой разницы, -- сказал Андрей Ефимыч. -- Покой и довольство человека не вне его, а в нем самом.


   -- То есть как?

   -- Обыкновенный человек ждет хорошего или дурного извне, то есть от коляски и кабинета, а мыслящий -- от самого себя.

   -- Идите, проповедуйте эту философию в Греции, где тепло и пахнет померанцем, а здесь она не по климату. С кем это я говорил о Диогене? С вами, что ли?

   -- Да, вчера со мной.

   -- Диоген не нуждался в кабинете и в теплом помещении; там и без того жарко. Лежи себе в бочке да кушай апельсины и оливки. А доведись ему в России жить, так он не то что в декабре, а в мае запросился бы в комнату. Небось, скрючило бы от холода.

   -- Нет. Холод, как и вообще всякую боль, можно не чувствовать. Марк Аврелий сказал: "Боль есть живое представление о боли: сделай усилие воли, чтоб изменить это представление, откинь его, перестань жаловаться, и боль исчезнет". Это справедливо. Мудрец, или, попросту, мыслящий, вдумчивый человек отличается именно тем, что презирает страдание; он всегда доволен и ничему не удивляется.

   -- Значит, я идиот, так как я страдаю, недоволен и удивляюсь человеческой подлости.

   -- Это вы напрасно. Если вы почаще будете вдумываться, то вы поймете, как ничтожно всё то внешнее, что волнует нас. Нужно стремиться к уразумению жизни, а в нем -- истинное благо.

   -- Уразумение... -- поморщился Иван Дмитрич. -- Внешнее, внутреннее... Извините, я этого не понимаю. Я знаю только, -- сказал он, вставая и сердито глядя на доктора, -- я знаю, что бог создал меня из теплой крови и нервов, да-с! А органическая ткань, если она жизнеспособна, должна реагировать на всякое раздражение. И я реагирую! На боль я отвечаю криком и слезами, на подлость -- негодованием, на мерзость -- отвращением. По-моему, это собственно и называется жизнью. Чем ниже организм, тем он менее чувствителен и тем слабее отвечает на раздражение, и чем выше, тем он восприимчивее и энергичнее реагирует на действительность. Как не знать этого? Доктор, а не знает таких пустяков! Чтобы презирать страдание, быть всегда довольным и ничему не удивляться, нужно дойти вот до этакого состояния, -- и Иван Дмитрич указал на толстого, заплывшего жиром мужика, -- или же закалить себя страданиями до такой степени, чтобы потерять всякую чувствительность к ним, то есть, другими словами, перестать жить. Извините, я не мудрец и не философ, -- продолжал Иван Дмитрич с раздражением, -- и ничего я в этом не понимаю. Я не в состоянии рассуждать.

   -- Напротив, вы прекрасно рассуждаете.

   -- Стоики, которых вы пародируете, были замечательные люди, но учение их застыло еще две тысячи лет назад и ни капли не подвинулось вперед и не будет двигаться, так как оно не практично и не жизненно. Оно имело успех только у меньшинства, которое проводит свою жизнь в штудировании и смаковании всяких учений, большинство же не понимало его. Учение, проповедующее равнодушие к богатству, к удобствам жизни, презрение к страданиям и смерти, совсем непонятно для громадного большинства, так как это большинство никогда не знало ни богатства, ни удобств в жизни; а презирать страдания значило бы для него презирать самую жизнь, так как всё существо человека состоит из ощущений голода, холода, обид, потерь и гамлетовского страха перед смертью. В этих ощущениях вся жизнь: ею можно тяготиться, ненавидеть ее, но не презирать. Да, так, повторяю, учение стоиков никогда не может иметь будущности, прогрессируют же, как видите, от начала века до сегодня борьба, чуткость к боли, способность отвечать на раздражение...

   Иван Дмитрич вдруг потерял нить мыслей, остановился и досадливо потер лоб.

   -- Хотел сказать что-то важное, да сбился, -- сказал он. -- О чем я? Да! Так вот я и говорю: кто-то из стоиков продал себя в рабство затем, чтобы выкупить своего ближнего. Вот видите, значит, и стоик реагировал на раздражение, так как для такого великодушного акта, как уничтожение себя ради ближнего, нужна возмущенная, сострадающая душа. Я забыл тут в тюрьме всё, что учил, а то бы еще что-нибудь вспомнил. А Христа взять? Христос отвечал на действительность тем, что плакал, улыбался, печалился, гневался, даже тосковал; он не с улыбкой шел навстречу страданиям и не презирал смерти, а молился в саду Гефсиманском, чтобы его миновала чаша сия.

   Иван Дмитрич засмеялся и сел.

   -- Положим, покой и довольство человека не вне его, а в нем самом, -- сказал он. -- Положим, нужно презирать страдания и ничему не удивляться. Но вы-то на каком основании проповедуете это? Вы мудрец? Философ?

   -- Нет, я не философ, но проповедовать это должен каждый, потому что это разумно.

   -- Нет, я хочу знать, почему вы в деле уразумения, презрения к страданиям и прочее считаете себя компетентным? Разве вы страдали когда-нибудь? Вы имеете понятие о страданиях? Позвольте: вас в детстве секли?

   -- Нет, мои родители питали отвращение к телесным наказаниям.

   -- А меня отец порол жестоко. Мой отец был крутой, геморроидальный чиновник, с длинным носом и с желтою шеей. Но будем говорить о вас. Во всю вашу жизнь до вас никто не дотронулся пальцем, никто вас не запугивал, не забивал; здоровы вы, как бык. Росли вы под крылышком отца и учились на его счет, а потом сразу захватили синекуру. Больше двадцати лет вы жили на бесплатной квартире, с отоплением, с освещением, с прислугой, имея притом право работать как и сколько вам угодно, хоть ничего не делать. От природы вы человек ленивый, рыхлый и потому старались складывать свою жизнь так, чтобы вас ничто не беспокоило и не двигало с места. Дела вы сдали фельдшеру и прочей сволочи, а сами сидели в тепле да в тишине, копили деньги, книжки почитывали, услаждали себя размышлениями о разной возвышенной чепухе и (Иван Дмитрич посмотрел на красный нос доктора) выпивахом. Одним словом, жизни вы не видели, не знаете ее совершенно, а с действительностью знакомы только теоретически. А презираете вы страдания и ничему не удивляетесь по очень простой причине: суета сует, внешнее и внутреннее, презрение к жизни, страданиям и смерти, уразумение, истинное благо, -- всё это философия, самая подходящая для российского лежебока. Видите вы, например, как мужик бьет жену. Зачем вступаться? Пускай бьет, всё равно оба помрут рано или поздно; и бьющий к тому же оскорбляет побоями не того, кого бьет, а самого себя. Пьянствовать глупо, неприлично, но пить -- умирать и не пить -- умирать. Приходит баба, зубы болят... Ну, что ж? Боль есть представление о боли и к тому же без болезней не проживешь на этом свете, все помрем, а потому ступай баба прочь, не мешай мне мыслить и водку пить. Молодой человек просит совета, что делать, как жить; прежде чем ответить, другой бы задумался, а тут уж готов ответ: стремись к уразумению или к истинному благу. А что такое это фантастическое "истинное благо"? Ответа нет, конечно. Нас держат здесь за решеткой, гноят, истязуют, но это прекрасно и разумно, потому что между этою палатой и теплым, уютным кабинетом нет никакой разницы. Удобная философия: и делать нечего, и совесть чиста, и мудрецом себя чувствуешь... Нет, сударь, это не философия, не мышление, не широта взгляда, а лень, факирство, сонная одурь... Да! -- опять рассердился Иван Дмитрич. -- Страдания презираете, а небось прищеми вам дверью палец, так заорете во все горло!

   -- А может, и не заору, -- сказал Андрей Ефимыч, кротко улыбаясь.

   -- Да, как же! А вот если бы вас трахнул паралич или, положим, какой-нибудь дурак и наглец, пользуясь своим положением и чином, оскорбил вас публично и вы знали бы, что это пройдет ему безнаказанно, -- ну, тогда бы вы поняли, как это отсылать других к уразумению и истинному благу.

   -- Это оригинально, -- сказал Андрей Ефимыч, смеясь от удовольствия и потирая руки. -- Меня приятно поражает в вас склонность к обобщениям, а моя характеристика, которую вы только что изводили сделать, просто блестяща. Признаться, беседа с вами доставляет мне громадное удовольствие. Ну-с, я вас выслушал, теперь и вы благоволите выслушать меня...

  

XI

  

   Этот разговор продолжался еще около часа и, по-видимому, произвел на Андрея Ефимыча глубокое впечатление. Он стал ходить во флигель каждый день. Ходил он туда по утрам и после обеда, и часто вечерняя темнота заставала его в беседе с Иваном Дмитричем. В первое время Иван Дмитрич дичился его, подозревал в злом умысле и откровенно выражал свою неприязнь, потом же привык к нему и свое резкое обращение сменил на снисходительно-ироническое.

   Скоро по больнице разнесся слух, что доктор Андрей Ефимыч стал посещать палату No 6. Никто -- ни фельдшер, ни Никита, ни сиделки не могли понять, зачем он ходил туда, зачем просиживал там по целым часам, о чем разговаривал и почему не прописывал рецептов. Поступки его казались странными. Михаил Аверьяныч часто не заставал его дома, чего раньше никогда не случалось, и Дарьюшка была очень смущена, так как доктор пил пиво уже не в определенное время и иногда даже запаздывал к обеду.

   Однажды, это было уже в конце июня, доктор Хоботов пришел по какому-то делу к Андрею Ефимычу; не застав его дома, он отправился искать его по двору; тут ему сказали, что старый доктор пошел к душевнобольным. Войдя во флигель и остановившись в сенях, Хоботов услышал такой разговор:

   -- Мы никогда не споемся и обратить меня в свою веру вам не удастся, -- говорил Иван Дмитрич с раздражением. -- С действительностью вы совершенно не знакомы и никогда вы не страдали, а только, как пьяница, кормились около чужих страданий, я же страдал непрерывно со дня рождения до сегодня. Поэтому говорю откровенно: я считаю себя выше вас и компетентнее во всех отношениях. Не вам учить меня.

   -- Я совсем не имею претензии обращать вас в свою веру, -- проговорил Андрей Ефимыч тихо и с сожалением, что его не хотят понять. -- И не в этом дело, мой друг. Дело не в том, что вы страдали, а я нет. Страдания и радости преходящи; оставим их, бог с ними. А дело в том, что мы с вами мыслим; мы видим друг в друге людей, которые способны мыслить и рассуждать, и это делает нас солидарными, как бы различны ни были наши взгляды. Если бы вы знали, друг мой, как надоели мне всеобщее безумие, бездарность, тупость, и с какою радостью я всякий раз беседую с вами! Вы умный человек, и я наслаждаюсь вами.

   Хоботов отворил на вершок дверь и взглянул в палату; Иван Дмитрич в колпаке и доктор Андрей Ефимыч сидели рядом на постели. Сумасшедший гримасничал, вздрагивал и судорожно запахивался в халат, а доктор сидел неподвижно, опустив голову, и лицо у него было красное, беспомощное, грустное. Хоботов пожал плечами, усмехнулся и переглянулся с Никитой. Никита тоже пожал плечами.

   На другой день Хоботов приходил во флигель вместе с фельдшером. Оба стояли в сенях и подслушивали.

   -- А наш дед, кажется, совсем сдрефил! -- сказал Хоботов, выходя из флигеля.

   -- Господи, помилуй нас, грешных! -- вздохнул благолепный Сергей Сергеич, старательно обходя лужицы, чтобы не запачкать своих ярко вычищенных сапогов. -- Признаться, уважаемый Евгений Федорыч, я давно уже ожидал этого!

  

XII

  

   После этого Андрей Ефимыч стал замечать кругом какую-то таинственность. Мужики, сиделки и больные при встрече с ним вопросительно взглядывали на него и потом шептались. Девочка Маша, дочь смотрителя, которую он любил встречать в больничном саду, теперь, когда он с улыбкой подходил к ней, чтобы погладить ее по головке, почему-то убегала от него. Почтмейстер Михаил Аверьяныч, слушая его, уже не говорил: "Совершенно верно", а в непонятном смущении бормотал: "да, да, да..." и глядел на него задумчиво и печально; почему-то он стал советовать своему другу оставить водку и пиво, но при этом, как человек деликатный, говорил не прямо, а намеками, рассказывая то про одного батальонного командира, отличного человека, то про полкового священника, славного малого, которые пили и заболели, но, бросив пить, совершенно выздоровели. Два-три раза приходил к Андрею Ефимычу коллега Хоботов; он тоже советовал оставить спиртные напитки и без всякого видимого повода рекомендовал принимать бромистый калий.

   В августе Андрей Ефимыч получил от городского головы письмо с просьбой пожаловать по очень важному делу. Придя в назначенное время в управу, Андрей Ефимыч застал там воинского начальника, штатного смотрителя уездного училища, члена управы, Хоботова и еще какого-то полного, белокурого господина, которого представили ему как доктора. Этот доктор, с польскою, трудно выговариваемою фамилией, жил в тридцати верстах от города, на конском заводе и был теперь в городе проездом.

   -- Тут заявленьице по вашей части-с, -- обратился член управы к Андрею Ефимычу после того, как все поздоровались и сели за стол. -- Вот Евгений Федорыч говорят, что аптеке тесновато в главном корпусе и что ее надо бы перевести в один из флигелей. Оно, конечно, это ничего, перевести можно, но главная причина -- флигель ремонту захочет.

   -- Да, без ремонта не обойтись, -- сказал Андрей Ефимыч, подумав. -- Если, например, угловой флигель приспособить для аптеки, то на это, полагаю, понадобится minimum рублей пятьсот. Расход непроизводительный.

   Немного помолчали.

   -- Я уже имел честь докладывать десять лет назад, -- продолжал Андрей Ефимыч тихим голосом, -- что эта больница в настоящем ее виде является для города роскошью не по средствам. Строилась она в сороковых годах, но ведь тогда были не те средства. Город слишком много затрачивает на ненужные постройки и лишние должности. Я думаю, на эти деньги можно было бы, при других порядках, содержать две образцовые больницы.

   -- Так вот и давайте заводить другие порядки! -- живо сказал член управы.

   -- Я уже имел честь докладывать: передайте медицинскую часть в ведение земства.

   -- Да, передайте земству деньги, а оно украдет, -- засмеялся белокурый доктор.

   -- Это как водится, -- согласился член управы и тоже засмеялся.

   Андрей Ефимыч вяло и тускло посмотрел на белокурого доктора и сказал:

   -- Надо быть справедливым.

   Опять помолчали. Подали чай. Воинский начальник, почему-то очень смущенный, через стол дотронулся до руки Андрея Ефимыча и сказал:

   -- Совсем вы нас забыли, доктор. Впрочем, вы монах: в карты не играете, женщин не любите. Скучно вам с нашим братом.

   Все заговорили о том, как скучно порядочному человеку жить в этом городе. Ни театра, ни музыки, а на последнем танцевальном вечере в клубе было около двадцати дам и только два кавалера. Молодежь не танцует, а всё время толпится около буфета или играет в карты. Андрей Ефимыч медленно и тихо, ни на кого не глядя, стал говорить о том, как жаль, как глубоко жаль, что горожане тратят свою жизненную энергию, свое сердце и ум на карты и сплетни, а не умеют и не хотят проводить время в интересной беседе и в чтении, не хотят пользоваться наслаждениями, какие дает ум. Только один ум интересен и замечателен, всё же остальное мелко и низменно. Хоботов внимательно слушал своего коллегу и вдруг спросил: