Аникин А. Адам Смит. Андрей Владимирович Аникин Адам Смит

• Название: Андрей Владимирович Аникин Адам Смит
• Дата: 08.12.2022
• Размер: 1.19 Mb.
• Имя файла: Аникин А. Адам Смит.doc
• Тип: Изложение; #833887
• страница: 6 из 18

5. ДЖЕМС УАТТ И ДРУГИЕ

«Только настоящий ученый мог изобрести огненную машину», — писал Смит в 1763 году.

Очень хотелось бы отнести эти слова Смита к его современнику и другу Джемсу Уатту. Но они написаны до того, как Уатт сделал первый важный шаг к своему изобретению — придумал отдельный от рабочего цилиндра конденсатор пара.

Скорее Смит имел в виду предшественника Уатта — англичанина Ньюкомена, неуклюжая и малоэкономичная машина которого обычно и называлась «огненной машиной» («fire engine»).

Смиту казалось, что развитие паровой машины, огромную роль которой он проницательно предвидел, пойдет лишь по пути частных усовершенствований изобретения Ньюкомена:

«Многие менее талантливые мастера, которые будут заниматься конструкцией этой чудесной машины, вероятно, позже откроют более удачные методы применения этой силы (пара. — А. А.), чем те методы, которые были впервые использованы ее прославленным изобретателем».

Когда Смит писал это в первом черновом наброске к «Богатству народов», 28-летний Уатт еще не получал запечатленного историей указания профессора натуральной философии Андерсона о ремонте университетской модели машины Ньюкомена. Той самой модели, которая подтолкнула его мысль и которая выставлена теперь как национальная реликвия под стеклянным колпаком в музее.

В апреле 1765 года, когда Уатт во время своей легендарной прогулки по Глазго-грин, между прачечной и хижиной пастухов, набрел на свою первую революционную идею, Смита уже не было в Глазго.

Но нет сомнения, что он знал об опытах с паром, которые Уатт делал с 1759 года, и слышал длинные разговоры Уатта и профессора Блэка о паровых машинах. Очевидно, в Уатте он видел одного из «менее талантливых» продолжателей дела Ньюкомена. Действительная роль изобретения Уатта обнаружилась лишь в 80-х годах, уже после выхода в свет «Богатства народов».

Уатт, Блэк, Андерсон и несколько других талантливых естествоиспытателей и механиков работали в стенах университета, рядом со Смитом. Значение этого трудно переоценить. Не только город Глазго, но и университет — в отличие от большинства британских университетов — живет в атмосфере назревающей промышленной революции. Вся обстановка заставляет Смита от абстрактных спекуляций обратиться к острым социальным и экономическим проблемам эпохи.

Наблюдения над хозяйственной жизнью, которые он черпает из опыта (включая «опыт» в дубильном чане), из разговоров и книг, соединяются в его мозгу с широчайшими познаниями в истории и философии.

Его взгляд все более приковывается к тому, что представляется ему главным итогом предшествующего развития и залогом дальнейшего прогресса, — к разделению труда. Он не видит еще принципиальной разницы между разделением труда внутри отдельной мануфактуры, под командой одного капиталиста, и разделением труда в обществе, между отдельными производителями и предприятиями. Для него важно лишь, что и то и другое повышает производительность труда, «увеличивает богатство».

Но осмысливание разделения труда толкает его к другой, подлинно замечательной идее. Если общество движется вперед благодаря разделению труда, обособлению все новых видов производительного труда, то все эти виды труда по необходимости эквивалентны, равноправны. Следовательно, любой производительный труд создает стоимость и определяет ее величину.

Так можно реконструировать общий ход мысли Адама Смита.

Великий гений Уатта, как говорил Маркс, обнаруживается и том, что он изобрел универсальный двигатель крупной промышленности. Его предшественники изобретали, собственно, не паровой двигатель, а насос для откачки воды из шахт или машину для городской водокачки. Применения машины Уатта могли быть так же разнообразны, как сама промышленность эпохи переворота.

Как Уатт завершил и обобщил изобретения Ньюкомена, француза Дени Папена и многих других, так Смит объединил в более или менее строгую теорию трудовой стоимости догадки и отдельные мысли многих предшественников. Среди них англичанин Уильям Петти, американец Бенджамен Франклин, французы-физиократы. Смит провозгласил универсальность производительного труда как создателя стоимости.

Как паровая машина была подлинно интернациональным изобретением, так и трудовая теория стоимости легла в основу интернациональной по своему характеру классической политической экономии. Но родиной обоих открытий закономерно была Британия, где промышленный переворот и рост капиталистических отношений требовали и универсального двигателя и универсальной экономической теории.

Случайность свела Уатта и Смита под одной крышей. Но, как и всякая случайность, она по-своему закономерна.

Шотландская культура вступает в 50–60-х годах XVIII века в полосу своего большого расцвета, который обнаруживается в разных областях науки и искусства. Впоследствии историки будут изощряться в эпитетах: «золотой век», век Перикла, век Августа¹⁹.

Позже, на рубеже XVIII и XIX столетий, Роберт Бернс и Вальтер Скотт сделают шотландскую литературу одним из самых значительных явлений в европейской культуре. Но Тобайас Смоллетт, большой писатель-реалист, один из зачинателей современного романа, был ровесником Смита, его однокашником по Глазговскому университету.

Рядом со Смитом и независимо от него работает другой шотландец, создавший свою систему политической экономии, — сэр Джемс Стюарт.

Дэвид Юм наложил отпечаток на все последующее развитие буржуазной философии.

Большие успехи делает естествознание. Шотландские врачи закладывают основы научной медицины. Шотландия становится им тесной, и они завоевывают Лондон. У них даже был особый клуб, где знаменитый хирург Уильям Хантер, весельчак и остроумец, однажды поднял такой тост:

— Пусть ни один английский джентльмен не покидает мир без помощи, шотландского врача, как уже теперь ни один не входит в мир без его помощи!

Из медицины стремительно вырастала химия. Джозефа Блэка Энгельс называл, вместе с Лавуазье, одним из основателей современной химии.

Рядом с Уаттом работало несколько других талантливых изобретателей и механиков.

Случайно ли, что Адам Смит был близок с Уаттом и Блэком, причем последний остался его другом до конца дней?

Конечно, нет. Как не случаен его интерес к огненным машинам, так не случаен и следующий любопытный, документ из архивов Глазговского университета, под которым стоит подпись Адама Смита как вице-ректора университета. Сломив сопротивление реакционных профессоров, большинство совета решило ассигновать 350 фунтов стерлингов (немалая по тем временам сумма!) на устройство химической лаборатории. Документ гласит:

«Большинство признало эту меру в высшей степени своевременной и подобающей репутации нашего университета, поскольку она будет способствовать изучению и преподаванию науки, значение которой увеличивается с каждым днем».
Джемс Уатт впервые появился в университете в 1756 году, когда совет поручил ему, как известному, несмотря на молодые годы, механику, ремонт астрономических инструментов для обсерватории.

Когда на следующий год глазговские цехи ремесленников, опираясь на свои средневековые привилегии, запретили Уатту открыть механическую мастерскую в городе (он не был уроженцем Глазго и не проходил обязательный срок ученичества), совет решил пригласить его в университет.

Смит был в числе профессоров, которые провели это решение. Уатт стал «мастером по математическим инструментам», получив в университете постоянную квартиру и мастерскую-лабораторию.

Из своего окна во втором этаже главного университетского корпуса Уатт мог видеть по утрам, как в професcорском дворе появлялась прямая фигура Смита в треугольной шляпе и с тростью в руке. По многолетней привычке он целовал на пороге своего дома миссис Смит в лоб и бодрым ровным шагом направлялся к воротам университета.

Ровно через три минуты (можно было хоть часы проверять) из другой двери появлялся высокий и тонкий профессор Блэк, одетый всегда элегантно и строго. Проходя мимо миссис Смит, которая еще провожала сына глазами, он несколько церемонно раскланивался с ней и осведомлялся о здоровье.

Это повторялось каждый день, кроме субботы и воскресенья. По субботам лекций не было, а было общее собрание студентов в актовом зале, где разбирались нарушения правил и налагались взыскания.

После этого, слегка отдохнув, компания профессоров и их друзей отправлялась пешком в деревню Андерстон, которая уже тогда стала предместьем города, а теперь полностью растворилась в нем. В Андерстоне был трактир, в котором еженедельно собирался этот «клуб Симсона», названный так в шутку по имени старейшего профессора-математика, неутомимо веселого председателя клуба. Хотя ему шел уже восьмой десяток, «старый Робин» чувствовал себя отлично в этой компании, где преобладали молодые люди. Блэк был на шесть лет моложе Смита, Уатт — на двенадцать, Андерсон — его ровесник.

Самым молодым из них был долговязый Джон Робисон, любимый ученик Блэка и верный друг и помощник Уатта. Робисон был малый несколько авантюристического склада. Он только что вернулся из Канады, где участвовал в войне с французами. Несколько недель его рассказы о штурме Квебека и об американских индейцах занимали общество. Вскоре беспокойная натура кинула его в Россию, где он служил генеральным инспектором Морского кадетского корпуса в Кронштадте. Вернулся Робисон через четыре года, сопровождаемый слухами, что он был одним из любовников императрицы Екатерины. Впрочем, даже в самом тесном дружеском кругу он этих слухов не подтверждал. После возвращения он занял кафедру натуральной философии в Эдинбурге и возобновил прерванное в 1764 году знакомство со Смитом.

Примечательной личностью был и профессор Андерсон, прозванный студентами за горячность и вспыльчивость «Веселый Фосфор» и знаменитый своими скандалами. Иные заседания совета по его вине кончались руганью, а однажды он поднял свою трость на профессора церковной истории, которого не спасло духовное звание. Другой раз он самовольно вызвал городских стражников и отправил в тюрьму не угодившего ему студента.

У Андерсона были две страсти — баллистика и музыка. Занятия баллистикой привели его уже в старости к изобретению пушки, в которой отдача гасилась сжатым воздухом. Поскольку английское военное ведомство отказалось от изобретения, он преподнес его революционной Франции, как «дар науки свободе». Это был его последний скандал. Смита тогда уже не было в живых.

Андерсон организовал в университете хор, но набирал туда студентов по своему единоличному выбору. Когда он отверг Семена Десницкого, у которого был отличный слух, тот в запальчивости сказал ему резкость. Андерсон вспыхнул как порох и поднял большой шум. Десницкому пришлось извиняться.
В пятницу 23 апреля 1762 года еженедельное заседание Литературного общества было не совсем обычным. В большой «факультетской аудитории» доктор Блэк делал сообщение о скрытой теплоте и ее измерении. Опытов на этот раз не было: они были произведены публично несколько месяцев назад с обычной для Блэка точностью и убедительностью, а результаты строго зафиксированы.

Народу собралось много. Блэк был любимым в городе врачом и имел обширную практику в высшем кругу. 35-летнего холостяка с внешностью и манерами аристократа (хотя был он сыном виноторговца) звали в богатые дома, где были невесты на выданье, чтобы посоветоваться о мнимых головокружениях или мигренях наследницы. Поэтому никого не удивляло присутствие в зале нескольких дам с отцами или братьями.

Смит сидел в первом ряду и любовался Блэком. В его устах все это казалось так просто, почти очевидно. На таяние льда надо затратить много тепла, хотя температура воды, образующейся из льда, не поднимается ни на один градус. Конденсация пара дает тепло, которое может вскипятить пропущенную по змеевику воду. Приоткрывалась таинственная природа теплоты, о которой думали еще древние греки.

Но он-то знал, сколько дней и ночей потратили Блэк и Уатт на придумывание сложных сосудов, труб и топок, чтобы поймать эту скрытую теплоту и измерить ее.

Нелегко далась Блэку кристальная ясность доказательств, подлинно ньютоновская строгость и точность Никаких скороспелых гипотез: факты, опыты, выводы. Блэк преклонялся перед величайшим философом Британии не меньше Смита.

Слушая его, Смит в то же время думал о своем. Каков должен быть научный метод, какова форма изложения в его области? Он не может поставить опыт и повторить его, если опыт не удался. Он может только наблюдать, сопоставлять, анализировать.

И все-таки есть что-то общее. Чтобы исследовать явление, «натуральный философ» (физик, химик) выделяет его из всей сложности природы, абстрагируется, отвлекается от всего несущественного и побочного.

Это же надо сделать и при исследовании человеческого общества. В нем есть свои закономерности, их надо познать так же, как Блэк познает закономерности природы. Для этого философ должен выделить предмет исследования, рассмотреть его в чистом виде…

Но как сложна и многообразна жизнь общества! Прежде чем что-то анализировать, от чего-то отвлекаться, надо все это просто описать, изобразить слушателям и читателям всю картину в целом!

Раздумье Смита было прервано знакомым именем, которое произнес оратор. Все оглянулись назад, где среди студентов сидел красный от смущения Джемс Уатт. Смит тоже обернулся, поймал взгляд Уатта и ободряюще улыбнулся ему.

В последний год дела Уатта слегка поправились. Он открыл с компаньоном лавку музыкальных инструментов и всяких металлических приспособлений на Солтмаркет, и торговля пошла неплохо. До этого он очень бедствовал, так как университет не платил ему постоянного жалованья, а заказы на ремонт или изготовление инструментов были редки. Не слишком энергичный, склонный к меланхолии, он совсем бы пал духом, если бы не Блэк, Смит и Робисон. От денег он категорически отказывался (вложенная в отцовском доме пуританская честность!), и помогать ему приходилось, устраивая выгодные заказы. Для Блэка, большого любителя музыки, читавшего ноты с листа, он сделал домашний органчик, а потом по протекции Смита и Блэка получил заказ от масонской ложи на большой орган.

Уатт изумлял профессоров своими способностями и трудолюбием. Он уже знал из математики и натуральной философии больше, чем любой самый блестящий студент. Несмотря на свой тяжелый труд, Джемс много читал и однажды даже показал Робисону свои собственные поэтические опыты. В клубе Симсона он давно стал полноправным собеседником.

Блэк кончил. Профессора, выступавшие после него, предлагали послать отчет о его открытии в Королевское общество и в иностранные академии. Дамы обмахивались веерами: на дворе было не по-весеннему жарко, но окна еще не открывали. Блэк, бледный больше обычного, утомленно ждал конца заседания, сидя рядом со Смитом.

На другой день обед в Андерстоне был праздничный. Собралось человек пятнадцать, включая лорда-провоста Кочрейна и нескольких его друзей из делового мира, хорошо знакомых Смиту.

Традиционное меню, состоявшее из одного «чикен-брота», крепкого куриного бульона с бобами, яйцом и специями, было дополнено на этот раз шотландским блюдом из рыбы в соусе, а вдобавок к кларету и элю на столе стояли бутылки виски и портвейна.

Черед полчаса джентльмены скинули кафтаны, а многие и камзолы, оставшись в одних рубашках. Сидевший во главе стола Симсон предложил снять и парики: в трактирной зале становилось жарко. Смит с удовольствием стянул парик и вытер платком мокрые от пота короткие светлые волосы.

После тостов за здоровье Блэка и за университет общий разговор склонился к политике.

Время было бурное. Только что взошедший на престол молодой король Георг III задумал вырваться из-под опеки парламента и правивших при покойном короле вигских министров. Он хотел не только царствовать, но и править. Любимец короля и его матери, шотландский граф Бьют взялся за это дело.

Осенью 1761 года кумир купцов и банкиров Питт (граф Чэтэм, отец молодого Питта, премьера в 80–90-х годах) вынужден был оставить пост премьер-министра, а Бьют занял его место и на все важные и доходные посты начал расставлять своих людей.

Буржуазия забила тревогу. Лондонское Сити, фабриканты Ланкашира, купцы Глазго почувствовали угрозу: их противники — крупные торийские землевладельцы, — стоявшие за спиной короля и Бьюта, перешли в открытое наступление. Бьют искусно использовал ситуацию — непопулярность затянувшейся войны с Францией и Австрией, развал партии вигов, ошибки Питта.

Но появление Бьюта и клики «королевских друзей» тревожило не только вигскую буржуазию. Оно означало волну политической реакции в стране, под угрозой оказалась сама британская свобода, а она была дорога глазговским профессорам разночинцам, детям торговцев, ремесленников, чиновников, сельских священников.

— Выходит, доктор, вы зря старались, сочиняя свой красноречивый адрес его величеству, — сказал лорд-провост, обращаясь к Смиту. — Королю не дает покоя пример его дяди Фридриха Прусского, нашего верного союзника, который глотает британские миллионы, как устриц. Он-то правит без парламента и, говорят, даже без министров. Сам себе и палата, и премьер, и генеральный штаб. Но нам это, пожалуй, не подойдет.

Смит молча кивнул головой и отмахнулся от облака, табачного дыма, который извергала трубка соседа.

— А что пишут ваши высокие друзья из Лондона? Ведь они теперь в силе при лорде Бьюте. Избавь нас господь от таких шотландцев, как его лордство!

Смит знал, кого имел в виду Кочрейн: Чарлза Таунсэнда, ставшего при Бьюте военным министром, и лорда Шелберна, старшего брата последнего из домашних учеников Смита. Шелберн летом прошлого года провел несколько недель в Глазго и увез брата.

— Я думаю, им теперь не до меня, — усмехнулся Смит. — И Таунсэнд и Шелберн сверх меры заняты интригами. Это я видел прошлой осенью, когда был в Лондоне и когда Питт еще сохранял остатки власти. Боюсь, что ничего хорошего от этих людей теперь не дождешься.

Блэк, улыбаясь одними глазами, сказал:

— Мне кажется, мой друг, вы были в прошлом году иного мнения о лорде Шелберне и даже проповедовали ему свою свободу торговли. Не странно ли столь быстрое разочарование?

Смит спокойно ответил:

— Должен признаться, доктор, что я ошибался. Вы более правильно оценили этого молодого человека. Вообще, Блэк, я начинаю вам недопустимо завидовать: вы делаете открытия, вас любят дамы, вы оцениваете человека за полчаса лучше, чем я за полгода. Кстати, чем больше я думаю о том, что вы говорили мне позавчера о характере Юма, тем более убеждаюсь, что вы опять правы.

Блэк отдал служанке почти нетронутую тарелку и сказал, глядя на Уатта, который, напротив, был усердно занят едой:

— Вы сильно преувеличиваете мои таланты, Смит. Лишь в одном случае я безусловно уверен в своем предсказании: вот этот молодой человек с хорошим аппетитом и с еще лучшей головой прославит Глазго. Тогда вспомните мои слова, Кочрейн. Цеховым старостам будет еще очень стыдно, что они плохо обошлись с ним.

Лорд-провост с любопытством и недоверием посмотрел на Уатта. Тот сидел красный как рак, дожевывая кусок. Смиту стало жаль Джемса и, чтобы отвлечь от него общее внимание, он заметил, продолжая разговор о политике:

— Как бы то ни было, Бьют не удержится, если Сити будет против него. Пусть заключает мир и уходит.

Это замечание вызвало длинный спор. Двое купцов, имевших большие интересы в Америке, были за продолжение войны до полного изгнания французов из Нового Света.

Когда один из них громко объявил об этом, Блэк шепнул Смиту:

— Вот из-за таких господ я теряю надежду увидеть отца. Я получил известие, что он очень плох.

Отец Блэка, виноторговец, жил в Бордо, откуда французские вина вывозились в Шотландию. Война отрезала его от сына шесть лет назад.

— Я думаю, крики таких господ уже ничего не изменят, — тихо ответил Смит. — Война исчерпала себя.

Блэк кивнул со вздохом.

— Для меня тоже с миром связаны большие надежды, — продолжал Смит. — Я получил через Юма подтверждение Таунсэнда: как только будет заключен мир, герцог оставит Итон²⁰, и мы с ним отправимся на континент.

— В добрый час, в добрый час, — задумчиво повторил Блэк.

Оба замолчали.

Обед подходил к концу. Подали десерт. Потом общество расселось за несколько столов, чтобы завершить день традиционным вистом. Смит сел за один стол с Симсоном и, как всегда, вызывал его трагикомический гнев своими промахами.

Домой возвращались в темноте. Уатт вел под руку не очень твердо стоявшего на ногах Симсона, а Смит и Блэк шли следом. Все четверо жили в университете холостяками.

На Уатта тесное общение с людьми, подобными Блэку, Смиту и Симсону, оказало огромное влияние и, может быть, в немалой мере определило его будущее. В старости он вспоминал:

«Наша беседа, помимо обычных для молодых людей предметов, вращалась главным образом вокруг научных сочинений, религии, морали, изящной литературы и т. д. Этим беседам мой ум обязан склонности к таким областям, в которых все они превосходили меня, ибо я никогда не учился в университете и был тогда лишь простым механиком».

Особенно важна для него была, конечно, дружба с Блэком. Но с большим теплом вспоминал он и о Смите. Когда через 50 лет, в глубокой старости, неугомонный Уатт изобрел для собственного развлечения «эйдограф» — машину для копирования скульптур, одной из первых его работ была голова Адама Смита из слоновой кости. Но и Смит многим обязан андерстонскому трактиру, мастерской Уатта, лаборатории Блэка. Незадолго до смерти в одном из писем он назвал 13 лет, прожитые им в Глазго, счастливейшим периодом своей жизни.

Профессор Робисон, друг, издатель трудов и первый биограф Джозефа Блэка, пишет о дружбе его и Смита:

«Когда он вернулся в свою alma mater²¹, он немедленно завязал самую тесную дружбу со знаменитым Адамом Смитом; дружба эта становилась все прочнее и теснее на протяжении всей их жизни. Каждый из них тотчас увидел в характере другого известную простоту и неподкупную честность, остро чувствительную к малейшей несправедливости и бестактности. Это скрепило узы их союза. Доктор Смит говаривал, что нет человека, у которого было бы в голове меньше чепухи, чем у доктора Блэка. Он часто сам выражал ему благодарность, когда тот помогал ему правильно оценить характер того или иного человека, признаваясь, что он склонен судить о человеке в целом по одной его черте».

Об этой слабости Смита — излишней доверчивости и поспешности суждений о людях — вспоминает также хорошо знавший его в последние 15 лет жизни Дагалд Стюарт. Имеются и другие свидетельства такого рода.

Очевидно, Смиту сильно повезло в жизни, потому что, несмотря на эти черты, ему не пришлось узнать предательства друзей и разочарований в близких людях.

Впрочем, эти наблюдения друзей и современников, несомненно, односторонни. Имеется много фактов, указывающих на изрядную проницательность Смита. В своем друге Юме он четко отличал симпатичные ему черты — глубокий ум, антирелигиозность, яркий юмор — от неприемлемых для него торийских, роялистских, политических взглядов. Смит с полным основанием невзлюбил еще в молодости Джемса Босуэла, довольно легковесного говоруна, поклонника авторитетов и властей, умевшего польстить «сильным мира сего», хотя притом талантливого писателя. Босуэл отвечал ему взаимной неприязнью, которая выражается уже в его знаменитой «Жизни Сэмюэла Джонсона», вышедшей через несколько лет после смерти Смита. А в его любопытных дневниках, которые издаются уже в наши дни, нет-нет да встретится упоминание имени Смита в язвительном тоне.