трудно плавать. Аркадий Натанович Стругацкий, Борис Натанович Стругацкий Трудно быть богом
 Скачать 1.36 Mb.
|
Глава вторая…Опустевший дом превратился в логово лисиц и барсуков, и потому здесь могут появляться странные оборотни и призраки. А. Уэда Я проснулся посреди ночи оттого, что в комнате разговаривали. Разговаривали двое, едва слышным шепотом. Голоса были очень похожи, но один был немного сдавленный и хрипловатый, а другой выдавал крайнее раздражение. – Не хрипи, – шептал раздраженный. – Ты можешь не хрипеть? – Могу, – отозвался сдавленный и заперхал. – Да тише ты… – прошипел раздраженный. – Хрипунец, – объяснил сдавленный. – Утренний кашель курильщика… – Он снова заперхал. – Удались отсюда, – сказал раздраженный. – Да все равно он спит… – Кто он такой? Откуда свалился? – А я почем знаю? – Вот досада… Ну просто феноменально не везет. Опять соседям не спится, подумал я спросонья. Я вообразил, что я дома. Дома у меня в соседях два брата‑физика, которые обожают работать ночью. К двум часам пополуночи у них кончаются сигареты, и тогда они забираются ко мне в комнату и начинают шарить, стуча мебелью и переругиваясь. Я схватил подушку и швырнул в пустоту. Что‑то с шумом обрушилось, и стало тихо. – Подушку верните, – сказал я, – и убирайтесь вон. Сигареты на столе. Звук собственного голоса разбудил меня окончательно. Я сел. Уныло лаяли собаки, за стеной грозно храпела старуха. Я, наконец, вспомнил, где нахожусь. В комнате никого не было. В сумеречном свете я увидел на полу свою подушку и барахло, рухнувшее с вешалки. Бабка голову оторвет, подумал я и вскочил. Пол был холодный, и я переступил на половики. Бабка перестала храпеть. Я замер. Потрескивали половицы, что‑то хрустело и шелестело в углах. Бабка оглушительно свистнула и захрапела снова. Я поднял подушку и бросил ее на диван. От рухляди пахло псиной. Вешалка сорвалась с гвоздя и висела боком. Я поправил ее и стал подбирать рухлядь. Едва я повесил последний салоп, как вешалка оборвалась и, шаркнув по обоям, снова повисла на одном гвозде. Бабка перестала храпеть, и я облился холодным потом. Где‑то поблизости завопил петух. В суп тебя, подумал я с ненавистью. Старуха за стеной принялась вертеться, скрипели и щелкали пружины. Я ждал, стоя на одной ноге. Во дворе кто‑то сказал тихонько: «Спать пора, засиделись мы сегодня с тобой». Голос был молодой, женский. «Спать так спать, – отозвался другой голос. Послышался протяжный зевок. – Плескаться больше не будешь сегодня?» – «Холодно что‑то. Давай баиньки». Стало тихо. Бабка зарычала и заворчала, и я осторожно вернулся на диван. Утром встану пораньше и все поправлю как следует… Я лег на правый бок, натянул одеяло на ухо, закрыл глаза и вдруг понял, что спать мне совершенно не хочется – хочется есть. Ай‑яй‑яй, подумал я. Надо было срочно принимать меры, и я их принял. Вот, скажем, система двух интегральных уравнений типа уравнений звездной статистики; обе неизвестные функции находятся под интегралом. Решать, естественно, можно только численно, скажем, на БЭСМе… Я вспомнил нашу БЭСМ. Панель управления цвета заварного крема. Женя кладет на эту панель газетный сверток и неторопливо его разворачивает. «У тебя что?» – «У меня с сыром и колбасой». С польской полукопченой, кружочками. «Эх ты, жениться надо! У меня котлеты, с чесночком, домашние. И соленый огурчик». Нет, два огурчика… Четыре котлеты и для ровного счета четыре крепких соленых огурчика. И четыре куска хлеба с маслом… Я откинул одеяло и сел. Может быть, в машине что‑нибудь осталось? Нет, все, что там было, я съел. Осталась поваренная книга для Валькиной мамы, которая живет в Лежневе. Как это там… Соус пикан. Полстакана уксусу, две луковицы… и перчик. Подается к мясным блюдам… Как сейчас помню: к маленьким бифштексам. Вот подлость, подумал я, ведь не просто к бифштексам, а к ма‑а‑аленьким бифштексам. Я вскочил и подбежал к окну. В ночном воздухе отчетливо пахло ма‑а‑аленькими бифштексами. Откуда‑то из недр подсознания всплыло: «Подавались ему обычные в трактирах блюда, как‑то: кислые щи, мозги с горошком, огурец соленый (я глотнул) и вечный слоеный сладкий пирожок…» Отвлечься бы, подумал я и взял книгу с подоконника. Это был Алексей Толстой, «Хмурое утро». Я открыл наугад. «Махно, сломав сардиночный ключ, вытащил из кармана перламутровый ножик с полусотней лезвий и им продолжал орудовать, открывая жестянки с ананасами (плохо дело, подумал я), французским паштетом, с омарами, от которых резко запахло по комнате». Я осторожно положил книгу и сел за стол на табурет. В комнате вдруг обнаружился вкусный резкий запах: должно быть, пахло омарами. Я стал размышлять, почему я до сих пор ни разу не пробовал омаров. Или, скажем, устриц. У Диккенса все едят устриц, орудуют складными ножами, отрезают толстые ломти хлеба, намазывают маслом… Я стал нервно разглаживать скатерть. На скатерти виднелись неотмытые пятна. На ней много и вкусно ели. Ели омаров и мозги с горошком. Ели маленькие бифштексы с соусом пикан. Большие и средние бифштексы тоже ели. Сыто отдувались, удовлетворенно цыкали зубом… Отдуваться мне было не с чего, и я принялся цыкать зубом. Наверное, я делал это громко и голодно, потому что старуха за стеной заскрипела кроватью, сердито забормотала, загремела чем‑то и вдруг вошла ко мне в комнату. На ней была длинная серая рубаха, а в руках она несла тарелку, и в комнате сейчас же распространился настоящий, а не фантастический аромат еды. Старуха улыбалась. Она поставила тарелку прямо передо мной и сладко пробасила: – Откушай‑ко, батюшка, Александр Иванович. Откушай, чем бог послал, со мной переслал… – Что вы, что вы, Наина Киевна, – забормотал я, – зачем же было так беспокоить себя… Но в руке у меня уже откуда‑то оказалась вилка с костяной ручкой, и я стал есть, а бабка стояла рядом, кивала и приговаривала: – Кушай, батюшка, кушай на здоровьице… Я съел все. Это была горячая картошка с топленым маслом. – Наина Киевна, – сказал я истово, – вы меня спасли от голодной смерти. – Поел? – сказала Наина Киевна как‑то неприветливо. – Великолепно поел. Огромное вам спасибо! Вы себе представить не можете… – Чего уж тут не представить, – перебила она уже совершенно раздраженно. – Поел, говорю? Ну и давай сюда тарелку… Тарелку, говорю, давай! – По… пожалуйста, – проговорил я. – «Пожалуйста, пожалуйста»… Корми тут вас за пожалуйста… – Я могу заплатить, – сказал я, начиная сердиться. – «Заплатить, заплатить»… – Она пошла к двери. – А ежели за это и не платят вовсе? И нечего врать было… – То есть как это – врать? – А так вот и врать! Сам говорил, что цыкать не будешь… – Она замолчала и скрылась за дверью. Что это она? – подумал я. Странная какая‑то бабка… Может быть, она вешалку заметила? Было слышно, как она скрипит пружинами, ворочаясь на кровати и недовольно ворча. Потом она запела негромко на какой‑то варварский мотив: «Покатаюся, поваляюся, Ивашкиного мясца поевши…» Из окна потянуло ночным холодом. Я поежился, поднялся, чтобы вернуться на диван, и тут меня осенило, что дверь я перед сном запирал. В растерянности я подошел к двери и протянул руку, чтобы проверить щеколду, но едва пальцы мои коснулись холодного железа, как все поплыло у меня перед глазами. Оказалось, что я лежу на диване, уткнувшись носом в подушку, и пальцами ощупываю холодное бревно стены. Некоторое время я лежал, обмирая, пока не осознал, что где‑то рядом храпит старуха, а в комнате разговаривают. Кто‑то наставительно вещал вполголоса: – Слон есть самое большое животное из всех живущих на земле. У него на рыле есть большой кусок мяса, который называется хоботом потому, что он пуст и протянут, как труба. Он его вытягивает и сгибает всякими образами и употребляет его вместо руки… Холодея от любопытства, я осторожно повернулся на правый бок. В комнате было по‑прежнему пусто. Голос продолжал еще более наставительно: – Вино, употребляемое умеренно, весьма хорошо для желудка; но когда пить его слишком много, то производит пары, унижающие человека до степени несмысленных скотов. Вы иногда видели пьяниц и помните еще то справедливое отвращение, которое вы к ним возымели… Я рывком поднялся и спустил ноги с дивана. Голос умолк. Мне показалось, что говорили откуда‑то из‑за стены. В комнате все было по‑прежнему, даже вешалка, к моему удивлению, висела на месте. И, к моему удивлению, мне опять очень хотелось есть. – Тинктура экс витро антимонии, – провозгласил вдруг голос. Я вздрогнул. – Магифтериум антимон ангелий салаэ. Бафилии олеум витри антимонии алекситериум антимониалэ! – Послышалось явственное хихиканье. – Вот ведь бред какой! – сказал голос и продолжал с завыванием: – Вскоре очи сии, еще отверзаемые, не узрят более солнца, но не попусти закрыться оным без благоутробного извещения о моем прощении и блаженстве… Сие есть «Дух или Нравственныя Мысли Славнаго Юнга, извлеченныя из нощных его размышлений». Продается в Санкт‑Петербурге и в Риге в книжных лавках Свешникова по два рубля в папке. – Кто‑то всхлипнул. – Тоже бредятина, – сказал голос и произнес с выражением: Чины, краса, богатства, Сей жизни все приятства, Летят, слабеют, исчезают, Се тлен, и щастье ложно! Заразы сердце угрызают, А славы удержать не можно… Теперь я понял, где говорили. Голос раздавался в углу, где висело туманное зеркало. – А теперь, – сказал голос, – следующее. «Все – единое Я, это Я – мировое Я. Единение с неведением, происходящее от затмения света Я, исчезает с развитием духовности». – А эта бредятина откуда? – спросил я. Я не ждал ответа. Я был уверен, что сплю. – Изречения из «Упанишад», – ответил с готовностью голос. – А что такое «Упанишады»? – Я уже не был уверен, что сплю. – Не знаю, – сказал голос. Я встал и на цыпочках подошел к зеркалу. Я не увидел своего отражения. В мутном стекле отражалась занавеска, угол печи и вообще много вещей. Но меня в нем не было. – В чем дело? – спросил голос – Есть вопросы? – Кто это говорит? – спросил я, заглядывая за зеркало. За зеркалом было много пыли и дохлых пауков. Тогда я указательным пальцем нажал на левый глаз. Это было старинное правило распознавания галлюцинаций, которое я вычитал в увлекательной книге В. В. Битнера «Верить или не верить?». Достаточно надавить пальцем на глазное яблоко, и все реальные предметы – в отличие от галлюцинаций – раздвоятся. Зеркало раздвоилось, и в нем появилось мое отражение – заспанная, встревоженная физиономия. По ногам дуло. Поджимая пальцы, я подошел к окну и выглянул. За окном никого не было, не было даже дуба. Я протер глаза и снова посмотрел. Я отчетливо видел прямо перед собой замшелый колодезный сруб с воротом, ворота и свою машину у ворот. Все‑таки сплю, успокоенно подумал я. Взгляд мой упал на подоконник, на растрепанную книгу. В прошлом сне это был третий том «Хождений по мукам», теперь на обложке я прочитал: «П. И. Карпов. Творчество душевнобольных и его влияние на развитие науки, искусства и техники». Постукивая зубами от озноба, я перелистал книжку и просмотрел цветные вклейки. Потом я прочитал «Стих № 2»: В кругу облаков высоко Чернокрылый воробей Трепеща и одиноко Парит быстро над землей. Он летит ночной порой, Лунным светом освещенный, И, ничем не удрученный, Все он видит под собой. Гордый, хищный, разъяренный И летая, словно тень, Глаза светятся как день. Пол вдруг качнулся под моими ногами. Раздался пронзительный протяжный скрип, затем, подобно гулу далекого землетрясения, раздалось рокочущее: «Ко‑о… Ко‑о… Ко‑о…» Изба заколебалась, как лодка на волнах. Двор за окном сдвинулся в сторону, а из‑под окна вылезла и вонзилась когтями в землю исполинская куриная нога, провела в траве глубокие борозды и снова скрылась. Пол круто накренился, я почувствовал, что падаю, схватился руками за что‑то мягкое, стукнулся боком и головой и свалился с дивана. Я лежал на половиках, вцепившись в подушку, упавшую вместе со мной. В комнате было совсем светло. За окном кто‑то обстоятельно откашливался. – Ну‑с, так… – сказал хорошо поставленный мужской голос – В некотором было царстве, в некотором государстве жил‑был царь, по имени… мнэ‑э… ну, в конце в концов, неважно. Скажем, мнэ‑э… Полуэкт… У него было три сына‑царевича. Первый… мнэ‑э‑э… Третий был дурак, а вот первый?.. Пригибаясь, как солдат под обстрелом, я подобрался к окну и выглянул. Дуб был на месте. Спиною к нему стоял в глубокой задумчивости на задних лапах кот Василий. В зубах у него был зажат цветок кувшинки. Кот смотрел себе под ноги и тянул: «Мнэ‑э‑э…» Потом он тряхнул головой, заложил передние лапы за спину и, слегка сутулясь, как доцент Дубино‑Княжицкий на лекции, плавным шагом пошел в сторону от дуба. – Хорошо… – говорил кот сквозь зубы. – Бывали‑живали царь да царица. У царя, у царицы был один сын… Мнэ‑э… Дурак, естественно… Кот с досадой выплюнул цветок и, весь сморщившись, потер лоб. – Отчаянное положение, – проговорил он. – Ведь кое‑что помню! «Ха‑ха‑ха! Будет чем полакомиться: конь – на обед, молодец – на ужин…» Откуда бы это? А Иван, сами понимаете – дурак, отвечает: «Эх ты, поганое чудище, не уловивши бела лебедя, да кушаешь!» Потом, естественно – каленая стрела, все три головы долой, Иван вынимает три сердца и привозит, кретин, домой матери… Каков подарочек! – Кот сардонически засмеялся, потом вздохнул. – Есть еще такая болезнь – склероз, – сообщил он. Он снова вздохнул, повернул обратно к дубу и запел: «Кря‑кря, мои деточки! Кря‑кря, голубяточки! Я… мнэ‑э… я слезой вас отпаивала… вернее – выпаивала…» Он в третий раз вздохнул и некоторое время шел молча. Поравнявшись с дубом, он вдруг немузыкально заорал: «Сладок кус не доедала!..» В лапах у него вдруг оказались массивные гусли – я даже не заметил, где он их взял. Он отчаянно ударил по ним лапой и, цепляясь когтями за струны, заорал еще громче, словно бы стараясь заглушить музыку: Дасс им таннвальд финстер ист, Дас махт дас хольтс, Дас… мнэ‑э… майн шатц… или катц?.. Он замолк и некоторое время шагал, молча стуча по струнам. Потом тихонько, неуверенно запел: Ой, бував я в тим садочку, Та скажу вам всю правд очку: Ото так Копають мак. Он вернулся к дубу, прислонил к нему гусли и почесал задней ногой за ухом. – Труд, труд и труд, – сказал он. – Только труд! Он снова заложил лапы за спину и пошел влево от дуба, бормоча: – Дошло до меня, о великий царь, что в славном городе Багдаде жил‑был портной, по имени… – Он встал на четвереньки, выгнул спину и злобно зашипел. – Вот с этими именами у меня особенно отвратительно! Абу… Али… Кто‑то ибн чей‑то… Н‑ну хорошо, скажем, Полуэкт. Полуэкт ибн… мнэ‑э… Полуэктович… Все равно не помню, что было с этим портным. Ну и пес с ним, начнем другую… Я лежал животом на подоконнике и, млея, смотрел, как злосчастный Василий бродит около дуба то вправо, то влево, бормочет, откашливается, подвывает, мычит, становится от напряжения на четвереньки – словом, мучается несказанно. Диапазон знаний его был грандиозен. Ни одной сказки и ни одной песни он не знал больше чем наполовину, но зато это были русские, украинские, западнославянские, немецкие, английские, по‑моему, даже японские, китайские и африканские сказки, легенды, притчи, баллады, песни, романсы, частушки и припевки. Склероз приводил его в бешенство, несколько раз он бросался на ствол дуба и драл кору когтями, он шипел и плевался, и глаза его при этом горели, как у дьявола, а пушистый хвост, толстый, как полено, то смотрел в зенит, то судорожно подергивался, то хлестал его по бокам. Но единственной песенкой, которую он допел до конца, был «Чижик‑пыжик», а единственной сказочкой, которую он связно рассказал, был «Дом, который построил Джек» в переводе Маршака, да и то с некоторыми купюрами. Постепенно – видимо, от утомления – речь его обретала все более явственный кошачий акцент. «А в поли, поли, – пел он, – сам плужок ходэ, а… мнэ‑э… а… мнэ‑а‑а‑у!.. а за тым плужком сам… мья‑а‑у‑а‑у!.. Сам господь ходэ… Или бродэ?..» В конце концов он совершенно изнемог, сел на хвост и некоторое время сидел так, понурив голову. Потом тихо, тоскливо мяукнул, взял гусли под мышку и на трех ногах медленно уковылял по росистой траве. Я слез с подоконника и уронил книгу. Я отчетливо помнил, что в последний раз это было «Творчество душевнобольных», я был уверен, что на пол упала именно эта книга. Но подобрал я и положил на подоконник «Раскрытие преступлений» А. Свенсона и О. Венделя. Я тупо раскрыл ее, пробежал наудачу несколько абзацев, и мне сейчас же почудилось, что на дубе висит удавленник. Я опасливо поднял глаза. С нижней ветки дуба свешивался мокрый серебристо‑зеленый акулий хвост. Хвост тяжело покачивался под порывами утреннего ветерка. Я шарахнулся и стукнулся затылком о твердое. Громко зазвонил телефон. Я огляделся. Я лежал поперек дивана, одеяло сползло с меня на пол, в окно сквозь листву дуба било утреннее солнце. |