трудно плавать. Аркадий Натанович Стругацкий, Борис Натанович Стругацкий Трудно быть богом
 Скачать 1.36 Mb.
|
Глава пятая– А вы сами‑то верите в привидения? – спросил лектора один из слушателей. – Конечно, нет, – ответил лектор и медленно растаял в воздухе. Правдивая история До самого вечера я старался быть весьма осторожным. Прямо из отделения я отправился домой на Лукоморье и там сразу же залез под машину. Было очень жарко. С запада медленно ползла грозная черная туча. Пока я лежал под машиной и обливался маслом, старуха Наина Киевна, ставшая вдруг очень ласковой и любезной, дважды подъезжала ко мне с тем, чтобы я отвез ее на Лысую Гору. «Говорят, батюшка, машине вредно стоять, – скрипуче ворковала она, заглядывая под передний бампер. – Говорят, ей ездить полезно. А уж я бы заплатила, не сомневайся…» Ехать на Лысую Гору мне не хотелось. Во‑первых, в любую минуту могли прибыть ребята. Во‑вторых, старуха в своей воркующей модификации была мне еще неприятнее, нежели в сварливой. Далее, как выяснилось, до Лысой Горы было девяносто верст в одну сторону, а когда я спросил бабку насчет качества дороги, она радостно заявила, чтобы я не беспокоился, – дорога гладкая, а в случае чего она, бабка, будет сама машину выталкивать. («Ты не смотри, батюшка, что я старая, я еще очень даже крепкая».) После первой неудачной атаки старуха временно отступилась и ушла в избу. Тогда ко мне под машину зашел кот Василий. С минуту он внимательно следил за моими руками, а потом произнес вполголоса, но явственно: «Не советую, гражданин… мнэ‑э… не советую. Съедят», после чего сразу удалился, подрагивая хвостом. Мне хотелось быть очень осторожным, и поэтому, когда бабка вторично пошла на приступ, я, чтобы разом со всем покончить, запросил с нее пятьдесят рублей. Она тут же отстала, посмотрев на меня с уважением. Я сделал ЕУ и ТО, с величайшей осторожностью съездил заправиться к бензоколонке, пообедал в столовой № 11 и еще раз подвергся проверке документов со стороны бдительного Ковалева. Для очистки совести я спросил у него, какова дорога до Лысой Горы. Юный сержант посмотрел на меня с большим недоверием и сказал: «Дорога? Что это вы говорите, гражданин? Какая же там дорога? Нет там никакой дороги». Домой я вернулся уже под проливным дождём. Старуха отбыла. Кот Василий исчез. В колодце кто‑то пел на два голоса, и это было жутко и тоскливо. Вскоре ливень сменился скучным мелким дождиком. Стало темно. Я забрался в свою комнату и попытался экспериментировать с книгой‑перевертышем. Однако в ней что‑то застопорило. Может быть, я делал что‑нибудь не так или влияла погода, но она как была, так и оставалась «Практическими занятиями по синтаксису и пунктуации» Ф. Ф. Кузьмина, сколько я ни ухищрялся. Читать такую книгу было совершенно невозможно, и я попытал счастья с зеркалом. Но зеркало отражало все, что угодно, и молчало. Тогда я лег на диван и стал лежать. От скуки и шума дождя я уже начал было дремать, когда вдруг зазвонил телефон. Я вышел в прихожую и взял трубку. – Алло… В трубке молчало и потрескивало. – Алло, – сказал я и подул в трубку. – Нажмите кнопку. Ответа не было. – Постучите по аппарату, – посоветовал я. Трубка молчала. Я еще раз подул, подергал шнур и сказал: – Перезвоните с другого автомата. Тогда в трубке грубо осведомились: – Это Александр? – Да. – Я был удивлен. – Ты почему не отвечаешь? – Я отвечаю. Кто это? – Это Петровский тебя беспокоит. Сходи в засольный цех и скажи мастеру, чтобы мне позвонил. – Какому мастеру? – Ну, кто там сегодня у тебя? – Не знаю… – Что значит – не знаю? Это Александр? – Слушайте, гражданин, – сказал я. – По какому номеру вы звоните? – По семьдесят второму… Это семьдесят второй? Я не знал. – По‑видимому, нет, – сказал я. – Что же вы говорите, что вы Александр? – Я в самом деле Александр! – Тьфу!.. Это комбинат? – Нет, – сказал я. – Это музей. – А… Тогда извиняюсь. Мастера, значит, позвать не можете… Я повесил трубку. Некоторое время я стоял, оглядывая прихожую. В прихожей было пять дверей: в мою комнату, во двор, в бабкину комнату, в туалет и еще одна, обитая железом, с громадным висячим замком. Скучно, подумал я. Одиноко. И лампочка тусклая, пыльная… Волоча ноги, я вернулся в свою комнату и остановился на пороге. Дивана не было. Все остальное было совершенно по‑прежнему: стол, и печь, и зеркало, и вешалка, и табуретка. И книга лежала на подоконнике точно там, где я ее оставил. А на полу, где раньше был диван, остался только очень пыльный, замусоренный прямоугольник. Потом я увидел постельное белье, аккуратно сложенное под вешалкой. – Только что здесь был диван, – вслух сказал я. – Я на нем лежал. Что‑то изменилось в доме. Комната наполнилась невнятным шумом. Кто‑то разговаривал, слышалась музыка, где‑то смеялись, кашляли, шаркали ногами. Смутная тень на мгновение заслонила свет лампочки, громко скрипнули половицы. Потом вдруг запахло аптекой, и в лицо мне пахнуло холодом. Я попятился. И тотчас же кто‑то резко и отчетливо постучал в наружную дверь. Шумы мгновенно утихли. Оглядываясь на то место, где раньше был диван, я вновь вышел в сени и открыл дверь. Передо мной под мелким дождем стоял невысокий изящный человек в коротком кремовом плаще идеальной чистоты с поднятым воротником. Он снял шляпу и с достоинством произнес: – Прошу прощения, Александр Иванович. Не могли бы вы уделить мне пять минут для разговора? – Конечно, – сказал я растерянно. – Заходите… Этого человека я видел впервые в жизни, и у меня мелькнула мысль, не связан ли он с местной милицией. Незнакомец шагнул в прихожую и сделал движение пройти прямо в мою комнату. Я заступил ему дорогу. Не знаю, зачем я это сделал, – наверное, потому, что мне не хотелось расспросов насчет пыли и мусора на полу. – Извините, – пролепетал я, – может быть, здесь?.. А то у меня беспорядок. И сесть негде… Незнакомец резко вскинул голову. – Как – негде? – сказал он негромко. – А диван? С минуту мы молча смотрели друг другу в глаза. – М‑м‑м… Что – диван? – спросил я почему‑то шепотом. Незнакомец опустил веки. – Ах, вот как? – медленно произнес он. – Понимаю. Жаль. Ну что ж, извините… Он вежливо кивнул, надел шляпу и решительно направился к дверям туалета. – Куда вы? – закричал я. – Вы не туда! Незнакомец, не оборачиваясь, пробормотал: «Ах, это безразлично», и скрылся за дверью. Я машинально зажег ему свет, постоял немного, прислушиваясь, затем рванул дверь. В туалете никого не было. Я осторожно вытащил сигарету и закурил. Диван, подумал я. При чем здесь диван? Никогда не слыхал никаких сказок о диванах. Был ковер‑самолет. Была скатерть‑самобранка. Были: шапка‑невидимка, сапоги‑скороходы, гусли‑самогуды. Было чудо‑зеркальце. А чудо‑дивана не было. На диванах сидят или лежат, диван – это нечто прочное, очень обыкновенное… В самом деле, какая фантазия могла бы вдохновиться диваном?.. Вернувшись в комнату, я сразу увидел Маленького Человечка. Он сидел на печке под потолком, скорчившись в очень неудобной позе. У него было сморщенное небритое лицо и серые волосатые уши. – Здравствуйте, – сказал я утомленно. Маленький Человечек страдальчески скривил длинные губы. – Добрый вечер, – сказал он. – Извините, пожалуйста, занесло меня сюда – сам не понимаю как… Я насчет дивана. – Насчет дивана вы опоздали, – сказал я, садясь к столу. – Вижу, – тихо сказал Человечек и неуклюже заворочался. Посыпалась известка. Я курил, задумчиво его разглядывая. Маленький Человечек неуверенно заглядывал вниз. – Вам помочь? – спросил я, делая движение. – Нет, спасибо, – сказал Человечек уныло. – Я лучше сам… Пачкаясь в мелу, он подобрался к краю лежанки и, неловко оттолкнувшись, нырнул головой вниз. У меня ёкнуло внутри, но он повис в воздухе и стал медленно опускаться, судорожно растопырив руки и ноги. Это было не очень эстетично, но забавно. Приземлившись на четвереньки, он сейчас же встал и вытер рукавом мокрое лицо. – Совсем старик стал, – сообщил он хрипло. – Лет сто назад или, скажем, при Гонзасте за такой спуск меня лишили бы диплома, будьте уверены, Александр Иванович. – А что вы кончали? – осведомился я, закуривая вторую сигарету. Он не слушал меня. Присев на табурет напротив, он продолжал горестно: – Раньше я левитировал, как Зекс. А теперь, простите, не могу вывести растительность на ушах. Это так неопрятно… Но если нет таланта? Огромное количество соблазнов вокруг, всевозможные степени, звания, лауреатские премии, а таланта нет! У нас многие обрастают к старости. Корифеев это, конечно, не касается. Жиан Жиакомо, Кристобаль Хунта, Джузеппе Бальзамо или, скажем, товарищ Киврин Федор Симеонович… Никаких следов растительности! – Он торжествующе посмотрел на меня. – Ни‑ка‑ких! Гладкая кожа, изящество, стройность… – Позвольте, – сказал я. – Вы сказали – Джузеппе Бальзамо… Но это то же самое, что граф Калиостро! А по Толстому, граф был жирен и очень неприятен на вид… Маленький Человечек с сожалением посмотрел на меня и снисходительно улыбнулся. – Вы просто не в курсе дела, Александр Иванович, – сказал он. – Граф Калиостро – это совсем не то же самое, что великий Бальзамо. Это… как бы вам сказать… Это не очень удачная его копия. Бальзамо в юности сматрицировал себя. Он был необычайно, необычайно талантлив, но вы знаете, как это делается в молодости… Побыстрее, посмешнее – тяп‑ляп, и так сойдет… Да‑с… Никогда не говорите, что Бальзамо и Калиостро – это одно и то же. Может получиться неловко. Мне стало неловко. – Да, – сказал я. – Я, конечно, не специалист. Но… Простите за нескромный вопрос, но при чем здесь диван? Кому он понадобился? Маленький Человечек вздрогнул. – Непростительная самонадеянность, – сказал он громко и поднялся. – Я совершил ошибку и готов признаться со всей решительностью. Когда такие гиганты… А тут еще наглые мальчишки… – Он стал кланяться, прижимая к сердцу бледные лапки. – Прошу прощения, Александр Иванович, я вас так обеспокоил… Еще раз решительно извиняюсь и немедленно вас покидаю. – Он приблизился к печке и боязливо поглядел наверх. – Старый я, Александр Иванович, – сказал он, тяжело вздохнув. – Старенький… – А может быть, вам было бы удобнее… через… э‑э… Тут перед вами приходил один товарищ, так он воспользовался. – И‑и, батенька, так это же был Кристобаль Хунта! Что ему – просочиться через канализацию на десяток лье… – Маленький Человечек горестно махнул рукой. – Мы попроще… Диван он с собой взял или трансгрессировал? – Н‑не знаю, – сказал я. – Дело‑то в том, что он тоже опоздал. Маленький Человечек ошеломленно пощипал шерсть на правом ухе. – Опоздал? Он? Невероятно… Впрочем, разве можем мы с вами об этом судить? До свидания, Александр Иванович, простите великодушно. Он с видимым усилием прошел сквозь стену и исчез. Я бросил окурок в мусор на полу. Ай да диван! Это тебе не говорящая кошка. Это что‑то посолиднее – какая‑то драма. Может быть, даже драма идей. А ведь, пожалуй, придут еще… опоздавшие. Наверняка придут. Я посмотрел на мусор. Где это я видел веник? Веник стоял рядом с кадкой под телефоном. Я принялся подметать пыль и мусор, и вдруг что‑то тяжело зацепило за веник и выкатилось на середину комнаты. Я взглянул. Это был блестящий продолговатый цилиндрик величиной с указательный палец. Я потрогал его веником. Цилиндрик качнулся, что‑то сухо затрещало, и в комнате запахло озоном. Я бросил веник и поднял цилиндр. Он был гладкий, отлично отполированный и теплый на ощупь. Я пощелкал по нему ногтем, и он снова затрещал. Я повернул его, чтобы осмотреть с торца, и в ту же секунду почувствовал, что пол уходит у меня из‑под ног. Все перевернулось перед глазами. Я пребольно ударился обо что‑то пятками, потом плечом и макушкой, выронил цилиндр и упал. Я был здорово ошарашен и не сразу понял, что лежу в узкой щели между печью и стеной. Лампочка над головой раскачивалась, и, подняв глаза, я с изумлением обнаружил на потолке рубчатые следы своих ботинок. Кряхтя, я выбрался из щели и осмотрел подошвы. На подошвах был мел. – Однако, – подумал я вслух. – Не просочиться бы в канализацию!.. Я поискал глазами цилиндрик. Он стоял, касаясь пола краем торца, в положении, исключающем всякую возможность равновесия. Я осторожно приблизился и опустился возле него на корточки. Цилиндрик тихо потрескивал и раскачивался. Я долго смотрел на него, вытянув шею, потом подул на него. Цилиндрик качнулся сильнее, наклонился, и тут за моей спиной раздался хриплый клекот и пахнуло ветром. Я оглянулся и сел на пол. На печке аккуратно складывал крылья исполинский гриф с голой шеей и зловещим загнутым клювом. – Здравствуйте, – сказал я. Я был убежден, что гриф говорящий. Гриф, склонив голову, посмотрел на меня одним глазом и сразу стал похож на курицу. Я приветственно помахал рукой. Гриф открыл было клюв, но разговаривать не стал. Он поднял крыло и стал искаться у себя под мышкой, щелкая клювом. Цилиндрик все покачивался и трещал. Гриф перестал искаться, втянул голову в плечи и прикрыл глаза желтой пленкой. Стараясь не поворачиваться к нему спиной, я закончил уборку и выбросил мусор в дождливую тьму за дверью. Потом я вернулся в комнату. Гриф спал, пахло озоном. Я посмотрел на часы: было двадцать минут первого. Я немного постоял над цилиндриком, размышляя над законом сохранения энергии, а заодно и вещества. Вряд ли грифы конденсируются из ничего. Если данный гриф возник здесь, в Соловце, значит, какой‑то гриф (не обязательно данный) исчез на Кавказе или где они там водятся. Я прикинул энергию переноса и опасливо посмотрел на цилиндрик. Лучше его не трогать, подумал я. Лучше его чем‑нибудь прикрыть и пусть стоит. Я принес из прихожей ковшик, старательно прицелился и, не дыша, накрыл им цилиндрик. Затем я сел на табурет, закурил и стал ждать еще чего‑нибудь. Гриф отчетливо сопел. В свете лампы его перья отливали медью, огромные когти впились в известку. От него медленно распространялся запах гнили. – Напрасно вы это сделали, Александр Иванович, – сказал приятный мужской голос. – Что именно? – спросил я, оглянувшись на зеркало. – Я имею в виду умклайдет… Говорило не зеркало. Говорил кто‑то другой. – Не понимаю, о чем речь, – сказал я. В комнате никого не было, и я чувствовал раздражение. – Я говорю про умклайдет, – произнес голос. – Вы совершенно напрасно накрыли его железным ковшом. Умклайдет, или как вы его называете – волшебная палочка, требует чрезвычайно осторожного обращения. – Потому я и накрыл… Да вы заходите, товарищ, а то так очень неудобно разговаривать. – Благодарю вас, – сказал голос. Прямо передо мной неторопливо сконденсировался бледный, весьма корректный человек в превосходно сидящем сером костюме. Несколько склонив голову набок, он осведомился с изысканнейшей вежливостью: – Смею ли надеяться, что не слишком обеспокоил вас? – Отнюдь, – сказал я, поднимаясь. – Прошу вас, садитесь и будьте как дома. Угодно чайку? – Благодарю вас, – сказал незнакомец и сел напротив меня, изящным жестом поддернув штанины. – Что же касается чаю, то прошу извинения, Александр Иванович, я только что отужинал. Некоторое время он, светски улыбаясь, глядел мне в глаза. Я тоже улыбался. – Вы, вероятно, насчет дивана? – сказал я. – Дивана, увы, нет. Мне очень жаль, и я даже не знаю… Незнакомец всплеснул руками. – Какие пустяки! – сказал он. – Как много шума из‑за какого‑то, простите, вздора, в который никто к тому же по‑настоящему не верит… Посудите сами, Александр Иванович, устраивать склоки, безобразные кинопогони, беспокоить людей из‑за мифического – я не боюсь этого слова, – именно мифического Белого Тезиса… Каждый трезво мыслящий человек рассматривает диван как универсальный транслятор, несколько громоздкий, но весьма добротный и устойчивый в работе. И тем более смешны старые невежды, болтающие о Белом Тезисе… Нет, я и говорить не желаю об этом диване. – Как вам будет благоугодно, – сказал я, сосредоточив в этой фразе всю свою светскость. – Поговорим о чем‑нибудь другом. – Суеверия… Предрассудки… – рассеянно проговорил незнакомец. – Леность ума и зависть, зависть, поросшая волосами зависть… – Он прервал самого себя. – Простите, Александр Иванович, но я бы осмелился все‑таки просить вашего разрешения убрать этот ковш. К сожалению, железо практически непрозрачно для гиперполя, а возрастание напряженности гиперполя в малом объеме… Я поднял руки. – Ради бога, все, что вам угодно! Убирайте ковшик… Убирайте даже этот самый… ум… ум… эту волшебную палочку… – Тут я остановился, с изумлением обнаружив, что ковшика больше нет. Цилиндрик стоял в луже жидкости, похожей на окрашенную ртуть. Жидкость быстро испарялась. – Так будет лучше, уверяю вас, – сказал незнакомец. – Что же касается вашего великодушного предложения убрать умклайдет, то я, к сожалению, не могу им воспользоваться. Это уже вопрос морали и этики, вопрос чести, если угодно… Условности так сильны! Я позволю себе посоветовать вам больше не прикасаться к умклайдету. Я вижу, вы ушиблись, и этот орел… Я думаю, вы чувствуете… э‑э… некоторое амбре… – Да, – сказал я с чувством. – Воняет гадостно. Как в обезьяннике. Мы посмотрели на орла. Гриф, нахохлившись, дремал. – Искусство управлять умклайдетом, – сказал незнакомец, – это сложное и тонкое искусство. Вы ни в коем случае не должны огорчаться или упрекать себя. Курс управления умклайдетом занимает восемь семестров и требует основательного знания квантовой алхимии. Как программист вы, вероятно, без особого труда освоили бы умклайдет электронного уровня, так называемый УЭУ‑17… Но квантовый умклайдет… гиперполя… трансгрессивные воплощения… обобщенный закон Ломоносова – Лавуазье… – Он виновато развел руками. – О чем разговор! – поспешно сказал я. – Я ведь и не претендую… Конечно же, я абсолютно не подготовлен. Тут я спохватился и предложил ему закурить. – Благодарю вас, – сказал незнакомец. – Не употребляю, к великому моему сожалению. Тогда, пошевелив от вежливости пальцами, я осведомился – не спросил, а именно осведомился: – Не позволено ли мне будет узнать, чему я обязан приятностию нашей встречи? Незнакомец опустил глаза. – Боюсь показаться нескромным, – сказал он, – но, увы, я должен признаться, что уже довольно давно нахожусь здесь. Мне не хотелось бы называть имена, но, я думаю, даже вам, как вы ни далеки от всего этого, Александр Иванович, ясно, что вокруг дивана возникла некоторая нездоровая суета, назревает скандал, атмосфера накаляется, напряженность растет. В такой обстановке неизбежны ошибки, чрезвычайно нежелательные случайности… Не будем далеко ходить за примерами. Некто – повторяю, мне не хотелось бы называть имена, тем более что это сотрудник, достойный всяческого уважения, а говоря об уважении, я имею в виду если не манеры, то большой талант и самоотверженность, – так вот, некто, спеша и нервничая, теряет здесь умклайдет, и умклайдет становится центром сферы событий, в которые оказывается вовлеченным человек, совершенно к оным не причастный… – Он поклонился в мою сторону. – А в таких случаях совершенно необходимо воздействие, как‑то нейтрализующее вредные влияния… – Он значительно посмотрел на отпечатки ботинок на потолке. Затем он улыбнулся мне. – Но я не хотел бы показаться абстрактным альтруистом. Конечно, все эти события меня весьма интересуют как специалиста и как администратора… Впрочем, я не намерен более мешать вам, и поскольку вы сообщили мне уверенность в том, что больше не будете экспериментировать с умклайдетом, я попрошу у вас разрешения откланяться. Он поднялся. – Ну что вы! – вскричал я. – Не уходите! Мне так приятно беседовать с вами, у меня к вам тысяча вопросов!.. – Я чрезвычайно ценю вашу деликатность, Александр Иванович, но вы утомлены, вам необходимо отдохнуть… – Нисколько! – горячо возразил я. – Наоборот! – Александр Иванович, – произнес незнакомец, ласково улыбаясь и пристально глядя мне в глаза. – Но ведь вы действительно утомлены. И вы действительно хотите отдохнуть. И тут я почувствовал, что действительно засыпаю. Глаза мои слипались. Говорить больше не хотелось. Ничего больше не хотелось. Страшно хотелось спать. – Было исключительно приятно познакомиться с вами, – сказал незнакомец негромко. Я видел, как он начал бледнеть, бледнеть и медленно растворился в воздухе, оставив после себя легкий запах дорогого одеколона. Я кое‑как расстелил матрас на полу, ткнулся лицом в подушку и моментально заснул. Разбудило меня хлопанье крыльев и неприятный клекот. В комнате стоял странный голубоватый полумрак. Орел на печке шуршал, гнусно орал и стучал крыльями по потолку. Я сел и огляделся. На середине комнаты парил в воздухе здоровенный детина в тренировочных брюках и в полосатой гавайке навыпуск. Он парил над цилиндриком и, не прикасаясь к нему, плавно помавал огромными костистыми лапами. – В чем дело? – спросил я. Детина мельком взглянул на меня из‑под плеча и отвернулся. – Не слышу ответа, – сказал я зло. Мне все еще очень хотелось спать. – Тихо, ты, смертный, – сипло произнес детина. Он прекратил свои пассы и взял цилиндрик с пола. Голос его показался мне знакомым. – Эй, приятель! – сказал я угрожающе. – Положи эту штуку на место и очисти помещение. Детина смотрел на меня, выпячивая челюсть. Я откинул простыню и встал. – А ну, положи умклайдет! – сказал я в полный голос. Детина опустился на пол и, прочно упершись ногами, принял стойку. В комнате стало гораздо светлее, хотя лампочка не горела. – Детка, – сказал детина, – ночью надо спать. Лучше ляг сам. Парень был явно не дурак подраться. Я, впрочем, тоже. – Может, выйдем во двор? – деловито предложил я, подтягивая трусы. Кто‑то вдруг произнес с выражением: – «Устремив свои мысли на высшее Я, свободный от вожделения и себялюбия, исцелившись от душевной горячки, сражайся, Арджуна!» Я вздрогнул. Парень тоже вздрогнул. – «Бхагават‑Гита»! – сказал голос – Песнь третья, стих тридцатый. – Это зеркало, – сказал я машинально. – Сам знаю, – проворчал детина. – Положи умклайдет, – потребовал я. – Чего ты орешь, как больной слон? – сказал парень. – Твой он, что ли? – А может быть, твой? – Да, мой! Тут меня осенило. – Значит, диван тоже ты уволок? – Не суйся не в свои дела, – посоветовал парень. – Отдай диван, – сказал я. – На него расписка написана. – Пошел к черту! – сказал детина, озираясь. И тут в комнате появились еще двое: тощий и толстый, оба в полосатых пижамах, похожие на узников Синг‑Синга. – Корнеев! – завопил толстый. – Так это вы воруете диван?! Какое безобразие! – Идите вы все… – сказал детина. – Вы грубиян! – закричал толстый. – Вас гнать надо! Я на вас докладную подам! – Ну и подавайте, – мрачно сказал Корнеев. – Займитесь любимым делом. – Не смейте разговаривать со мной в таком тоне! Вы мальчишка! Вы дерзец! Вы забыли здесь умклайдет! Молодой человек мог пострадать! – Я уже пострадал, – вмешался я. – Дивана нет, сплю как собака, каждую ночь разговоры… Орел этот вонючий… Толстый немедленно повернулся ко мне. – Неслыханное нарушение дисциплины, – заявил он. – Вы должны жаловаться… А вам должно быть стыдно! – Он снова повернулся к Корнееву. Корнеев угрюмо запихивал умклайдет за щеку. Тощий вдруг спросил тихо и угрожающе: – Вы сняли Тезис, Корнеев? Детина мрачно ухмыльнулся. – Да нет там никакого Тезиса, – сказал он. – Что вы все сепетите? Не хотите, чтобы мы диван воровали – дайте нам другой транслятор… – Вы читали приказ о неизъятии предметов из запасника? – грозно осведомился тощий. Корнеев сунул руки в карманы и стал смотреть в потолок. – Вам известно постановление Ученого совета? – осведомился тощий. – Мне, товарищ Демин, известно, что понедельник начинается в субботу, – угрюмо сказал Корнеев. – Не разводите демагогию, – сказал тощий. – Немедленно верните диван и не смейте сюда больше возвращаться. – Не верну я диван, – сказал Корнеев. – Эксперимент закончим – вернем. Толстый устроил безобразную сцену. «Самоуправство!.. – визжал он. – Хулиганство!..» Гриф опять взволнованно заорал. Корнеев, не вынимая рук из карманов, повернулся спиной и шагнул сквозь стену. Толстяк устремился за ним с криком: «Нет, вы вернете диван!» Тощий сказал мне: – Это недоразумение. Мы примем меры, чтобы оно не повторилось. Он кивнул и тоже двинулся к стене. – Погодите! – вскричал я. – Орла! Орла заберите! Вместе с запахом! Тощий, уже наполовину войдя в стену, обернулся и поманил орла пальцем. Гриф шумно сорвался с печки и втянулся ему под ноготь. Тощий исчез. Голубой свет медленно померк, стало темно, в окно снова забарабанил дождь. Я включил свет и оглядел комнату. В комнате все было по‑прежнему, только на печке зияли глубокие царапины от когтей грифа да на потолке дико и нелепо темнели рубчатые следы моих ботинок. – Прозрачное масло, находящееся в корове, – с идиотским глубокомыслием произнесло зеркало, – не способствует ее питанию, но оно снабжает наилучшим питанием, будучи обработано надлежащим способом. Я выключил свет и улегся. На полу было жестко, тянуло холодом. Будет мне завтра от старухи, подумал я. Глава шестая– Нет, – произнес он в ответ настойчивому вопросу моих глаз, – я не член клуба, я – призрак. – Хорошо, но это не дает вам права расхаживать по клубу. Г. Дж. Уэллс Утром оказалось, что диван стоит на месте. Я не удивился. Я только подумал, что так или иначе старуха добилась своего: диван стоит в одном углу, а я лежу в другом. Собирая постель и делая зарядку, я размышлял о том, что существует, вероятно, некоторый предел способности к удивлению. По‑видимому, я далеко шагнул за этот предел. Я даже испытывал некоторое утомление. Я пытался представить себе что‑нибудь такое, что могло бы меня сейчас поразить, но фантазии у меня не хватало. Это мне очень не нравилось, потому что я терпеть не могу людей, неспособных удивляться. Правда, я был далек от психологии «подумаешьэканевидаль», скорее мое состояние напоминало состояние Алисы в Стране Чудес: я был словно во сне и принимал и готов был принять любое чудо за должное, требующее более развернутой реакции, нежели простое разевание рта и хлопанье глазами. Я еще делал зарядку, когда в прихожей хлопнула дверь, зашаркали и застучали каблуки, кто‑то закашлял, что‑то загремело и упало, и начальственный голос позвал: «Товарищ Горыныч!» Старуха не отозвалась, и в прихожей начали разговаривать: «Что это за дверь?.. А, понятно. А это?» – «Тут вход в музей». – «А здесь?.. Что это – все заперто, замки…» – «Весьма хозяйственная женщина, Янус Полуэктович. А это телефон». – «А где же знаменитый диван? В музее?» – «Нет. Тут должен быть запасник». – Это здесь, – сказал знакомый угрюмый голос. Дверь моей комнаты распахнулась, и на пороге появился высокий худощавый старик с великолепной снежно‑белой сединой, чернобровый и черноусый, с глубокими черными глазами. Увидев меня (я стоял в одних трусах, руки в стороны, ноги на ширине плеч), он приостановился и звучным голосом произнес: – Так. Справа и слева от него заглядывали в комнату еще какие‑то лица. Я сказал: «Прошу прощения», и побежал к своим джинсам. Впрочем, на меня не обратили внимания. В комнату вошли четверо и столпились вокруг дивана. Двоих я знал: угрюмого Корнеева, небритого, с красными глазами, все в той же легкомысленной гавайке, и смуглого, горбоносого Романа, который подмигнул мне, сделал непонятный знак рукой и сейчас же отвернулся. Седовласого я не знал. Не знал я и полного, рослого мужчину в черном, лоснящемся со спины костюме и с широкими хозяйскими движениями. – Вот этот диван? – спросил лоснящийся мужчина. – Это не диван, – угрюмо сказал Корнеев. – Это транслятор. – Для меня это диван, – заявил лоснящийся, глядя в записную книжку. – Диван мягкий, полуторный, инвентарный номер одиннадцать двадцать три. – Он наклонился и пощупал. – Вот он у вас влажный, Корнеев, таскали под дождем. Теперь считайте: пружины проржавели, обшивка сгнила. – Ценность данного предмета, – как мне показалось, издевательски произнес горбоносый Роман, – заключается отнюдь не в обшивке и даже не в пружинах, которых нет. – Вы это прекратите, Роман Петрович, – предложил лоснящийся с достоинством. – Вы мне вашего Корнеева не выгораживайте. Диван проходит у меня по музею и должен там находиться… – Это прибор, – сказал Корнеев безнадежно. – С ним работают… – Этого я не знаю, – заявил лоснящийся. – Я не знаю, что это за работа с диваном. У меня вот дома тоже есть диван, и я знаю, как на нем работают. – Мы это тоже знаем, – тихонько сказал Роман. – Вы это прекратите, – сказал лоснящийся, поворачиваясь к нему. – Вы здесь не в пивной, вы здесь в учреждении. Что вы, собственно, имеете в виду? – Я имею в виду, что это не есть диван, – сказал Роман. – Или, в доступной для вас форме, это есть не совсем диван. Это есть прибор, имеющий внешность дивана. – Я попросил бы прекратить эти намеки, – решительно сказал лоснящийся. – Насчет доступной формы и все такое. Давайте каждый делать свое дело. Мое дело – прекратить разбазаривание, и я его прекращаю. – Так, – звучно сказал седовласый. Сразу стало тихо. – Я беседовал с Кристобалем Хозевичем и с Федором Симеоновичем. Они полагают, что этот диван‑транслятор представляет лишь музейную ценность. В свое время он принадлежал королю Рудольфу Второму, так что историческая ценность его неоспорима. Кроме того, года два назад, если память мне не изменяет, мы уже выписывали серийный транслятор… Кто его выписывал, вы не помните, Модест Матвеевич? – Одну минутку, – сказал лоснящийся Модест Матвеевич и стал быстро листать записную книжку. – Одну минуточку… Транслятор двухходовой ТДХ‑80Е Китежградского завода… По заявке товарища Бальзамо. – Бальзамо работает на нем круглосуточно, – сказал Роман. – И барахло этот ТДХ, – добавил Корнеев. – Избирательность на молекулярном уровне. – Да‑да, – сказал седовласый. – Я припоминаю. Был доклад об исследовании ТДХ. Действительно, кривая селективности не гладкая… Да. А этот… э… диван? – Ручной труд, – быстро сказал Роман. – Безотказен. Конструкции Льва Бен Бецалеля. Бен Бецалель собирал и отлаживал его триста лет… – Вот! – сказал лоснящийся Модест Матвеевич. – Вот как надо работать! Старик, а все делал сам. Зеркало вдруг прокашлялось и сказало: – Все оне помолодели, пробыв час в воде, и вышли из нее такими же красивыми, розовыми, молодыми и здоровыми, сильными и жизнерадостными, какими были в двадцать лет. – Вот именно, – сказал Модест Матвеевич. Зеркало говорило голосом седовласого. Седовласый досадливо поморщился. – Не будем решать этот вопрос сейчас, – произнес он. – А когда? – спросил грубый Корнеев. – В пятницу на Ученом совете. – Мы не можем разбазаривать реликвии, – вставил Модест Матвеевич. – А мы что будем делать? – спросил грубый Корнеев. Зеркало забубнило угрожающим замогильным голосом: Видел я сам, как, подобравши черные платья, Шла босая Канидия, простоволосая, с воем, С ней и Сагана, постарше годами, и бледные обе. Страшны были на вид. Тут начали землю ногтями Обе рыть и черного рвать зубами ягненка… Седовласый, весь сморщившись, подошел к зеркалу, запустил в него руку по плечо и чем‑то щелкнул. Зеркало замолчало. – Так, – сказал седовласый. – Вопрос о вашей группе мы тоже решим на совете. А вы… – По лицу его было видно, что он забыл имя‑отчество Корнеева, – вы пока воздержитесь… э… от посещения музея. С этими словами он вышел из комнаты. Через дверь. – Добились своего, – сказал Корнеев сквозь зубы, глядя на Модеста Матвеевича. – Разбазаривать не дам, – коротко ответил тот, засовывая во внутренний карман записную книжку. – Разбазаривать! – сказал Корнеев. – Плевать вам на все это. Вас отчетность беспокоит. Лишнюю графу вводить неохота. – Вы это прекратите, – сказал непреклонный Модест Матвеевич. – Мы еще назначим комиссию и посмотрим, не повреждена ли реликвия… – Инвентарный номер одиннадцать двадцать три, – вполголоса добавил Роман. – В таком вот аксепте, – величественно произнес Модест Матвеевич, повернулся и увидел меня. – А вы что здесь делаете? – осведомился он. – Почему это вы здесь спите? – Я… – начал я. – Вы спали на диване, – провозгласил ледяным тоном Модест, сверля меня взглядом контрразведчика. – Вам известно, что это прибор? – Нет, – сказал я. – То есть теперь известно, конечно. – Модест Матвеевич! – воскликнул горбоносый Роман. – Это же наш новый программист, Саша Привалов! – А почему он здесь спит? Почему не в общежитии? – Он еще не зачислен, – сказал Роман, обнимая меня за талию. – Тем более! – Значит, пусть спит на улице? – злобно спросил Корнеев. – Вы это прекратите, – сказал Модест. – Есть общежитие, есть гостиница, а здесь музей, госучреждение. Если все будут спать в музеях… Вы откуда? – Из Ленинграда, – сказал я мрачно. – Вот если я приеду в Ленинград и пойду спать в Эрмитаж? – Пожалуйста, – сказал я, пожимая плечами. Роман все держал меня за талию. – Модест Матвеевич, вы совершенно правы, непорядок, но сегодня он будет ночевать у меня. – Это другое дело. Это пожалуйста, – великодушно разрешил Модест. Он хозяйским взглядом окинул комнату, увидел отпечатки на потолке и сразу же посмотрел на мои ноги. К счастью, я был босиком. – В таком вот аксепте, – сказал он, поправил рухлядь на вешалке и вышел. – Д‑дубина, – выдавил из себя Корнеев. – Пень. Он сел на диван и взялся за голову. – Ну их всех к черту. Сегодня же ночью опять утащу. – Спокойно, – ласково сказал Роман. – Ничего страшного. Нам просто немножко не повезло. Ты заметил, какой это Янус? – Ну? – сказал Корнеев безнадежно. – Это же А‑Янус. Корнеев поднял голову. – И какая разница? – Огромная, – сказал Роман и подмигнул. – Потому что У‑Янус улетел в Москву. И в частности – по поводу этого дивана. Понял, расхититель музейных ценностей? – Слушай, ты меня спасаешь, – сказал Корнеев, и я впервые увидел, как он улыбается. – Дело в том, Саша, – сказал Роман, обращаясь ко мне, – что у нас идеальный директор. Он один в двух лицах. Есть А‑Янус Полуэктович и У‑Янус Полуэктович. У‑Янус – это крупный ученый международного класса. Что же касается А‑Януса, то это довольно обыкновенный администратор. – Близнецы? – осторожно спросил я. – Да нет, это один и тот же человек. Только он один в двух лицах. – Ясно, – сказал я и стал надевать ботинки. – Ничего, Саша, скоро все узнаешь, – сказал Роман ободряюще. Я поднял голову. – То есть? – Нам нужен программист, – проникновенно сказал Роман. – Мне очень нужен программист, – сказал Корнеев, оживляясь. – Всем нужен программист, – сказал я, возвращаясь к ботинкам. – И прошу без гипноза и всяких там заколдованных мест. – Он уже догадывается, – сказал Роман. Корнеев хотел что‑то сказать, но за окном грянули крики. – Это не наш пятак! – кричал Модест. – А чей же это пятак? Я не знаю, чей это пятак! Это не мое дело! Это ваше дело – ловить фальшивомонетчиков, товарищ сержант!.. – Пятак изъят у некоего Привалова, каковой проживает здесь у вас, в Изнакурноже!.. – Ах, у Привалова? Я сразу подумал, что он ворюга! Укоризненный голос А‑Януса произнес: – Ну‑ну, Модест Матвеевич!.. – Нет, извините, Янус Полуэктович! Этого нельзя так оставить! Товарищ сержант, пройдемте!.. Он в доме… Янус Полуэктович, встаньте у окна, чтобы он не выскочил! Я докажу! Я не позволю бросать тень на товарища Горыныч!.. У меня нехорошо похолодело внутри. Но Роман уже оценил положение. Он схватил с вешалки засаленный картуз и нахлобучил мне на уши. Я исчез. Это было очень странное ощущение. Все осталось на месте, все, кроме меня. Но Роман не дал мне насытиться новыми переживаниями. – Это кепка‑невидимка, – прошипел он. – Отойди в сторонку и помалкивай. Я на цыпочках отбежал в угол и сел под зеркало. В ту же секунду в комнату ворвался возбужденный Модест, волоча за рукав юного сержанта Ковалева. – Где он? – завопил Модест, озираясь. – Вот, – сказал Роман, показывая на диван. – Не беспокойтесь, стоит на месте, – добавил Корнеев. – Я спрашиваю, где этот ваш… программист? – Какой программист? – удивился Роман. – Вы это прекратите, – сказал Модест. – Здесь был программист. Он стоял в брюках и без ботинок. – Ах, вот что вы имеете в виду, – сказал Роман. – Но мы же пошутили, Модест Матвеевич. Не было здесь никакого программиста. Это было просто… – Он сделал какое‑то движение руками, и посередине комнаты возник человек в майке и в джинсах. Я видел его со спины и ничего о нем сказать не могу, но юный Ковалев покачал головой и сказал: – Нет, это не он. Модест обошел призрак кругом, бормоча: – Майка… штаны… без ботинок… Он! Это он. Призрак исчез. – Да нет же, это не тот, – сказал сержант Ковалев. – Тот был молодой, без бороды… – Без бороды? – переспросил Модест. Он был сильно сконфужен. – Без бороды, – подтвердил Ковалев. – М‑да… – сказал Модест. – А по‑моему, у него была борода… – Так я вручаю вам повестку, – сказал юный Ковалев и протянул Модесту листок бумаги казенного вида. – А вы уж сами разбирайтесь со своим Приваловым и со своей Горыныч… – А я вам говорю, что это не наш пятак! – заорал Модест. – Я про Привалова ничего не говорю, может быть, Привалова и вообще нет как такового… Но товарищ Горыныч наша сотрудница!.. Юный Ковалев, прижимая руки к груди, пытался что‑то сказать. – Я требую разобраться немедленно! – орал Модест. – Вы мне это прекратите, товарищи милиция! Данная повестка бросает тень на весь коллектив! Я требую, чтобы вы убедились! – У меня приказ… – начал было Ковалев, но Модест с криком: «Вы это прекратите! Я настаиваю!» – бросился на него и поволок из комнаты. – В музей повлек, – сказал Роман. – Саша, где ты? Снимай кепку, пойдем посмотрим… – Может, лучше не снимать? – сказал я. – Снимай, снимай, – сказал Роман. – Ты теперь фантом. В тебя теперь никто не верит – ни администрация, ни милиция… Корнеев сказал: – Ну, я пошел спать. Саша, ты приходи после обеда. Посмотришь наш парк машин и вообще… Я снял кепку. – Вы это прекратите, – сказал я. – Я в отпуске. – Пойдем, пойдем, – сказал Роман. В прихожей Модест, вцепившись одной рукой в сержанта, другой отпирал мощный висячий замок. «Сейчас я вам покажу наш пятак! – кричал он. – Все заприходовано… Все на месте». – «Да я ничего не говорю, – слабо защищался Ковалев. – Я только говорю, что пятаков может быть не один…» Модест распахнул дверь, и мы все вошли в обширное помещение. Это был вполне приличный музей – со стендами, диаграммами, витринами, макетами и муляжами. Общий вид более всего напоминал музей криминалистики: много фотографий и неаппетитных экспонатов. Модест сразу уволок сержанта куда‑то за стенды, и там они вдвоем загудели, как в бочку: «Вот наш пятак…» – «А я ничего и не говорю…» – «Товарищ Горыныч…» – «А у меня приказ!..» – «Вы мне это прекратите!..» – Полюбопытствуй, полюбопытствуй, Саша, – сказал Роман, сделал широкий жест и сел в кресло у входа. Я пошел вдоль стены. Я ничему не удивлялся. Мне было просто очень интересно. «Вода живая. Эффективность 52%. Допустимый осадок 0,3» (старинная прямоугольная бутыль с водой, пробка залита цветным воском). «Схема промышленного добывания живой воды». «Макет живоводоперегонного куба». «Зелье приворотное Вешковского‑Траубенбаха» (аптекарская баночка с ядовито‑желтой мазью). «Кровь порченая обыкновенная» (запаянная ампула с черной жидкостью)… Над всем этим стендом висела табличка: «Активные химические средства. XII–XVIII вв.». Тут было еще много бутылочек, баночек, реторт, ампул, пробирок, действующих и недействующих моделей установок для возгонки, перегонки и сгущения, но я пошел дальше. «Меч‑кладенец» (очень ржавый двуручный меч с волнистым лезвием, прикован цепью к железной стойке, витрина тщательно опечатана). «Правый глазной (рабочий) зуб графа Дракулы Задунайского» (я не Кювье, но, судя по этому зубу, граф Дракула Задунайский был человеком весьма странным и неприятным). «След обыкновенный и след вынутый. Гипсовые отливки» (следы, по‑моему, не отличались друг от друга, но одна отливка была с трещиной). «Ступа на стартовой площадке. IX век» (мощное сооружение из серого пористого чугуна)… «Змей Горыныч, скелет, 1/25 нат. вел.» (похоже на скелет диплодока с тремя шеями)… «Схема работы огнедышащей железы средней головы»… «Сапоги‑скороходы гравигенные, действующая модель» (очень большие резиновые сапоги)… «Ковер‑самолет гравизащитный. Действующая модель» (ковер примерно полтора на полтора с черкесом, обнимающим младую черкешенку на фоне соплеменных гор)… Я дошел до стенда «Развитие идеи философского камня», когда в зале вновь появились сержант Ковалев и Модест Матвеевич. Судя по всему, им так и не удалось сдвинуться с мертвой точки. «Вы это прекратите», – вяло говорил Модест. «У меня приказ», – так же вяло ответствовал Ковалев. «Наш пятак на месте…» – «Вот пусть старуха явится и даст показания…» – «Что же мы, по‑вашему, фальшивомонетчики?..» – «А я этого и не говорил…» – «Тень на весь коллектив…» – «Разберемся…» Ковалев меня не заметил, а Модест остановился, мутно осмотрел с головы до ног, а затем поднял глаза, вяло прочитал вслух: «Го‑мунку‑лус лабораторный, общий вид», – и пошел дальше. Я двинулся за ним, предчувствуя нехорошее. Роман ждал нас у дверей. – Ну как? – спросил он. – Безобразие, – вяло сказал Модест. – Бюрократы. – У меня приказ, – упрямо повторил сержант Ковалев уже из прихожей. – Ну, выходите, Роман Петрович, выходите, – сказал Модест, позвякивая ключами. Роман вышел. Я сунулся было за ним, но Модест остановил меня. – Я извиняюсь, – сказал он. – А вы куда? – Как – куда? – спросил я упавшим голосом. – На место, на место идите. – На какое место? – Ну, где вы там стоите? Вы, извиняюсь, это… хам‑мункулс? Ну и стойте, где положено… Я понял, что погиб. И я бы, наверное, погиб, потому что Роман, по‑видимому, тоже растерялся, но в эту минуту в прихожую с топотом и стуком ввалилась Наина Киевна, ведя на веревке здоровенного черного козла. При виде сержанта милиции козел взмемекнул дурным голосом и рванулся прочь. Наина Киевна упала. Модест кинулся в прихожую, и поднялся невообразимый шум. С грохотом покатилась пустая кадушка. Роман схватил меня за руку и, прошептав: «Ходу, ходу!..» – бросился в мою комнату. Мы захлопнули за собой дверь и навалились на нее, тяжело дыша. В прихожей кричали: – Предъявите документы! – Батюшки, да что же это! – Почему козел?! Почему в помещении козел?! – Мэ‑э‑э‑э‑э… – Вы это прекратите, здесь не пивная! – Не знаю я ваших пятаков и не ведаю! – Мэ‑э‑э!.. – Гражданка, уберите козла! – Прекратите, козел заприходован! – Как заприходован?! – Это не козел! Это наш сотрудник! – Тогда пусть предъявит!.. – Через окно – и в машину! – приказал Роман. Я схватил куртку и выпрыгнул в окно. Из‑под ног моих с мявом шарахнулся кот Василий. Пригибаясь, я подбежал к машине, распахнул дверцу и вскочил за руль. Роман уже откатывал воротину. Мотор не заводился. Терзая стартер, я увидел, как дверь избы распахнулась, из прихожей вылетел черный козел и гигантскими прыжками помчался прочь куда‑то за угол. Мотор взревел. Я развернул машину и вылетел на улицу. Дубовая воротина с треском захлопнулась. Роман вынырнул из калитки и с размаху сел рядом со мной. – Ходу! – сказал он бодро. – В центр! Когда мы поворачивали на проспект Мира, он спросил: – Ну, как тебе у нас? – Нравится, – сказал я. – Только очень шумно. – У Наины всегда шумно, – сказал Роман. – Вздорная старуха. Она тебя не обижала? – Нет, – сказал я. – Мы почти и не общались. – Подожди‑ка, – сказал Роман. – Притормози. – А что? – А вон Володька идет. Помнишь Володю? Я затормозил. Бородатый Володя влез на заднее сиденье и, радостно улыбаясь, пожал нам руки. – Вот здорово! – сказал он. – А я как раз к вам иду! – Только тебя там и не хватало, – сказал Роман. – А чем все кончилось? – Ничем, – сказал Роман. – А куда вы теперь едете? – В институт, – сказал Роман. – Зачем? – спросил я. – Работать, – сказал Роман. – Я в отпуске. – Это неважно, – сказал Роман. – Понедельник начинается в субботу, а август на этот раз начнется в июле! – Меня ребята ждут, – сказал я умоляюще. – Это мы берем на себя, – сказал Роман. – Ребята абсолютно ничего не заметят. – С ума сойти, – сказал я. Мы проехали между магазином № 2 и столовой №11. – Он уже знает, куда ехать, – заметил Володя. – Отличный парень, – сказал Роман. – Гигант! – Он мне сразу понравился, – сказал Володя. – Видимо, вам позарез нужен программист, – сказал я. – Нам нужен далеко не всякий программист, – возразил Роман. Я затормозил возле странного здания с вывеской «НИИЧАВО» между окнами. – Что это означает? – спросил я. – Могу я по крайней мере узнать, где меня вынуждают работать? – Можешь, – сказал Роман. – Ты теперь все можешь. Это Научно‑Исследовательский Институт Чародейства и Волшебства… Ну, что же ты стал? Загоняй машину! – Куда? – спросил я. – Ну неужели ты не видишь? И я увидел. Но это уже совсем другая история. |