Главная страница
Навигация по странице:

  • Р. Стивенсон

  • Д. Блохинцев

  • трудно плавать. Аркадий Натанович Стругацкий, Борис Натанович Стругацкий Трудно быть богом


    Скачать 1.36 Mb.
    НазваниеАркадий Натанович Стругацкий, Борис Натанович Стругацкий Трудно быть богом
    Анкортрудно плавать
    Дата26.12.2020
    Размер1.36 Mb.
    Формат файлаrtf
    Имя файлаtrudno-byt-bogom.rtf
    ТипДокументы
    #164543
    страница24 из 49
    1   ...   20   21   22   23   24   25   26   27   ...   49

    Глава четвертая



    Эта бедная старая невинная птица ругается, как тысяча чертей, но она не понимает, что говорит.

    Р. Стивенсон
    Однако завтра с самого утра мне пришлось заняться своими прямыми обязанностями. «Алдан» был починен и готов к бою, и, когда я пришел после завтрака в электронный зал, у дверей уже собралась небольшая очередь дублей с листками предлагаемых задач. Я начал с того, что мстительно прогнал дубля Кристобаля Хунты, написав на его листке, что не могу разобрать почерк. (Почерк у Кристобаля Хозевича был действительно неудобочитаем: Хунта писал по‑русски готическими буквами.) Дубль Федора Симеоновича принес программу, составленную лично Федором Симеоновичем. Это была первая программа, которую составил сам Федор Симеонович без всяких советов, подсказок и указаний с моей стороны. Я внимательно просмотрел программу и с удовольствием убедился, что составлена она грамотно, экономно и не без остроумия. Я исправил некоторые незначительные ошибки и передал программу своим девочкам. Потом я заметил, что в очереди томится бледный и напуганный бухгалтер рыбозавода. Ему было страшно и неуютно, и я сразу принял его.

    – Да неудобно как‑то, – бормотал он, опасливо косясь на дублей. – Вот ведь товарищи ждут, раньше меня пришли…

    – Ничего, это не товарищи, – успокоил я его.

    – Ну граждане…

    – И не граждане.

    Бухгалтер совсем побелел и, склонившись ко мне, проговорил прерывающимся шепотом:

    – То‑то же я смотрю – не мигают оне… А вот этот в синем – он, по‑моему, и не дышит…

    Я уже отпустил половину очереди, когда позвонил Роман.

    – Саша?

    – Да.

    – А попугая‑то нет.

    – Как так нет?

    – А вот так.

    – Уборщица выбросила?

    – Спрашивал. Не только не выбрасывала, но и не видела.

    – Может быть, домовые хамят?

    – Это в лаборатории‑то директора? Вряд ли.

    – Н‑да, – сказал я. – А может быть, сам Янус?

    – Янус еще не приходил. И вообще, кажется, не вернулся из Москвы.

    – Так как же это все понимать? – спросил я.

    – Не знаю. Посмотрим.

    Мы помолчали.

    – Ты меня позовешь? – спросил я. – Если что‑нибудь интересное…

    – Ну конечно. Обязательно. Пока, дружище.

    Я заставил себя не думать об этом попугае, до которого мне, в конце концов, не было никакого дела. Я отпустил всех дублей, проверил все программы и занялся гнусной задачкой, которая уже давно висела на мне. Эту гнусную задачу дали мне абсолютники. Сначала я им сказал, что она не имеет ни смысла, ни решения, как и большинство их задач. Но потом посоветовался с Хунтой, который в таких вещах разбирался очень тонко, и он мне дал несколько обнадеживающих советов. Я много раз обращался к этой задаче и снова ее откладывал, а вот сегодня добил‑таки. Получилось очень изящно. Как раз когда я кончил и, блаженствуя, откинулся на спинку стула, оглядывая решение издали, пришел темный от злости Хунта. Глядя мне в ноги, голосом сухим и неприятным он осведомился, с каких это пор я перестал разбирать его почерк. Это чрезвычайно напоминает ему саботаж, сообщил он, в Мадриде в 1936 году за такие действия он приказывал ставить к стенке.

    Я с умилением смотрел на него.

    – Кристобаль Хозевич, – сказал я. – Я ее все‑таки решил. Вы были совершенно правы. Пространство заклинаний действительно можно свернуть по любым четырем переменным.

    Он поднял, наконец, глаза и посмотрел на меня. Наверное, у меня был очень счастливый вид, потому что он смягчился и проворчал:

    – Позвольте посмотреть.

    Я отдал ему листки, он сел рядом со мною, и мы вместе разобрали задачу с начала и до конца и с наслаждением просмаковали два изящнейших преобразования, одно из которых подсказал мне он, а другое нашел я сам.

    – У нас с вами неплохие головы, Алехандро, – сказал наконец Хунта. – В нас есть артистичность мышления. Как вы находите?

    – По‑моему, мы молодцы, – сказал я искренне.

    – Я тоже так думаю, – сказал он. – Это мы опубликуем. Это никому не стыдно опубликовать. Это не галоши‑автостопы и не брюки‑невидимки.

    Мы пришли в отличное настроение и начали разбирать новую задачу Хунты, и очень скоро он сказал, что и раньше иногда считал себя побрекито, а в том, что я математически невежествен, убедился при первой же встрече. Я с ним горячо согласился и высказал предположение, что ему, пожалуй, пора уже на пенсию, а меня надо в три шеи гнать из института валить лес, потому что ни на что другое я не годен. Он возразил мне. Он сказал, что ни о какой пенсии не может быть и речи, что его надлежит пустить на удобрения, а меня на километр не подпускать к лесоразработкам, где определенный интеллектуальный уровень все‑таки необходим, а назначить меня надо учеником младшего черпальщика в ассенизационном обозе при холерных бараках. Мы сидели, подперев головы, и предавались самоуничижению, когда в зал заглянул Федор Симеонович. Насколько я понял, ему не терпелось узнать мое мнение о составленной им программе.

    – Программа! – желчно усмехнувшись, произнес Хунта. – Я не видел твоей программы, Теодор, но я уверен, что она гениальна по сравнению с этим… – Он с отвращением подал двумя пальцами Федору Симеоновичу листок со своей задачей. – Полюбуйся, вот образец убожества и ничтожества.

    – Г‑голубчики, – сказал Федор Симеонович озадаченно, разобравшись в почерках. – Это же п‑проблема Бен Б‑бецалеля. К‑калиостро же доказал, что она н‑не имеет р‑решения.

    – Мы сами знаем, что она не имеет решения, – сказал Хунта, немедленно ощетиниваясь. – Мы хотим знать, как ее решать.

    – К‑как‑то ты странно рассуждаешь, К‑кристо… К‑как же искать решение, к‑когда его нет? Б‑бессмыслица какая‑то…

    – Извини, Теодор, но это ты очень странно рассуждаешь. Бессмыслица – искать решение, если оно и так есть. Речь идет о том, как поступать с задачей, которая решения не имеет. Это глубоко принципиальный вопрос, который, как я вижу, тебе, прикладнику, к сожалению, не доступен. По‑моему, я напрасно начал с тобой беседовать на эту тему.

    Тон Кристобаля Хозевича был необычайно оскорбителен, и Федор Симеонович рассердился.

    – В‑вот что, г‑голубчик, – сказал он. – Я н‑не могу дискутировать с т‑тобой в этом тоне п‑при молодом человеке. Т‑ты меня удивляешь. Это н‑неп‑педагогично. Если тебе угодно п‑продолжать, изволь выйти со мной в к‑ко‑ридор.

    – Изволь, – отвечал Хунта, распрямляясь как пружина и судорожно хватая у бедра несуществующий эфес.

    Они церемонно вышли, гордо задрав головы и не глядя друг на друга. Девочки захихикали. Я тоже не особенно испугался. Я сел, обхватив руками голову, над оставленным листком и некоторое время краем уха слушал, как в коридоре могуче рокочет бас Федора Симеоновича, прорезаемый сухими гневными вскриками Кристобаля Хозевича. Потом Федор Симеонович взревел: «Извольте пройти в мой кабинет!» – «Извольте!» – проскрежетал Хунта. Они были уже на «вы». И голоса удалились. «Дуэль! Дуэль!» – защебетали девочки. О Хунте ходила лихая слава бретёра и забияки. Говорили, что он приводит противника в свою лабораторию, предлагает на выбор рапиры, шпаги или алебарды, а затем принимается а‑ля Жан Маре скакать по столам и опрокидывать шкафы. Но за Федора Симеоновича можно было не беспокоиться. Было ясно, что в кабинете они в течение получаса будут мрачно молчать через стол, потом Федор Симеонович тяжело вздохнет, откроет погребец и наполнит две рюмки эликсиром Блаженства. Хунта пошевелит ноздрями, закрутит ус и выпьет. Федор Симеонович незамедлительно наполнит рюмки вновь и крикнет в лабораторию свежих огурчиков.

    В это время позвонил Роман и странным голосом сказал, чтобы я немедленно поднялся к нему. Я побежал наверх.

    В лаборатории были Роман, Витька и Эдик. Кроме того, в лаборатории был зеленый попугай. Живой. Он сидел, как и вчера, на коромысле весов, рассматривал всех по очереди то одним, то другим глазом, копался клювом в перьях и чувствовал себя, по‑видимому, превосходно. Ученые, в отличие от него, выглядели неважно. Роман, понурившись, стоял над попугаем и время от времени судорожно вздыхал. Бледный Эдик осторожно массировал себе виски с мучительным выражением на лице, словно его глодала мигрень. А Витька, верхом на стуле, раскачивался как мальчик, играющий в лошадки, и неразборчиво бормотал, лихорадочно тараща глаза.

    – Тот самый? – спросил я вполголоса.

    – Тот самый, – сказал Роман.

    – Фотон? – Я тоже почувствовал себя неважно.

    – Фотон.

    – И номер совпадает?

    Роман не ответил. Эдик сказал болезненным голосом:

    – Если бы мы знали, сколько у попугаев перьев в хвосте, мы могли бы их пересчитать и учесть то перо, которое было потеряно позавчера.

    – Хотите, я за Бремом сбегаю? – предложил я.

    – Где покойник? – спросил Роман. – Вот с чего нужно начинать! Слушайте, детективы, где труп?

    – Тр‑руп! – рявкнул попугай. – Цер‑ремония! Тр‑руп за бор‑рт! Р‑рубидий!

    – Черт знает что он говорит, – сказал Роман с сердцем.

    – Труп за борт – это типично пиратское выражение, – пояснил Эдик.

    – А рубидий?

    – Р‑рубидий! Резер‑рв! Огр‑ромен! – сказал попугай.

    – Резервы рубидия огромны, – перевел Эдик. – Интересно, где?

    Я наклонился и стал разглядывать колечко.

    – А может быть, это все‑таки не тот?

    – А где тот? – спросил Роман.

    – Ну, это другой вопрос, – сказал я. – Все‑таки это проще объяснить.

    – Объясни, – предложил Роман.

    – Подожди, – сказал я. – Давай сначала решим вопрос: тот или не тот?

    – По‑моему, тот, – сказал Эдик.

    – А по‑моему, не тот, – сказал я. – Вот здесь на колечке царапина, где тройка…

    – Тр‑ройка! – произнес попугай. – Тр‑ройка! Кр‑руче впр‑раво! Смер‑рч! Смер‑рч!

    Витька вдруг встрепенулся.

    – Есть идея, – сказал он.

    – Какая?

    – Ассоциативный допрос.

    – Как это?

    – Погодите. Сядьте все, молчите и не мешайте. Роман, у тебя есть магнитофон?

    – Есть диктофон.

    – Давай сюда. Только все молчите. Я его сейчас расколю, прохвоста. Он у меня все скажет.

    Витька подтащил стул, сел с диктофоном в руке напротив попугая, нахохлился, посмотрел на попугая одним глазом и гаркнул:

    – Р‑рубидий!

    Попугай вздрогнул и чуть не свалился с весов. Помахав крыльями, чтобы восстановить равновесие, он отозвался:

    – Р‑резерв! Кр‑ратер Р‑ричи!

    Мы переглянулись.

    – Р‑резерв! – гаркнул Витька.

    – Огр‑ромен! Гр‑руды! Гр‑руды! Р‑ричи пр‑рав! Р‑ричи пр‑рав! Р‑роботы! Р‑роботы!

    – Роботы!

    – Кр‑рах! Гор‑рят! Атмосфер‑pa гор‑рит! Пр‑рочь! Др‑рамба, пр‑рочь!

    – Драмба!

    – Р‑рубидий! Р‑резерв!

    – Рубидий!

    – Р‑резерв! Кр‑ратер Р‑ричи!

    – Замыкание, – сказал Роман. – Круг.

    – Погоди, погоди, – бормотал Витька. – Сейчас…

    – Попробуй что‑нибудь из другой области, – посоветовал Эдик.

    – Янус! – сказал Витька.

    Попугай открыл клюв и чихнул.

    – Я‑нус, – повторил Витька строго.

    Попугай задумчиво смотрел в окно.

    – Буквы «р» нет, – сказал я.

    – Пожалуй, – сказал Витька. – А ну‑ка… Невстр‑руев!

    – Пер‑рехожу на пр‑рием! – сказал попугай. – Чар‑родей! Чар‑родей! Говор‑рит Кр‑рыло, говор‑рит Кр‑рыло!

    – Это не пиратский попугай, – сказал Эдик.

    – Спроси его про труп, – попросил я.

    – Труп, – неохотно сказал Витька.

    – Цер‑ремония погр‑ребения! Вр‑ремя огр‑раничено! Р‑речь! Р‑речь! Тр‑репотня! Р‑работать! Р‑работать!

    – Любопытные у него были хозяева, – сказал Роман. – Что же нам делать?

    – Витя, – сказал Эдик. – У него, по‑моему, космическая терминология. Попробуй что‑нибудь простое, обыденное.

    – Водородная бомба, – сказал Витька.

    Попугай наклонил голову и почистил лапкой клюв.

    – Паровоз! – сказал Витька.

    Попугай промолчал.

    – Да, не получается, – сказал Роман.

    – Вот дьявол, – сказал Витька, – ничего не могу придумать обыденного с буквой «р». Стул, стол, потолок… Диван… О! Тр‑ранслятор!

    Попугай поглядел на Витьку одним глазом.

    – Кор‑рнеев, пр‑рошу!

    – Что? – спросил Витька. Впервые в жизни я видел, как Витька растерялся.

    – Кор‑рнеев гр‑руб! Гр‑руб! Пр‑рекрасный р‑работник! Дур‑рак р‑редкий! Пр‑релесть!

    Мы захихикали. Витька посмотрел на нас и мстительно сказал:

    – Ойр‑ра‑Ойр‑ра!

    – Стар‑р, стар‑р! – с готовностью откликнулся попугай. – Р‑рад! Дор‑рвался!

    – Это что‑то не то, – сказал Роман.

    – Почему же не то? – сказал Витька. – Очень даже то… Пр‑ривалов!

    – Пр‑ростодушный пр‑роект! Пр‑римитив! Тр‑рудяга!

    – Ребята, он нас всех знает, – сказал Эдик.

    – Р‑ребята, – отозвался попугай. – Зер‑рнышко пер‑рцу! Зер‑ро! Зер‑ро! Гр‑равитация!

    – Амперян, – торопливо сказал Витька.

    – Кр‑рематорий! Безвр‑ременно обор‑рвалась! – сказал попугай, подумал и добавил: – Ампер‑рметр!

    – Бессвязица какая‑то, – сказал Эдик.

    – Бессвязиц не бывает, – задумчиво сказал Роман.

    Витька, щелкнув замочком, открыл диктофон.

    – Лента кончилась, – сказал он. – Жаль.

    – Знаете что, – сказал я, – по‑моему, проще всего спросить у Януса. Что это за попугай, откуда он, и вообще…

    – А кто будет спрашивать? – осведомился Роман.

    Никто не вызвался. Витька предложил прослушать запись, и мы согласились. Все это звучало очень странно. При первых же словах из диктофона попугай перелетел на плечо Витьки и стал с видимым интересом слушать, вставляя иногда реплики вроде: «Др‑рамба игнор‑рирует ур‑ран», «Пр‑равильно» и «Кор‑рнеев гр‑руб, гр‑руб, гр‑руб!». Когда запись кончилась, Эдик сказал:

    – В принципе, можно было бы составить лексический словарь и проанализировать его на машине. Но кое‑что ясно и так. Во‑первых, он всех нас знает. Это уже удивительно. Это значит, что он много раз слышал наши имена. Во‑вторых, он знает про роботов. И про рубидий. Кстати, где употребляется рубидий?

    – У нас в институте, – сказал Роман, – он, во всяком случае, нигде не употребляется.

    – Это что‑то вроде натрия, – сказал Корнеев.

    – Рубидий – ладно, – сказал я. – Откуда он знает про лунные кратеры?

    – Почему именно лунные?

    – А разве на Земле горы называют кратерами?

    – Ну, во‑первых, есть кратер Аризона, а во‑вторых, кратер – это не гора, а скорее дыра.

    – Дыр‑pa вр‑ремени, – сообщил попугай.

    – У него прелюбопытнейшая терминология, – сказал Эдик. – Я никак не могу назвать ее общеупотребительной.

    – Да, – согласился Витька. – Если попугай все время находится при Янусе, то Янус занимается странными делами.

    – Стр‑ранный ор‑рбитальный пер‑реход, – сказал попугай.

    – Янус не занимается космосом, – сказал Роман. – Я бы знал.

    – Может быть, раньше занимался?

    – И раньше не занимался.

    – Роботы какие‑то, – с тоской сказал Витька. – Кратеры… При чем здесь кратеры?

    – Может быть, Янус читает фантастику? – предположил я.

    – Вслух? Попугаю?

    – Н‑да…

    – Венера, – сказал Витька, обращаясь к попугаю.

    – Р‑роковая стр‑расть, – сказал попугай. Он задумался и пояснил: – Р‑разбился. Зр‑ря.

    Роман поднялся и стал ходить по лаборатории. Эдик лег щекой на стол и закрыл глаза.

    – А как он здесь появился? – спросил я.

    – Как вчера, – сказал Роман. – Из лаборатории Януса.

    – Вы это сами видели?

    – Угу.

    – Я одного не понимаю, – сказал я. – Он умирал или не умирал?

    – А мы откуда знаем? – сказал Роман. Я не ветеринар. А Витька не орнитолог. И вообще это, может быть, не попугай.

    – А что?

    – А я откуда знаю?

    – Это может быть сложная наведенная галлюцинация, – сказал Эдик, не открывая глаз.

    – Кем наведенная?

    – Вот об этом я сейчас и думаю, – сказал Эдик.

    Я надавил пальцем на глаз и посмотрел на попугая. Попугай раздвоился.

    – Он раздваивается, – сказал я. – Это не галлюцинация.

    – Я сказал: сложная галлюцинация, – напомнил Эдик. Я надавил на оба глаза. Я временно ослеп.

    – Вот что, – сказал Корнеев. – Я заявляю, что мы имеем дело с нарушением причинно‑следственного закона. Поэтому выход один – все это галлюцинация, а нам нужно встать, построиться и с песнями идти к психиатру. Становись!

    – Не пойду, – сказал Эдик. – У меня есть еще одна идея.

    – Какая?

    – Не скажу.

    – Почему?

    – Побьете.

    – Мы тебя и так побьем.

    – Бейте.

    – Нет у тебя никакой идеи, – сказал Витька. – Это все тебе кажется. Аида к психиатру.

    Дверь скрипнула, и в лабораторию из коридора вошел Янус Полуэктович.

    – Так, – сказал он. – Здравствуйте.

    Мы встали. Он обошел нас и по очереди пожал каждому руку.

    – Фотончик опять здесь? – сказал он, увидя попугая. – Он вам не мешает, Роман Петрович?

    – Мешает? – сказал Роман. – Мне? Почему он мешает? Он не мешает. Наоборот…

    – Ну, все‑таки каждый день… – начал Янус Полуэктович и вдруг осекся. – О чем это мы с вами вчера беседовали? – спросил он, потирая лоб.

    – Вчера вы были в Москве, – сказал Роман с покорностью в голосе.

    – Ах… да‑да. Ну хорошо. Фотончик! Иди сюда!

    Попугай, вспорхнув, сел Янусу на плечо и сказал ему на ухо:

    – Пр‑росо, пр‑росо! Сахар‑рок!

    Янус Полуэктович нежно заулыбался и ушел в свою лабораторию. Мы обалдело посмотрели друг на друга.

    – Пошли отсюда, – сказал Роман.

    – К психиатру! К психиатру! – зловеще бормотал Корнеев, пока мы шли по коридору к нему на диван. – В кратер Ричи. Др‑рамба! Сахар‑рок!

    Глава пятая



    Фактов всегда достаточно – не хватает фантазии.

    Д. Блохинцев
    Витька составил на пол контейнеры с живой водой, мы повалились на диван‑транслятор и закурили. Через некоторое время Роман спросил:

    – Витька, а ты диван выключил?

    – Да.

    – Что‑то мне в голову ерунда какая‑то лезет.

    – Выключил и заблокировал, – сказал Витька.

    – Нет, ребята, – сказал Эдик, – а почему все‑таки не галлюцинация?

    – Кто говорит, что не галлюцинация? – спросил Витька. – Я же предлагаю – к психиатру.

    – Когда я ухаживал за Майкой, – сказал Эдик, – я наводил такие галлюцинации, что самому страшно становилось.

    – Зачем? – спросил Витька.

    Эдик подумал.

    – Не знаю, – сказал он. – Наверное, от восторга.

    – Я спрашиваю: зачем кому‑то наводить на нас галлюцинации? – сказал Витька. – И потом, мы же не Майка. Мы, слава богу, магистры. Кто нас может одолеть? Ну, Янус. Ну, Киврин, Хунта. Может быть, Жиакомо еще.

    – Вот Саша у нас слабоват, – извиняющимся тоном сказал Эдик.

    – Ну и что? – спросил я. – Мне, что ли, одному мерещится?

    – Вообще‑то это можно было бы проверить, – задумчиво сказал Витька. – Если Сашку… того… этого…

    – Но‑но, – сказал я. – Вы мне это прекратите. Других способов нет, что ли? Надавите на глаз. Или дайте диктофон постороннему человеку. Пусть прослушает и скажет, есть там запись или нет.

    Магистры жалостливо улыбнулись.

    – Хороший ты программист, Саша, – сказал Эдик.

    – Салака, – сказал Корнеев. – Личинка.

    – Да, Сашенька, – вздохнул Роман. – Ты даже представить себе не можешь, я вижу, что такое настоящая, подробная, тщательно наведенная галлюцинация.

    На лицах магистров появилось мечтательное выражение – видимо, их осенили сладкие воспоминания. Я смотрел на них с завистью. Они улыбались. Они жмурились. Они подмигивали кому‑то. Потом Эдик вдруг сказал:

    – Всю зиму у нее цвели орхидеи. Они пахли самым лучшим запахом, какой я только мог выдумать…

    Витька очнулся.

    – Берклеанцы, – сказал он. – Солипсисты немытые. «Как ужасно мое представленье!»

    – Да, – сказал Роман. – Галлюцинации – это не предмет для обсуждения. Слишком простодушно. Мы не дети и не бабки. Не хочу быть агностиком. Какая там у тебя была идея, Эдик?

    – У меня?.. Ах да, была. Тоже, в общем‑то, примитив. Матрикаты.

    – Гм, – сказал Роман с сомнением.

    – А как это? – спросил я.

    Эдик неохотно объяснил, что кроме известных мне дублей существуют еще матрикаты – точные, абсолютные копии предметов или существ. В отличие от дублей матрикат совпадает с оригиналом с точностью до атомной структуры. Различить их обычными методами невозможно. Нужны специальные установки, и вообще это очень сложная и трудоемкая работа. В свое время Бальзамо получил магистра‑академика за доказательство матрикатной природы Филиппа Бурбона, известного в народе под прозвищем «Железная Маска». Этот матрикат Людовика Четырнадцатого был создан в тайных лабораториях иезуитов с целью захватить французский престол. В наше время матрикаты изготавливаются методом биостереографии а‑ля Ришар Сэгюр.

    Я не знал тогда, кто такой Ришар Сэгюр, но я сразу сказал, что идея о матрикатах может объяснить только необычайное сходство попугаев. И все. Например, остается по‑прежнему непонятным, куда исчез вчерашний дохлый попугай.

    – Да, это так, – сказал Эдик. Я и не настаиваю. Тем более, что Янус не имеет никакого отношения к биостереографии.

    – Вот именно, – сказал я смелее. – Тогда уж лучше предположить путешествие в описываемое будущее. Знаете? Как Луи Седловой.

    – Ну? – сказал Корнеев без особого интереса.

    – Просто Янус летает в какой‑нибудь фантастический роман, забирает оттуда попугая и привозит сюда. Попугай сдохнет, он снова летит на ту же самую страницу и опять… Тогда понятно, почему попугаи похожи. Это один и тот же попугай, и понятно, почему у него такой научно‑фантастический лексикон. И вообще, – продолжал я, чувствуя, что все получается не так уж глупо, – можно даже попытаться объяснить, почему Янус все время задает вопросы: он каждый раз боится, что вернулся не в тот день, в который следует… По‑моему, я все здорово объяснил, а?

    – А что, есть такой фантастический роман? – с любопытством спросил Эдик. – С попугаем?..

    – Не знаю, – сказал я честно. – Но у них там в звездолетах всякие животные бывают. И кошки, и обезьяны, и дети… Опять же, на Западе существует обширнейшая фантастика, все не перечитаешь…

    – Ну… во‑первых, попугай из западной фантастики вряд ли станет говорить по‑русски, – сказал Роман. – А главное, совершенно непонятно, каким образом эти космические попугаи – пусть даже из советской фантастики – могут знать Корнеева, Привалова и Ойру‑Ойру…

    – Я уже не говорю о том, – лениво сказал Витька, – что перебрасывать материальное тело в идеальный мир – это одно, а идеальное тело в материальный мир – это уже другое. Сомневаюсь я, чтобы нашелся писатель, создавший образ попугая, пригодный для самостоятельного существования в реальном мире.

    Я вспомнил полупрозрачных изобретателей и не нашелся, что возразить.

    – Впрочем, – благосклонно продолжал Витька, – наш Сашенция подает определенные надежды. В его идее ощущается некое благородное безумие.

    – Не стал бы Янус сжигать идеального попугая, – убежденно сказал Эдик. – Ведь идеальный попугай даже протухнуть не может.

    – А почему? – сказал вдруг Роман. – Почему мы так непоследовательны? Почему Седловой? С какой стати Янус будет повторять Л. Седлового? У Януса есть тема. У Януса есть своя проблематика. Янус занимается параллельными пространствами. Давайте исходить из этого!

    – Давайте, – сказал я.

    – Ты думаешь, что Янусу удалось связаться с каким‑нибудь параллельным пространством? – спросил Эдик.

    – Связь он наладил уже давно. Почему не предположить, что он пошел дальше? Почему не предположить, что он налаживает переброску материальных тел? Эдик прав, это матрикаты, это и должны быть матрикаты, потому что необходима гарантия полной идентичности перебрасываемого предмета. Режим переброски они подбирают, исходя из эксперимента. Первые две переброски были неудачны: попугаи дохли. Сегодня эксперимент, кажется, удался…

    – Почему они говорят по‑русски? – спросил Эдик. – И почему все‑таки у попугаев такой лексикон?

    – Значит, и там есть Россия, – сказал Роман. – Но там уже добывают рубидий в кратере Ричи.

    – Сплошные натяжки, – сказал Витька. – Почему именно попугаи? Почему не собаки и не морские свинки? Почему не просто магнитофоны, наконец? И опять же, откуда эти попугаи знают, что Ойра‑Ойра стар, а Корнеев – прекрасный работник?

    – Грубый, – подсказал я.

    – Грубый, но прекрасный. И куда все‑таки девался дохлый попугай?

    – Вот что, – сказал Эдик. – Так нельзя. Мы работаем как дилетанты. Как авторы любительских писем: «Дорогие ученые! У меня который год в подполе происходит подземный стук. Объясните, пожалуйста, как он происходит». Система нужна. Где у тебя бумага, Витя? Сейчас мы все распишем…

    И мы расписали все красивым Эдиковым почерком.

    Во‑первых, мы приняли постулат, что происходящее не является галлюцинацией, иначе было бы просто неинтересно. Потом мы сформулировали вопросы, на которые искомая гипотеза должна была дать ответ. Эти вопросы мы разделили на две группы: группа «Попугай» и группа «Янус». Группа «Янус» была введена по настоянию Романа и Эдика, которые заявили, что всем нутром чуют связь между странностями Януса и странностями попугаев. Они не смогли ответить на вопрос Корнеева, каков физический смысл понятий «нутро» и «чуять», но подчеркнули, что Янус сам по себе представляет любопытнейший объект для исследования и что яблочко от яблони далеко не падает. Поскольку я своего мнения не имел, они оказались в большинстве, и окончательный список вопросов выглядел так.

    Почему попугаи за номером один, два и три, наблюдавшиеся соответственно десятого, одиннадцатого и двенадцатого, похожи друг на друга до такой степени, что были приняты нами сначала за одного и того же?

    Почему Янус сжег первого попугая, а также, вероятно, и того, который был перед первым (нулевого) и от которого осталось только перо?

    Куда девалось перо?

    Куда девался второй (издохший) попугай?

    Как объяснить странный лексикон второго и третьего попугаев?

    Как объяснить, что третий знает всех нас, в то время как мы видим его впервые?

    («Почему и от чего издохли попугаи?» – добавил было я, но Корнеев проворчал: «Почему и от чего первым признаком отравления является посинение трупа?» – и мой вопрос не записали.)

    Что объединяет Януса и попугаев?

    Почему Янус никогда не помнит, с кем и о чем он беседовал вчера?

    Что происходит с Янусом в полночь?

    Почему У‑Янус имеет странную манеру говорить в будущем времени, в то время как за А‑Янусом ничего подобного не замечалось?

    Почему их вообще двое, и откуда, собственно, пошла легенда, что Янус Полуэктович един в двух лицах?

    После этого мы некоторое время старательно думали, поминутно заглядывая в листок. Я все надеялся, что меня вновь осенит благородное безумие, но мысли мои рассеивались, и я чем дальше, тем больше начинал склоняться к точке зрения Сани Дрозда: что в этом институте и не такие штучки вытворяются. Я понимал, что этот дешевый скептицизм есть попросту следствие моего невежества и непривычки мыслить категориями измененного мира, но это уже от меня не зависело. Все происходящее, рассуждал я, по‑настоящему удивительно, только если считать, что эти три или четыре попугая – один и тот же попугай. Они действительно так похожи друг на друга, что вначале я был введен в заблуждение. Это естественно. Я математик, я уважаю числа, и совпадение номеров – в особенности шестизначных – для меня автоматически ассоциируется с совпадением пронумерованных предметов. Однако ясно, что это не может быть один и тот же попугай – тогда нарушался бы закон причинно‑следственной связи, закон, от которого я совершенно не собирался отказываться из‑за каких‑то паршивых попугаев, да еще дохлых вдобавок. А если это не один и тот же попугай, то вся проблема мельчает. Ну, совпадают номера. Ну, кто‑то незаметно от нас выбросил попугая. Ну, что там еще? Лексикон? Подумаешь, лексикон… Наверняка этому есть какое‑нибудь очень простое объяснение. Я собрался было уже произнести по этому поводу речь, как вдруг Витька сказал:

    – Ребята, кажется, я догадываюсь.

    Мы не сказали ни слова. Мы только повернулись к нему – одновременно и с шумом. Витька встал.

    – Это просто, как блин, – сказал он. – Это тривиально. Это плоско и банально. Это даже неинтересно рассказывать…

    Мы медленно поднимались. У меня было такое ощущение, будто я читаю последние страницы захватывающего детектива. Весь мой скептицизм как‑то сразу испарился.

    – Контрамоция! – изрек Витька.

    Эдик лег.

    – Хорошо! – сказал он. – Молодец!

    – Контрамоция? – сказал Роман. – Что ж… Ага… – Он завертел пальцами. – Так… Угу… А если так?.. Да, тогда понятно, почему он нас всех знает… – Роман сделал широкий приглашающий жест. – Идут, значит, оттуда…

    – И поэтому он спрашивает, о чем беседовал вчера, – подхватил Витька. – И фантастическая терминология…

    – Да подождите вы! – завопил я. Последняя страница детектива оказалась написана по‑арабски. – Подождите! Какая контрамоция?

    – Нет, – сказал Роман с сожалением, и сейчас же по лицу Витьки стало ясно, что он тоже понял, что контрамоция не пойдет. – Не получается, – сказал Роман. – Это как кино… Представь себе кино…

    – Какое кино?! – закричал я. – Помогите!!!

    – Кино наоборот, – пояснил Роман. – Понимаешь? Контрамоция.

    – Дрянь собачья, – расстроенно сказал Витька и лег на диван носом в сложенные руки.

    – Да, не получается, – сказал Эдик тоже с сожалением. – Саша, ты не волнуйся: все равно не получается. Контрамоция – это, по определению, движение по времени в обратную сторону. Как нейтрино. Но вся беда в том, что если бы попугай был контрамотом, он летал бы задом наперед и не умирал бы на наших глазах, а оживал бы… А вообще‑то идея хорошая. Попугай‑контрамот действительно мог бы знать кое‑что о космосе. Он же живет из будущего в прошлое. А контрамот‑Янус действительно не мог бы знать, что происходило в нашем «вчера». Потому что наше «вчера» было бы для него «завтра».

    – В том‑то и дело, – сказал Витька. – Я так и подумал: почему попугай говорил про Ойру‑Ойру «стар»? И почему Янус иногда так ловко и в деталях предсказывает, что будет завтра? Помнишь случай на полигоне, Роман? Напрашивалось, что они из будущего…

    – Послушайте, а разве это возможно – контрамоция? – сказал я.

    – Теоретически возможно, – сказал Эдик. – Ведь половина вещества во Вселенной движется в обратную сторону по времени. Практически же этим никто не занимался.

    – Кому это нужно и кто это выдержит? – сказал Витька мрачно.

    – Положим, это был бы замечательный эксперимент, – заметил Роман.

    – Не эксперимент, а самопожертвование… – проворчал Витька. – Как хотите, а есть в этом что‑то от контрамоции… Нутром чую.

    – Ах, нутром!.. – сказал Роман, и все замолчали.

    Пока они молчали, я лихорадочно суммировал, что же мы имеем на практике. Если контрамоция теоретически возможна, значит, теоретически возможно нарушение причинно‑следственного закона. Собственно, даже не нарушение, потому что закон этот остается справедлив в отдельности и для нормального мира, и для мира контрамота… А значит, можно все‑таки предположить, что попугаев не три и не четыре, а всего один, один и тот же. Что получается? Десятого с утра он лежит дохлый в чашке Петри. Затем его сжигают, превращают в пепел и развеивают по ветру. Тем не менее утром одиннадцатого он жив опять. Не только не испепелен, но цел и невредим. Правда, к середине дня он издыхает и снова оказывается в чашке Петри. Это чертовски важно! Я чувствовал, что это чертовски важно – чашка Петри… Единство места!.. Двенадцатого попугай опять жив и просит сахарок… Это не контрамоция, это не фильм, пущенный наоборот, но что‑то от контрамоции здесь все‑таки есть… Витька прав… Для контрамота ход событий таков: попугай жив, попугай умирает, попугая сжигают. С нашей точки зрения, если отвлечься от деталей, получается как раз наоборот: попугая сжигают, попугай умирает, попугай жив… Словно фильм разрезали на три куска и показывают сначала третий кусок, потом второй, а потом уже первый… Какие‑то разрывы непрерывности… Разрывы непрерывности… Точки разрыва…

    – Ребята, – сказал я замирающим голосом, – а контрамоция обязательно должна быть непрерывной?

    Некоторое время они не реагировали. Эдик курил, пуская дым в потолок, Витька неподвижно лежал на животе, а Роман бессмысленно смотрел на меня. Потом глаза его расширились.

    – Полночь! – сказал он страшным шепотом.

    Все вскочили.

    Было так, точно я на кубковом матче забил решающий гол. Они бросались на меня, они слюнявили мои щеки, они били меня по спине и по шее, они повалили меня на диван и повалились сами. «Умница!» – вопил Эдик. «Голова!» – ревел Роман. «А я‑то думал, что ты у нас дурак!» – приговаривал грубый Корнеев. Затем они успокоились, и дальше все пошло как по маслу.

    Сначала Роман ни с того ни с сего заявил, что теперь он знает тайну Тунгусского метеорита. Он пожелал сообщить ее нам немедленно, и мы с радостью согласились, как ни парадоксально это звучит. Мы не торопились приступить к тому, что интересовало нас больше всего. Нет, мы совсем не торопились! Мы чувствовали себя гурманами. Мы не накидывались на яства. Мы вдыхали ароматы, мы закатывали глаза и чмокали, мы потирали руки, ходя вокруг, мы предвкушали…

    – Давайте, наконец, внесем ясность, – вкрадчивым голосом начал Роман, – в запутанную проблему Тунгусского дива. До нас этой проблемой занимались люди, абсолютно лишенные фантазии. Все эти кометы, метеориты из антивещества, самовзрывающиеся атомные корабли, всякие там космические облака и квантовые генераторы – все это слишком банально, а значит, далеко от истины. Для меня Тунгусский метеорит всегда был кораблем пришельцев, и я всегда полагал, что корабль не могут найти на месте взрыва просто потому, что его там давно уже нет. До сегодняшнего дня я думал, что падение Тунгусского метеорита есть не посадка корабля, а его взлет. И уже эта черновая гипотеза многое объясняла. Идеи дискретной контрамоции позволяют покончить с этой проблемой раз и навсегда… Что же произошло тридцатого июня тысяча девятьсот восьмого года в районе Подкаменной Тунгуски? Примерно в середине июля того же года в околосолнечное пространство вторгся корабль пришельцев. Но это не были простые, безыскусные пришельцы фантастических романов. Это были контрамоты, товарищи! Люди, прибывшие в наш мир из другой Вселенной, где время течет навстречу нашему. В результате взаимодействия противоположных потоков времени они из обыкновенных контрамотов, воспринимающих нашу Вселенную как фильм, пущенный наоборот, превратились в контрамотов дискретного типа. Природа этой дискретности нас пока не интересует. Важно другое. Важно то, что жизнь их в нашей Вселенной стала подчинена определенному ритмическому циклу. Если предположить для простоты, что единичный цикл был у них равен земным суткам, то существование их, с нашей точки зрения, выглядело бы так. В течение, скажем, первого июля они живут, работают и питаются совершенно как мы. Однако ровно, скажем, в полночь они вместе со своим оборудованием переходят не во второе июля, как это делаем мы, простые смертные, а в самое начало тридцатого июня, то есть не на мгновенье вперед, а на двое суток назад, если рассуждать с нашей точки зрения. Точно так же в конце тридцатого июня они переходят не в первое июля, а в самое начало двадцать девятого июня. И так далее. Оказавшись в непосредственной близости от Земли, наши контрамоты с изумлением обнаружили, если не обнаружили этого еще раньше, что Земля совершает на своей орбите весьма странные скачки – скачки, чрезвычайно затрудняющие астронавигацию. Кроме того, находясь над Землею первого июля в нашем счете времени, они обнаружили в самом центре гигантского Евразийского материка мощный пожар, дым которого они наблюдали в могучие телескопы и раньше – второго, третьего и так далее июля в нашем счете времени. Катаклизм и сам по себе заинтересовал их, однако научное их любопытство было окончательно распалено, когда утром тридцатого июня – в нашем счете времени – они заметили, что никакого пожара нет и в помине, а под кораблем расстилается спокойное зеленое море тайги. Заинтригованный капитан приказал посадку в том самом месте, где он вчера – в его счете времени – своими глазами наблюдал эпицентр огненной катастрофы. Дальше пошло как полагается. Защелкали тумблеры, замерцали экраны, загремели планетарные двигатели, в которых взрывался ка‑гамма‑плазмоин…

    – Как‑как? – спросил Витька.

    – Ка‑гамма‑плазмоин. Или, скажем, мю‑дельта‑ионопласт. Корабль, окутанный пламенем, рухнул в тайгу и, естественно, зажег ее. Именно эту картину и наблюдали крестьяне села Карелинского и другие люди, вошедшие впоследствии в историю как очевидцы. Пожар был ужасен. Контрамоты выглянули было наружу, затрепетали и решили переждать за тугоплавкими и жаростойкими стенами корабля. До полуночи они с трепетом прислушивались к свирепому реву и треску пламени, а ровно в полночь все вдруг стихло. И не удивительно. Контрамоты вступили в свой новый день – двадцать девятое июня по нашему времяисчислению. И когда отважный капитан с огромными предосторожностями решился около двух часов ночи высунуться наружу, он увидел в свете мощных прожекторов спокойно качающиеся сосны и тут же подвергся нападению тучи мелких кровососущих насекомых, известных под названием гнуса или мошки в нашей терминологии.

    Роман перевел дух и оглядел нас. Нам очень нравилось. Мы предвкушали, как точно так же разделаем под орех тайну попугая.

    – Дальнейшая судьба пришельцев‑контрамотов, – продолжал Роман, – не должна нас интересовать. Может быть, числа пятнадцатого июня они тихо и бесшумно, используя на этот раз ничего не воспламеняющую альфа‑бета‑гамма‑антигравитацию, снялись со странной планеты и вернулись домой. Может быть, они все до одного погибли, отравленные комариной слюной, а их космический корабль еще долго торчал на нашей планете, погружаясь в пучину времени, и на дне Силурийского моря по нему ползали трилобиты. Не исключено также, что где‑нибудь в девятьсот шестом или, скажем, в девятьсот первом году набрел на него таежный охотник и долго потом рассказывал об этом приятелям, которые, как и следует быть, ни на грош ему не верили. Заканчивая свое небольшое выступление, я позволю себе выразить сочувствие славным исследователям, которые тщетно пытались обнаружить что‑нибудь в районе Подкаменной Тунгуски. Завороженные очевидностью, они интересовались только тем, что происходило в тайге после взрыва, и никто из них не попытался узнать, что там было до. Дикси.26

    Роман откашлялся и выпил кружку живой воды.

    – У кого есть вопросы к докладчику? – осведомился Эдик. – Нет вопросов? Превосходно. Вернемся к нашим попугаям. Кто просит слово?

    Слово просили все. И все заговорили. Даже Роман, который слегка охрип. Мы рвали друг у друга листочек со списком вопросов и вычеркивали вопросы один за другим, и через какие‑нибудь полчаса была составлена исчерпывающе ясная и детально разработанная картина наблюдаемого явления.

    В тысяча восемьсот сорок первом году в семье небогатого помещика и отставного армейского прапорщика Полуэкта Хрисанфовича Невструева родился сын. Назвали его Янусом в честь дальнего родственника Януса Полуэктовича Невструева, точно предсказавшего пол, а также день и даже час рождения младенца. Родственник этот, тихий скромный старичок, переехал в поместье отставного прапорщика вскоре после наполеоновского нашествия, жил во флигеле и предавался ученым занятиям. Был он чудаковат, как и полагается ученым людям, со многими странностями, однако привязался к своему крестнику всей душой и не отходил от него ни на шаг, настойчиво внедряя в него познания из математики, химии и других наук. Можно сказать, что в жизни младшего Януса не было ни одного дня без Януса‑старшего, и, верно, потому он не замечал того, чему дивились другие: старик не только не дряхлел с годами, но, напротив, становился как будто бы даже сильнее и бодрее. К концу столетия старый Янус посвятил младшего в окончательные тайны аналитической, релятивистской и обобщенной магии. Они продолжали жить и трудиться бок о бок, участвуя во всех войнах и революциях, претерпевая более или менее мужественно все превратности истории, пока не попали, наконец, в Научно‑исследовательский институт Чародейства и Волшебства…

    Откровенно говоря, вся эта вводная часть являлась сплошной литературой. О прошлом Янусов мы достоверно знали только тот факт, что родился Я. П. Невструев седьмого марта тысяча восемьсот сорок первого года. Каким образом и когда Я. П. Невструев стал директором института, нам было совершенно неизвестно. Мы не знали даже, кто первый догадался и проговорился о том, что У‑Янус и А‑Янус – один человек в двух лицах. Я узнал об этом у Ойры‑Ойры и поверил, потому что понять не мог. Ойра‑Ойра узнал от Жиакомо и тоже поверил, потому что был молод и восхищен. Корнееву рассказала об этом уборщица, и Корнеев тогда решил, что сам факт настолько тривиален, что о нем не стоит и размышлять. А Эдик слышал, как об этом разговаривали Саваоф Баалович и Федор Симеонович. Эдик был тогда младшим препаратором и верил вообще во все, кроме бога.

    Итак, прошлое Янусов представлялось нам весьма приблизительно. Зато будущее мы знали совершенно точно. А‑Янус, который сейчас занят больше институтом, чем наукой, в недалеком будущем чрезвычайно увлечется идеей практической контрамоции. Он посвятит ей всю жизнь. Он заведет себе друга – маленького зеленого попугая, по имени Фотон, которого подарят ему знаменитые русские космолетчики. Это случится девятнадцатого мая не то тысяча девятьсот семьдесят третьего, не то две тысячи семьдесят третьего года – именно так хитроумный Эдик расшифровал таинственный номер 190573 на кольце. Вероятно, вскорости после этого А‑Янус добьется, наконец, решительного успеха и превратит в контрамота и самого себя, и попугая Фотона, который в момент эксперимента будет, конечно, сидеть у него на плече и просить сахарок. Именно в этот момент, если мы хоть что‑нибудь понимаем в контрамоции, человеческое будущее лишится Януса Полуэктовича Невструева, но зато человеческое прошлое обретет сразу двух Янусов, ибо А‑Янус превратится в У‑Януса и заскользит назад по оси времени. Они будут встречаться каждый день, но ни разу в жизни А‑Янусу не придет в голову что‑либо заподозрить, потому что ласковое морщинистое лицо У‑Януса, своего дальнего родственника и учителя, он привык видеть с колыбели. И каждую полночь, ровно в ноль часов ноль‑ноль минут ноль‑ноль секунд ноль‑ноль терций по местному времени А‑Янус будет, как и все мы, переходить из сегодняшней ночи в завтрашнее утро, тогда как У‑Янус и его попугай в тот же самый момент, за мгновение, равное одному микрокванту времени, будет переходить из нашей сегодняшней ночи в наше вчерашнее утро.

    Вот почему попугаи за номером один, два и три, наблюдавшиеся соответственно десятого, одиннадцатого и двенадцатого, были так похожи друг на друга: они были просто одним и тем же попугаем. Бедный старый Фотон! Может быть, его одолела старость, а может быть, его прохватил сквозняк, но он заболел и прилетел умирать на любимые весы в лаборатории Романа. Он умер, и его огорченный хозяин устроил ему огненное погребение и развеял его пепел, и сделал это потому, что не знал, как ведут себя мертвые контрамоты. А может быть, именно потому, что знал. Мы, естественно, наблюдали весь этот процесс как кино с переставленными частями. Девятого Роман находит в печке уцелевшее перо Фотона. Трупа Фотона уже нет, он сожжен завтра. Завтра, десятого, Роман находит его в чашке Петри. У‑Янус находит покойника тогда же и там же и сжигает его в печи. Сохранившееся перо остается в печи до конца суток и в полночь перескакивает в девятое. Одиннадцатого с утра Фотон жив, хотя уже болен. Он издыхает на наших глазах под весами (на которых он будет так любить сидеть теперь), и простодушный Саня Дрозд кладет его в чашку Петри, где покойник пролежит до полуночи, перескочит в утро десятого, будет найден там У‑Янусом, сожжен, развеян по ветру, но перо его останется, пролежит до полуночи, перескочит в утро девятого, и там его найдет Роман. Двенадцатого с утра Фотон жив и бодр, он дает Корнееву интервью и просит сахарок, а в полночь перескочит в утро одиннадцатого, заболеет, умрет, будет положен в чашку Петри, в полночь перескочит в утро десятого, будет сожжен и развеян, но останется перо, которое в полночь перескочит в утро девятого, будет найдено Романом и брошено в мусорную корзину. Тринадцатого, четырнадцатого, пятнадцатого и так далее Фотон, на радость всем нам, будет весел, разговорчив, и мы будем баловать его, кормить сахарком и зернышками перца, а У‑Янус будет приходить и спрашивать, не мешает ли он нам работать. Применяя ассоциативный допрос, мы сможем узнать от него много любопытного относительно космической экспансии человечества и, несомненно, кое‑что о нашем собственном, личном будущем.

    Когда мы дошли до этого пункта рассуждений, Эдик вдруг помрачнел и заявил, что ему не нравятся намеки Фотона на его, Амперяна, безвременную смерть. Чуждый душевного такта Корнеев заметил на это, что любая смерть мага всегда безвременна и что тем не менее мы все там будем. И вообще, сказал Роман, может быть, он будет тебя любить сильнее всех нас и только твою смерть запомнит. Эдик понял, что у него еще есть шансы умереть позже нас, и настроение его улучшилось.

    Однако разговор о смерти направил наши мысли в меланхолическое русло. Мы все, кроме Корнеева, конечно, вдруг начали жалеть У‑Януса. Действительно, если подумать, положение его было ужасно. Во‑первых, он являл собою образец гигантского научного бескорыстия, потому что практически был лишен возможности пользоваться плодами своих идей. Далее, у него не было никакого светлого будущего. Мы шли в мир разума и братства, он же с каждым днем уходил навстречу Николаю Кровавому, крепостному праву, расстрелу на Сенатской площади и – кто знает? – может быть, навстречу аракчеевщине, бироновщине, опричнине. И где‑то в глубине времен, на вощеном паркете Санкт‑Петербургской де Сиянс Академии его встретит в один скверный день коллега в напудренном парике – коллега, который вот уже неделю как‑то странно к нему приглядывается – ахнет, всплеснет руками и с ужасом в глазах пробормочет: «Герр Нефструефф!.. Как ше это? Федь фчера ф „Федомостях“ определенно писали, што фы скончались от удар…» И ему придется говорить что‑то о брате‑близнеце или о фальшивых слухах, зная и прекрасно понимая, что означает этот разговор…

    – Бросьте, – сказал Корнеев. – Распустили слюни. Зато он знает будущее. Он уже побывал там, куда нам еще идти и идти. И он, может быть, прекрасно знает, когда мы все помрем.

    – Это совсем другое дело, – сказал грустно Эдик.

    – Старику тяжело, – сказал Роман. – Извольте относиться к нему поласковее и потеплее. Особенно ты, Витька. Вечно ты ему хамишь.

    – А чего он ко мне пристает? – огрызнулся Витька. – О чем беседовали, да где виделись…

    – Вот теперь ты знаешь, чего он к тебе пристает, и веди себя прилично.

    Витька насупился и стал демонстративно рассматривать листок со списком вопросов.

    – Надо объяснять ему все поподробнее, – сказал я. – Все, что сами знаем. Надо постоянно предсказывать ему его ближайшее будущее.

    – Да, черт возьми! – сказал Роман. – Он этой зимой ногу сломал. На гололеде.

    – Надо предотвратить, – решительно сказал я.

    – Что? – спросил Роман. – Ты понимаешь, что ты говоришь? Она у него уже давно срослась…

    – Но она у него еще не сломана, – возразил Эдик.

    Несколько минут мы пытались все сообразить. Витька вдруг сказал:

    – Постойте‑ка! А это что такое? Один вопрос у нас, ребята, не вычеркнут…

    – Какой?

    – Куда девалось перо?

    – Ну как – куда? – сказал Роман. – Перенеслось в восьмое. А восьмого я как раз печку включал, расплав делал…

    – Ну и что из этого?

    – Да, ведь я же его бросил в корзинку… Восьмого, седьмого, шестого я его не видел… Гм… Куда же оно делось?

    – Уборщица выбросила, – предположил я.

    – Вообще об этом интересно подумать, – сказал Эдик. – Предположим, что его никто не сжег. Как оно должно выглядеть в веках?

    – Есть вещи поинтереснее, – сказал Витька. – Например, что происходит с ботинками Януса, когда он доносит их до дня их изготовления на фабрике «Скороход»? И что бывает с пищей, которую он съедает за ужином? И вообще…

    Но мы были уже слишком утомлены. Мы еще немного поспорили, потом пришел Саня Дрозд, вытеснил нас, спорящих, с дивана, включил свою «Спидолу» и стал просить два рубля. «Ну дайте», – ныл он. «Да нет у нас», – отвечали мы ему. «Ну, может, последние есть… Дали бы!..» Спорить стало невозможно, и мы решили идти обедать.

    – В конце концов, – сказал Эдик, – наша гипотеза не так уж и фантастична. Может быть, судьба У‑Януса гораздо удивительнее.

    Очень может быть, подумали мы и пошли в столовую.

    Я забежал на минутку в электронный зал сообщить, что ухожу обедать. В коридоре я налетел на У‑Януса, который внимательно на меня посмотрел, улыбнулся почему‑то и спросил, не виделись ли мы с ним вчера.

    – Нет, Янус Полуэктович, – сказал я. – Вчера мы с вами не виделись. Вчера вас в институте не было. Вы вчера, Янус Полуэктович, прямо с утра улетели в Москву.

    – Ах да, – сказал он. – Я запамятовал.

    Он так ласково улыбался мне, что я решился. Это было немножко нагло, конечно, но я твердо знал, что последнее время Янус Полуэктович относился ко мне хорошо, а значит, никакого особенного инцидента у нас с ним сейчас произойти не могло. И я спросил вполголоса, осторожно оглядевшись:

    – Янус Полуэктович, разрешите, я вам задам один вопрос?

    Подняв брови, он некоторое время внимательно смотрел на меня, а потом, видимо вспомнив что‑то, сказал:

    – Пожалуйста, прошу вас. Только один?

    Я понял, что он прав. Все это никак не влезало в один вопрос. Случится ли война? Выйдет ли из меня толк? Найдут ли рецепт всеобщего счастья? Умрет ли когда‑нибудь последний дурак?.. Я сказал:

    – Можно, я зайду к вам завтра с утра?

    Он покачал головой и, как мне показалось, с некоторым злорадством ответил:

    – Нет. Это никак не возможно. Завтра с утра вас, Александр Иванович, вызовет Китежградский завод, и мне придется дать вам командировку.

    Я почувствовал себя глупо. Было что‑то унизительное в этом детерминизме, обрекавшем меня, самостоятельного человека со свободой воли, на совершенно определенные, не зависящие теперь от меня дела и поступки. И речь шла совсем не о том, хотелось мне ехать в Китежград или не хотелось. Теперь я не мог ни умереть, ни заболеть, ни закапризничать («вплоть до увольнения!»), я был обречен, и впервые я понял ужасный смысл этого слова. Я всегда знал, что плохо быть обреченным, например, на казнь или слепоту. Но быть обреченным даже на любовь самой славной девушки в мире, на интереснейшее кругосветное путешествие и на поездку в Китежград (куда я, кстати, рвался уже три месяца) тоже, оказывается, может быть крайне неприятно. Знание будущего представилось мне совсем в новом свете…

    – Плохо читать хорошую книгу с конца, не правда ли? – сказал Янус Полуэктович, откровенно за мной наблюдавший. – А что касается ваших вопросов, Александр Иванович, то… Постарайтесь понять, Александр Иванович, что не существует единственного для всех будущего. Их много, и каждый ваш поступок творит какое‑нибудь из них… Вы это поймете, – сказал он убедительно. – Вы это обязательно поймете.

    Позже я действительно это понял.

    Но это уже совсем‑совсем другая история.


    1   ...   20   21   22   23   24   25   26   27   ...   49


    написать администратору сайта