Биографический метод
 Скачать 0.76 Mb.
|
|
А миг - наш! Пока начальство разберется - приткнись, где потеплей, сядь, сиди, еще наломаешь спину. Хорошо, если около печки - портянки переобернуть да согреть их малость. Тогда во весь день ноги будут теплые. А и без печки - все одно хорошо. Сто четвертая бригада вошла в большой зал в авторемонтных, где остеклено с осени и 38-я бригада бетонные плиты льет. Одни плиты в формах лежат, другие стоймя наставлены, там арматура сетками. Доверху высоко и пол земляной, тепло тут не будет тепло, а все ж этот зал обтапливают, угля не жалеют: не для того, чтоб людям греться, а чтобы плиты лучше схватывались. Даже градусник висит, и в воскресенье, если лагерь почему на работу не выйдет, вольный тоже топит. Тридцать восьмая, конечно, чужих никого к печи не допускает, сама обсела, портянки сушит. Ладно, мы и тут, в уголку, ничего. Задом ватных брюк, везде уже пересидевших, Шухов пристроился на край деревянной формы, а спиной в стенку уперся. И когда он отклонился - натянулись его бушлат и телогрейка, и левой стороной груди, у сердца, он ощутил, как подавливает твердое что-то. Это твердое было - из внутреннего карманчика угол хлебной краюшки, той половины утренней пайки, которую он взял себе на обед. Всегда он столько с собой и брал на работу и не посягал до обеда. Но он другую половину съедал за завтраком, а нонче не съел. И понял Шухов, что ничего он не сэкономил: засосало его сейчас ту пайку съесть в тепле. До обеда - пять часов, протяжно. А что в спине поламывало - теперь в ноги перешло, ноги такие слабые стали. Эх, к печечке бы!... Шухов положил на колени рукавицы, расстегнулся, намордник свой дорожный, оледеневший развязал с шеи, сломил несколько раз и в карман спрятал. Тогда достал хлебушек в белой тряпочке и, держа тряпочку в запазушке, чтобы ни крошка мимо той тряпочки не упала, стал помалу-помалу откусывать и жевать. Хлеб он пронес под двумя одежками, грел его собственным теплом - и оттого он не мерзлый был ничуть. В лагерях Шухов не раз вспоминал, как в деревне раньше ели: картошку - целыми сковородами, кашу - чугунками, а еще раньше, по-без-колхозов, мясо - ломтями здоровыми. Да молоко дули - пусть брюхо лопнет. А не надо было так, понял Шухов в лагерях. Есть надо - чтоб думка была на одной еде, вот как сейчас эти кусочки малые откусываешь, и языком их мнешь, и щеками подсасываешь - и такой тебе духовитый этот хлеб черный сырой. Что' Шухов ест восемь лет, девятый? Ничего. А ворочает? Хо-го! Так Шухов занят был своими двумястами граммами, а близ него в той же стороне приютилась и вся 104-я. Два эстонца, как два брата родных, сидели на низкой бетонной плите и вместе, по очереди, курили половинку сигареты из одного мундштука. Эстонцы эти были оба белые, оба длинные, оба худощавые, оба с долгими носами, с большими глазами. Они так друг за друга держались, как будто одному без другого воздуха синего не хватало. Бригадир никогда их и не разлучал. И ели они все пополам, и спали на вагонке сверху на одной. И когда стояли в колонне, или на разводе ждали, или на ночь ложились - все промеж себя толковали, всегда негромко и неторопливо. А были они вовсе не братья и познакомились уж тут, в 104-й. Один, объясняли, был рыбак с побережья, другого же, когда Советы уставились, ребенком малым родители в Швецию увезли. А он вырос и самодумкой назад институт кончать. Тут его и взяли сразу. Вот, говорят, нация ничего не означает, во всякой, мол, нации худые люди есть. А эстонцев сколь Шухов ни видал - плохих людей ему не попадалось. И все сидели - кто на плитах, кто на опалубке для плит, кто на земле прямо. Говорить-то с утра язык не ворочается, каждый в мысли свои уперся, молчит. Фетюков-шакал насобирал где-тось окурков (он их и из плевательницы вывернет, не погребует), теперь на коленях их разворачивал и неперегоревший табачок ссыпал в одну бумажку. У Фетюкова на воле детей трое, но как сел - от него все отказались, а жена замуж вышла: так помощи ему ниоткуда. Буйновский косился-косился на Фетюкова, да и гавкнул: - Ну, что заразу всякую собираешь! Губы тебе сифилисом обмечет! Брось! Кавторанг - капитан, значит, второго рангу, - он командовать привык, он со всеми людьми так разговаривает, как командует. Но Фетюков от Буйновского ни в чем не зависит - кавторангу посылки тоже не идут. И, недобро усмехнувшись ртом полупустым, сказал: - Подожди, кавторанг, восемь лет посидишь - еще и ты собирать будешь. Это верно, и гордей кавторанга люди в лагерь приходили... - Чего-чего? - не дослышал глуховатый Сенька Клевшин. Он думал - про то разговор идет, как Буйновский сегодня на разводе погорел. - Залупаться не надо было! - сокрушенно покачал он головой. - Обошлось бы все. Сенька Клевшин - он тихий, бедолага. Ухо у него лопнуло одно, еще в сорок первом. Потом в плен попал, бежал три раза, излавливали, сунули в Бухенвальд. В Бухенвальде чудом смерть обминул, теперь отбывает срок тихо. Будешь залупаться, говорит, пропадешь. Это верно, кряхти да гнись. А упрешься - переломишься. Алексей лицо в ладони окунул, молчит. Молитвы читает. Доел Шухов пайку свою до самых рук, однако голой корочки кусок - полукруглой верхней корочки - оставил. Потому что никакой ложкой так дочиста каши не выешь из миски, как хлебом. Корочку эту он обратно в тряпицу белую завернул на обед, тряпицу сунул в карман внутренний под телогрейкой, застегнулся для мороза и стал готов, пусть теперь на работу шлют. А лучше б и еще помедлили. Тридцать восьмая бригада встала, разошлась: кто к растворомешалке, кто за водой, кто к арматуре. Но ни Тюрин не шел к своей бригаде, ни помощник его Павло. И хоть сидела 104-я вряд ли минут двадцать, а день рабочий - зимний, укороченный - был у них до шести, уж всем казалось большое счастье, уж будто и до вечера теперь недалеко. - Эх, буранов давно нет! - вздохнул краснолицый упитанный латыш Кильдигс. - За всю зиму - ни бурана! Что за зима?! - Да... буранов... буранов... - перевздохнула бригада. Когда задует в местности здешней буран, так не то что на работу не ведут, а из барака вывести боятся: от барака до столовой если веревку не протянешь, то и заблудишься. Замерзнет арестант в снегу - так пес его ешь. А ну-ка убежит? Случаи были. Снег при буране мелочкий-мелочкий, а в сугроб ложится, как прессует его кто. По такому сугробу, через проволоку переметанному, и уходили. Недалеко, правда. От бурана, если рассудить, пользы никакой: сидят зэки под замком; уголь не вовремя, тепло из барака выдует; муки в лагерь не подвезут - хлеба нет; там, смотришь, и на кухне не справились. И сколько бы буран тот ни дул - три ли дня, неделю ли, - эти дни засчитывают за выходные и столько воскресений подряд на работу выгонят. А все равно любят зэки буран и молят его. Чуть ветер покрепче завернет - все на небо запрокидываются: матерьяльчику бы! матерьяльчику! Снежку, значит. Потому что от поземки никогда бурана стоящего не разыграется. Уж кто-то полез греться к печи 38-й бригады, его оттуда шуранули. Тут в зал вошел и Тюрин. Мрачен был он. Поняли бригадники: что-то делать надо, и быстро. - Та-ак, - огляделся Тюрин. - Все здесь, сто четвертая? И не проверяя и не пересчитывая, потому что никто у Тюрина никуда уйти не мог, он быстро стал разнаряжать. Эстонцев двоих да Клевшина с Гопчиком послал большой растворный ящик неподалеку взять и нести на ТЭЦ. Уж из того стало ясно, что переходит бригада на недостроенную и поздней осенью брошенную ТЭЦ. Еще двоих послал он в инструменталку, где Павло получал инструмент. Четверых нарядил снег чистить около ТЭЦ, и у входа там в машинный зал, и в самом машинном зале, и на трапах. Еще двоим велел в зале том печь топить - углем и досок спереть, поколоть. И одному цемент на санках туда везти. И двоим воду носить, а двоим песок, и еще одному из-под снега песок тот очищать и ломом разбивать. И после всего того остались ненаряженными Шухов да Кильдигс - первые в бригаде мастера. И, отозвав их, бригадир им сказал: - Вот что, ребята! (А был не старше их, но привычка такая у него была - "ребята".) С обеда будете шлакоблоками на втором этаже стены класть, там, где осенью шестая бригада покинула. А сейчас надо утеплить машинный зал. Там три окна больших, их в первую очередь чем-нибудь забить. Я вам еще людей на помощь дам, только думайте, чем забить. Машинный зал будет нам и растворная и обогревалка. Не нагреем - померзнем, как собаки, поняли? И может быть, еще б чего сказал, да прибежал за ним Гопчик, хлопец лет шестнадцати, розовенький, как поросенок, с жалобой, что растворного ящика им другая бригада не дает, дерутся. И Тюрин умахнул туда. Как ни тяжко было начинать рабочий день в такой мороз, но только начало это, и важно было переступить только его. Шухов и Кильдигс посмотрели друг на друга. Они не раз уж работали вдвоем и уважали друг в друге и плотника и каменщика. Издобыть на снегу на голом, чем окна те зашить, не было легко. Но Кильдигс сказал: - Ваня! Там, где дома сборные, знаю я такое местечко - лежит здоровый рулон толя. Я ж его сам и прикрыл. Махнем? Кильдигс хотя и латыш, но русский знает, как родной, - у них рядом деревня была старообрядческая, сыздетства и научился. А в лагерях Кильдигс только два года, но уже все понимает: не выкусишь - не выпросишь. Зовут Кильдигса Ян, Шухов тоже зовет его Ваня. Решили идти за толем. Только Шухов прежде сбегал тут же в строящемся корпусе авторемонтных взять свой мастерок. Мастерок - большое дело для каменщика, если он по руке и легок. Однако на каждом объекте такой порядок: весь инструмент утром получили, вечером сдали. И какой завтра инструмент захватишь - это от удачи. Но Шухов однажды обсчитал инструментальщика и лучший мастерок зажилил. И теперь каждый вечер он его перепрятывает, а утро каждое, если кладка будет, берет. Конечно, погнали б сегодня 104-ю на Соцгородок - и опять Шухов без мастерка. А сейчас камешек отвалил, в щелку пальцы засунул - вот он, вытянул. Шухов и Кильдигс вышли из авторемонтных и пошли в сторону сборных домов. Густой пар шел от их дыхания. Солнце уже поднялось, но было без лучей, как в тумане, а по бокам солнца вставали, кесь, столбы. - Не столбы ли? - кивнул Шухов Кильдигсу. - А нам столбы не мешают, - отмахнулся Кильдигс и засмеялся. - Лишь бы от столба до столба колючку не натянули, ты вот что смотри. Кильдигс без шутки слова не знает. За то его вся бригада любит. А уж латыши со всего лагеря его почитают как! Ну, правда, питается Кильдигс нормально, две посылки каждый месяц, румяный, как и не в лагере он вовсе. Будешь шутить. Ихьего объекта зона здорова' - пока-а пройдешь через всю. Попались по дороге из 82-й бригады ребятишки - опять их ямки долбать заставили. Ямки нужны невелики: пятьдесят на пятьдесят и глубины пятьдесят, да земля та и летом, как камень, а сейчас морозом схваченная, пойди ее угрызи. Долбают ее киркой - скользит кирка, и только искры сыплются, а земля - ни крошки. Стоят ребятки каждый над своей ямкой, оглянутся - греться им негде, отойти не велят, - давай опять за кирку. От нее все тепло. Увидел средь них Шухов знакомого одного, вятича, и посоветовал: - Вы бы, слышь, землерубы, над каждой ямкой теплянку развели. Она б и оттаяла, земля-та. - Не велят, - вздохнул вятич. - Дров не дают. - Найти надо. А Кильдигс только плюнул. - Ну, скажи, Ваня, если б начальство умное было - разве поставило бы людей в такой мороз кирками землю долбать? Еще Кильдигс выругался несколько раз неразборчиво и смолк, на морозе не разговоришься. Шли они дальше и дальше и подошли к тому месту, где под снегом были погребены щиты сборных домов. С Кильдигсом Шухов любит работать, у него одно только плохо - не курит, и табаку в его посылках не бывает. И правда, приметчив Кильдигс: приподняли вдвоем доску, другую - а под них толя рулон закатан. Вынули. Теперь - как нести? С вышки заметят - это ничто: у попок только та забота, чтоб зэки не разбежались, а внутри рабочей зоны хоть все щиты на щепки поруби. И надзиратель лагерный если навстречу попадется - тоже ничто: он сам приглядывается, что б ему в хозяйство пошло. И работягам всем на эти сборные дома наплевать. И бригадирам тоже. Печется об них только прораб вольный, да десятник из зэков, да Шкуропатенко долговязый. Никто он, Шкуропатенко, просто зэк, но душа вертухайская. Выписывают ему наряд-повременку за то одно, что он сборные дома от зэков караулит, не дает растаскивать. Вот этот-то Шкуропатенко их скорей всего на открытом прозоре и подловит. - Вот что, Ваня, плашмя нести нельзя, - придумал Шухов, - давай его стоймя в обнимку возьмем и пойдем так легонько, собой прикрывая. Издаля не разберет. Ладно придумал Шухов. Взять рулон неудобно, так не взяли, а стиснули между собой как человека третьего - и пошли. И со стороны только и увидишь, что два человека идут плотно. - А потом на окнах прораб увидит этот толь, все одно догадается, - высказал Шухов. - А мы при чем? - удивился Кильдигс. - Пришли на ТЭЦ, а уж там, мол, было так. Неужто срывать? И то верно. Ну, пальцы в худых рукавицах окостенели, прямо совсем не слышно. А валенок левый держит. Валенки - это главное. Руки в работе разойдутся. Прошли целиною снежной - вышли на санный полоз от инструменталки к ТЭЦ. Должно быть, цемент вперед провезли. ТЭЦ стоит на бугре, а за ней зона кончается. Давно уж на ТЭЦ никто не бывал, все подступы к ней снегом ровным опеленаты. Тем ясней полоз санный и тропка свежая, глубокие следы - наши прошли. И чистят уже лопатами деревянными около ТЭЦ и дорогу для машины. Хорошо бы подъемничек на ТЭЦ работал. Да там мотор перегорел, и с тех пор, кажись, не чинили. Это опять, значит, на второй этаж все на себе. Раствор. И шлакоблоки. Стояла ТЭЦ два месяца, как скелет серый, в снегу, покинутая. А вот пришла 104-я. И в чем ее души держатся? - брюхи пустые поясами брезентовыми затянуты; морозяка трещит; ни обогревалки, ни огня искорки. А все ж пришла 104-я - и опять жизнь начинается. У самого входа в машинный зал развалился ящик растворный. Он дряхлый был, ящик, Шухов и не чаял, что его донесут целым. Бригадир поматюгался для порядка, но видит - никто не виноват. А тут катят Кильдигс с Шуховым, толь меж собой несут. Обрадовался бригадир и сейчас перестановку затеял: Шухову - трубу к печке ладить, чтоб скорей растопить, Кильдигсу - ящик чинить, а эстонцы ему два на помощь, а Сеньке Клевшину - на' топор, и планок долгих наколоть, чтоб на них толь набивать: толь-то у'же окна в два раза. Откуда планок брать? Чтобы обогревалку сделать, на это прораб досок не выпишет. Оглянулся бригадир, и все оглянулись, один выход: отбить пару досок, что как перила к трапам на второй этаж пристроены. Ходить - не зевать, так не свалишься. А что ж делать? Кажется, чего бы зэку десять лет в лагере горбить? Не хочу, мол, да и только. Волочи день до вечера, а ночь наша. Да не выйдет. На то придумана - бригада. Да не такая бригада, как на воле, где Иван Иванычу отдельно зарплата и Петру Петровичу отдельно зарплата. В лагере бригада - это такое устройство, чтоб не начальство зэков понукало, а зэки друг друга. Тут так: или всем дополнительное, или все подыхайте. Ты не работаешь, гад, а я из-за тебя голодным сидеть буду? Нет, вкалывай, падло! А еще подожмет такой момент, как сейчас, тем боле не рассидишься. Волен не волен, а скачи да прыгай, поворачивайся. Если через два часа обогревалки себе не сделаем - пропадем тут все на хрен. Инструмент Павло принес уже, только разбирай. И труб несколько. По жестяному делу инструмента, правда, нет, но есть молоточек слесарный да топорик. Как-нибудь. Похлопает Шухов рукавицами друг об друга, и составляет трубы, и оббивает в стыках. Опять похлопает и опять оббивает (а мастерок тут же и спрятал недалеко. Хоть в бригаде люди свои, а подменить могут. Тот же и Кильдигс). И - как вымело все мысли из головы. Ни о чем Шухов сейчас не вспоминал и не заботился, а только думал - как ему колена трубные составить и вывести, чтоб не дымило. Гопчика послал проволоку искать - подвесить трубу у окна на выходе. А в углу еще приземистая печь есть с кирпичным выводом. У ней плита железная поверху, она калится, и на ней песок отмерзает и сохнет. Так ту печь растопили, и на нее кавторанг с Фетюковым носилками песок носят. Чтоб носилки носить - ума не надо. Вот и ставит бригадир на ту работу бывших начальников. Фетюков, кесь, в какой-то конторе большим начальником был. На машине ездил. Фетюков по первым дням на кавторанга даже хвост поднял, покрикивал. Но кавторанг ему двинул в зубы раз, на том и поладили. Уж к печи с песком сунулись ребята греться, но бригадир предупредил: - Эх, сейчас кого-то в лоб огрею! Оборудуйте сперва! Битой собаке только плеть покажи. И мороз лют, но бригадир лютей. Разошлись ребята опять по работам. А бригадир, слышит Шухов, тихо Павлу: - Ты оставайся тут, держи крепко. Мне сейчас процентовку закрывать идти. От процентовки больше зависит, чем от самой работы. Который бригадир умный - тот не так на работу, как на процентовку налегает. С ей кормимся. Чего не сделано - докажи, что сделано; за что дешево платят - оберни так, чтоб дороже. На это большой ум у бригадира нужен. И блат с нормировщиками. Нормировщикам тоже нести надо. А разобраться - для кого эти все проценты? Для лагеря. Лагерь через то со строительства тысячи лишние выгребает да своим лейтенантам премии выписывает. Тому ж Волковому за его плетку. А тебе - хлеба двести грамм лишних в вечер. Двести грамм жизнью правят. На двести граммах Беломорканал построен. Принесли воды два ведра, а она по дороге льдом схватилась. Рассудил Павло - нечего ее и носить. Скорее тут из снега натопим. Поставили ведра на печку. Припер Гопчик проволоки алюминиевой новой - той, что провода электрики тянут. Докладывает: - Иван Денисыч! На ложки хорошая проволока. Меня научите ложку отлить? |