_Чичерин Б.Н., Собственность и государство. Борис Николаевич Чичерин Собственность и государство

• Название: Борис Николаевич Чичерин Собственность и государство
• Дата: 30.06.2020
• Размер: 1.34 Mb.
• Имя файла: _Чичерин Б.Н., Собственность и государство.docx
• Тип: Книга; #133328
• страница: 21 из 76

¹¹⁵.

Едва ли нужно заметить, что в этом фантастическом изображении хода истории природа человека понимается совершенно превратно. Как уже было замечено выше, истинная природа развивающегося существа раскрывается не в исходной точке, а в том, к чему ведет его развитие. Сам Руссо считал невозможным возвращение к первобытному состоянию. В своем "Общественном договоре" он прямо признает, что равенство, которое должно составлять цель законодателя, не означает одинаковой степени власти и богатства. Нужно только, чтобы власть никогда не доходила до насилия, а мера богатства была такова, чтобы, никто не был в состоянии подкупить другого, и никому не было бы нужды себя продавать. Цель тут ставится чисто политическая. Все стремление Руссо состояло в том, чтобы личную свободу заменить свободою политическою, а потому и равенство имело для него главным образом политическое значение.

Далее пошел Мабли. Извращая истинное отношение свободы и равенства, он последнее признавал коренным свойством человека, а в свободе видел только средство для охранения равенства. Природа, по его учению, прежде всего предназначила людей к тому, чтобы быть равными между собою. Доказательство Мабли видел в том, что для человека необходимо общежитие, а между тем, вступая в общество, он должен жертвовать своею свободою, тогда как равенство он может сохранять постоянно, и только в равенстве он может обрести внутреннее и внешнее согласие и счастие, между тем как неравенство, извращая естественные чувства человека, возбуждает в нем пагубные для него потребности и пороки. Тем, которые утверждали, что неравенство лежит в самой природе вещей, ибо люди рождаются с различными наклонностями, силами и способностями, Мабли возражал, что мы об истинной природе человека не должны судить по настоящему его состоянию. Различие способностей происходит главным образом от искусственного воспитания; при одинаковом же воспитании у всех были бы почти одинаковые таланты, а тот, кто возвышался бы над другими, находил бы себе вознаграждение в большем почете. Различие сил точно так же не может вести к неравенству, ибо силы одного далеко перевешиваются соединенными силами других. Что же касается до наклонностей, то их различие ведет лишь к теснейшему сближению между людьми, заставляя их искать помощи других. Самое установление правительств, пока они основаны на выборном начале, не может водворить постоянного неравенства между людьми, ибо каждый гражданин, при таком устройстве, имеет одинаковые права с другими, одинаково остается участником верховной власти и в свою очередь может занимать все общественные должности. Одна только собственность неизбежно ведет к неравенству; но было ли установление собственности необходимо для общежития? Мабли полагает, что нет. В первобытные времена могло существовать и действительно существовало общение имуществ, что же мешало ему сохраниться и позднее? Утверждают, что такого рода устройством отнимается побуждение к труду; но опять же не следует приписывать неиспорченному человеку тех чувств, которые развиваются только в развращенных обществах. Более трудолюбивые могут награждаться почетом. К сожалению, говорит Мабли, вместо того чтобы прибегнуть к этому средству, люди, негодуя на ленивых, положили правилом, что каждый должен жить плодами своего труда. Этот безрассудный шаг повлек за собою и другие. Как скоро установлена была собственность, так неравенство неудержимо распространилось на все общественные отношения.

Однако и Мабли, подобно Руссо, понимал невозможность осуществления своего идеала. Поэтому он предлагал только паллиативные меры. Законодатель должен стараться уменьшать, по возможности, потребности людей и более или менее уравнивать состояния посредством регламентации, охватывающей всю частную жизнь граждан. Эта цель достигается строгими законами о роскоши, ограничением наследства, стеснением торговли, наконец, аграрными законами, определяющими дозволенный каждому размер собственности. Мабли понимал вместе с тем, что материальное равенство немыслимо без равенства умственного и нравственного. Поэтому он требовал, чтобы воспитание было общее и равное для всех. Он требовал и установления общественной религии, с которою законодатель должен соглашать философию. Нетерпимость, по его учению, должна составлять основное правило законодательства; терпимость же, равно как и право собственности, является не более как уступкою извращенному человечеству.

При таком гражданском порядке, очевидно, о свободе не может быть речи. Отсюда оставался только один шаг до полного общения имуществ. Если философы XVIII столетия, жившие среди веками установленных учреждений, считали невозможным возвращение к первобытному состоянию, то людям, прожившим Французскую революцию, такого рода затруднения должны были казаться ничтожными. Почему, в самом деле, не разрушить разом все существующее экономическое здание, также как был разрушен старый политический быт? Если равенство состояний представляется идеалом человеческого общежития, то почему же не осуществить его на земле даже в настоящее время? Такова именно была цель заговора Бабёфа, которым ознаменовался последний период движения 1789 г.

Заговорщики исходили от того положения, что природа дала каждому человеку одинаковое право на вкушение всех жизненных благ. Отсюда требование равенства. Но для того чтобы равенство не осталось пустым словом, недостаточно одной равноправности, надобно уничтожить всякие преимущества одного человека перед другим. Поэтому не только материальные средства должны быть у всех равны, что достигается общением имуществ, но и умственный уровень должен быть одинаковый у всех.

Иначе дух неравенства неизбежно поведет к разложению общества, с этою целью все должны получить одинаковое воспитание, ограничивающееся самым необходимым. Читать, писать и считать, знать немного истории и законы отечества, вот все, что нужно гражданину. Все остальное есть роскошь, которая ведет к развитию искусственных потребностей и к искажению естественных свойств человека. Свобода мысли, разумеется, не допускается; все бесполезные занятия изгоняются из государства. Человеческие потребности сводятся к наименьшей мере. Сообразно с этим промышленность ограничивается земледелием и немногими ремеслами. Работа становится обязательною. Одним словом, установляется общая, принудительная мерка, приноровленная к незатейливым потребностям массы, и все, что возвышается над этим уровнем, отсекается как зло.

Более последовательного проведения начала равенства невозможно представить. Но в результате оказывается, что для этого необходимо совершенное подавление свободы. Противоречие между этими двумя началами обнаруживается в полном свете. И точно, если равенство формальное или равенство прав составляет логическое последствие одинаковой для всех свободы, то равенство материальное является прямым отрицанием свободы. Последняя состоит в возможности располагать по собственному усмотрению своими силами и средствами. Но так как силы и средства у людей неравны, то и плоды человеческой деятельности будут разные. Сильный приобретает более, нежели слабый, умный более, нежели глупый, трудолюбивый более, нежели ленивый; а если у них есть дети, и мы не захотим насиловать естественные человеческие чувства, то они и детям передадут неравное достояние.

Невозможно ссылаться, как делает Мабли, на то, что мы по развращенному человеку не должны судить о том, чем он был, когда он вышел из рук природы. Конечно, если мы умственно откинем все жизненное разнообразие и путем отвлечения будем восходить к состоянию полного безразличия, то мы получим наконец иного человека, нежели тот, которого мы знаем; но это будет не более как пустая единица, которая потому только равна другой, что у нее нет никакого содержания. Как же скоро эта единица начинает жить и наполняется содержанием, так неизбежно проявляется неравенство, и тогда приходится принимать искусственные меры, чтобы его устранить. Мабли, не надеясь осуществить свой идеал, предлагает паллиативные меры; Бабёф последовательно проводит свое начало до конца; но оба сходятся в одном, именно в том, чтр материальное равенство немыслимо, если предоставить человеку свободу. Чтобы осуществить материальное равенство, надобно не только уравнять имущества, ограничивши право человека распоряжаться приобретенным или даже отнявши у него всякую собственность и превративши его работу в обязательный урок, но необходимо подавить в человеке всякие возвышающиеся над общим уровнем потребности и стремления; надобно, посредством воспитания, влить его, как мягкий воск, в общую форму, в которой бы могло вмещаться самое обыкновенное содержание и таким образом сделать его неспособным подняться над толпою. Греки этот способ действия изобразили в замысловатом мифе о разбойнике Прокрусте, который свои жертвы клал на железную кровать, и затем у одних обрезывал слишком длинные оконечности, а других насильственно вытягивал до указанной мерки. Но греки за такое изобретение осуждали Прокруста на вечные страдания в Тартаре; социалисты же нового времени выставляют эту адскую пытку идеалом человеческого общежития.

Во имя чего же, однако, водворяется такая неслыханная тирания? Мабли уверяет, что не свобода, а равенство составляет естественный закон для человека; свобода же является только средством для охранения равенства. Мы уже заметали, что это значит совершенно извращать истинное отношение этих двух начал. Люди не равны друг другу ни относительно физических, ни относительно умственных и нравственных сил и способностей. Все конкретные свойства у них бесконечно разнообразны. Они равны только как люди вообще, отвлеченно взятые, то есть как разумно-нравственные, а потому свободные существа. Следовательно, равенство вытекает из свободы, а не наоборот. Но принадлежащее свободе равенство есть равенство прав и ничто другое, ибо действительные проявления свободы опять же бесконечно разнообразны. Свобода состоит в том, что каждый действует по собственному усмотрению, а не по чужой указке. Следовательно, у каждого результата будет свой, и никакого приравнивания одного к другому быть не может. Требовать, чтобы произведенное свободою было одинаково у всех, значит уничтожить свободу в самом ее корне и подчинить лицо общей, извне наложенной мерке.

Еще менее можно сказать, как Бабёф, а за ним и многие другие социалисты, что все люди имеют одинаковое право на пользование всеми жизненными благами. Здоровье, ум, красота, суть несомненно жизненные блага; скажем ли мы, что все должны пользоваться одинаковым здоровьем? что все должны быть одинаково умны? что всякая женщина имеет право быть также красивою, как и другая? Скажем ли мы, что никто не имеет права пользоваться большим семейным счастием, нежели его сосед? что все должны иметь одинаковое количество детей? наконец, что все должны наслаждаться одинаковым климатом и одинаковыми красотами природы? Все это очевидно нелепо, но эта нелепость заключается в основном положении. Если же нельзя требовать равенства в благах, присущих самому лицу человека и окружающей его обстановке, то еще менее можно требовать равенства в материальных благах, которые состоят в зависимости от первых. Можно ли сказать, не нарушая самых первых оснований справедливости, что тот, кто ленился, должен пользоваться одинаковыми благами с тем, кто работал; кто расточал свое достояние с тем, кто его сберегал; кто не умел ничего приобрести с тем, кто умел приобретать? С какой бы стороны мы ни взяли этот вопрос, равное пользование жизненными благами везде оказывается чистою химерою, противоречащею и природе человека и свойству человеческих отношений. Не право на пользование жизненными благами, а право на свободную деятельность для приобретения этих благ, принадлежит человеку; то есть ему может быть присвоено равенство формальное, а никак не материальное. Действительное же осуществление этого права, будучи предоставлено свободе, столь же разнообразно, как самые свойства, наклонности, чувства, мысли и положения людей.

Социализм XIX века перенес вопрос о распределении жизненных благ с почвы личной на почву общественную. Он искал мерила, на основании которого общество должно совершать это распределение между своими членами. Сообразно с тем или другим решением этого вопроса различными школами высказывалось различное понимание самой идеи равенства. Мы видели уже, что сен-симонисты в основание своего общественного устройства полагали не числительное, а пропорциональное равенство, согласно с формулою; "каждому по способности". Это начало бесспорно выше арифметического равенства; но приложенное к промышленной области и оно ведет к уничтожению свободы, ибо определение способностей предоставляется общественной власти, облеченной неограниченным правом распределять жизненные блага по своему усмотрению. Еще более удалялся от числительного равенства Фурье, который формулу сен-симонистов заменил другою: "каждому по его труду, капиталу и таланту". Напротив, коммунизм возвел равенство в абсолютный догмат, выводя его из общего братства людей. Природа, говорит Кабе, есть общая мать человеческого рода, все люди — ее дети и братья между собою. А так как братья все равны, то они должны иметь равное участие во всех дарованных природою благах. Существующие между ними различия не мешают им иметь одинаковые права и обязанности и пользоваться одинаковым счастием, так же как различия между детьми не мешают им пользоваться одинаковою любовью родителей¹¹⁶.

Здесь равенство выводится из нравственного начала братства; но на чем основывается этот вывод? На том, что весь человеческий род составляет одну семью и что все люди — дети какого-то неопределенного существа, именуемого природою, о котором сам Кабе говорит, что бесполезно и даже опасно исследовать его сущность, ибо, вследствие несовершенства человеческого разума, это ведет только к бесконечным спорам. И на подобном фундаменте коммунисты считают возможным построить все свое общественное здание! Очевидно, что это учение не что иное как сколок христианства, которое всех людей признает сынами Божьими и братьями между собою. Но коммунисты отвергают религиозное основание этого учения, которое одно дает ему смысл, а берут только вывод, который вследствие этого теряет всякую почву и получает совершенно превратное значение. Действительно, христианство провозглашает всеобщее братство людей; но оно провозглашает его как нравственно-религиозное начало, обязательное для совести, но отнюдь не принудительное, ибо любви предписать нельзя. Поэтому ни одно христианское государство никогда не думало превратить любовь в право и сделать ее основанием гражданского порядка. Принудительная любовь есть чудовищное начало, посягательство на священнейшие основы человеческого естества. Между тем именно на этом извращенном начале строит всю свою теорию коммунизм. Неизбежным последствием такого порядка является опять-таки полное подавление свободы. Всякая личная собственность отвергается. Члены общества должны быть равны, не только в правах и обязанностях, но и в работе и наслаждениях. Общество, большинством голосов, решает все вопросы относительно пищи, одежды, жилища, браков, семейства, воспитания, работы и т. п., причем исповедуется, в виде догмата, что никто не почувствует ни малейшей неприятности, повинуясь закону, изданному в интересе всех. Исповедуется также, что в обществе не будет ни пьяниц, ни воров, ни лентяев, хотя не видать, отчего бы им не быть, ибо им очевидно всего лучше жилось бы в таком обществе, где они беспрепятственно могли бы пользоваться плодами чужого труда. Прудон справедливо замечает, что под именем равенства коммунизм устанавливает величайшее неравенство: он узаконивает эксплуатацию сильного слабым. Здесь, говорит он, "сильный должен исполнять работу за слабого, хотя эта обязанность добровольная, а не принудительная, совет, а не предписание; трудолюбивый должен работать за лентяя, хота это несправедливо; умелый за идиота, хотя это нелепо; наконец, человек, откидывая свое я, свою самопроизвольность, свой гений, свои привязанности, должен почтительно уничтожаться перед величием и непреклонностью общины… Коммунизм, продолжает он, есть притеснение и рабство. Человек согласен подчиниться закону долга, служить отечеству, оказывать услуги друзьям; но он хочет трудиться над тем, что ему нравится, когда ему нравится и сколько ему нравится; он хочет располагать своими часами, повиноваться только необходимости, выбирать своих друзей, свои досуги, свою дисциплину, оказывать услуги по собственному усмотрению, а не по приказанию, жертвовать собою по эгоизму, а не по рабской обязанности. Общение имуществ существенно противоречит свободному употреблению наших способностей, самым благородным нашим наклонностям, самым заветным нашим чувствам… оно насилует автономию совести и начало равенства: первую, подавляя самопроизвольность ума и сердца, свободу в действии и в мысли, второе, награждая равенством благосостояния труд и лень, талант и глупость, наконец даже добродетель и порок"¹¹⁷. Таким образом, и тут во всей своей яркости обнаруживается противоречие между свободою и равенством.

Сам Прудон пытался сочетать оба начала, но столь же неуспешно, как и его предшественники. Если он ясен в критике, направленной против коммунизма, то в выводе собственной теории он принужден облекаться в туманные фразы, под которыми скрывается совершенная пустота содержания. В противоположность коммунистам, он отвергает равенство в пользовании жизненными благами, которое зависит от воли лица, но он признает равенство в распределении средств приобретения. Это равенство он выводит из самого существа общежития. Все люди, по его мнению, волею или неволею, силою вещей, состоят товарищами друг с другом. Их связывают общие потребности, законы производства, наконец математическое начало мены. "Но всякое товарищество, — говорит Прудон, — торговое, промышленное, земледельческое, немыслимо вне равенства; равенство составляет необходимое условие его существованья". В этом состоит существо правды, которую Прудон определяет как "признание в другом равной с нами личности". Правое, по древнему изречению, есть равное, неправое — неравное. Следовательно, действовать справедливо значит дать каждому равную долю благ, под условием равной работы¹¹⁸.

Немного нужно размышления, чтобы видеть, до какой степени все эти выводы произвольны. Прежде всего, никак нельзя согласиться с тем, что все люди, в силу потребностей и мены, состоят друг с другом в отношениях товарищества, наподобие торговой компании. Из того, что мне случается обменяться произведениями с жителем Южной Америки, вовсе не следует, чтобы я был с ним постоянно связан во всем остальном. Прудон распространяет это начало так далеко, что по его теории, если я в кораблекрушении вижу человека тонущего и не подаю ему помощи, то я нарушаю в отношении к нему обязанность товарища. Это значит смешивать нравственную связь людей с экономическою. Если я не подаю помощи утопающему, то я нарушаю нравственную обязанность человеколюбия, но это не имеет никакого отношения к законам производства и мены. Во имя последнего начала я должен бы был торговаться с ним о плате.

Точно так же и признание в другом равной с нами личности вытекает из уважения к природе человека, как разумно-свободного существа, а отнюдь не из товарищества или из экономических отношений. Но признание в другом равной с нами личности столь же мало влечет за собою равенство средств приобретения, как и равенство пола, возраста, физической силы, роста, красоты, умственных способностей и т. д. В людях равно только отвлеченное качество человека, а вовсе не те или другие конкретные признаки лица, и еще менее внешние принадлежности. Справедливо, что равенство есть свойство правды, но надобно знать, какое равенство и в чем? Мы видели, что равенство может быть числительное и пропорциональное и что воздаяние равного неравным лицам вовсе не есть требование правды, а наоборот. Это признает и Прудон, когда он говорит, что несправедливо давать одинаковую плату трудящемуся и ленивому. Поэтому невозможно ссылаться на древнее изречение, не разобравши, в чем дело. Это ведет только к полнейшей путанице понятий.

Всего менее из равноправности лиц следует равенство товарищеских отношений. Непонятно, откуда Прудон взял, что промышленное и всякое другое товарищество немыслимо иначе, как при полном равенстве членов. Значение каждого лица в каком бы то ни было товариществе определяется, формально, взаимными условиями, а материально, тем, что каждый в него вносит. Кто вносит больше, тот, очевидно, должен и получать больше. Руководитель предприятия не может стоять на одной доске с простым исполнителем, например, архитектор с каменщиком. Точно так же и в акционерных обществах имеющий больше акций получает и большее количество голосов. Ввиду этого Прудон из своего общего положения о товариществе исключает собственника, который, по его мнению, не есть чей-либо товарищ, ибо он берет себе лишнее против других. Но если мы устраним собственность, то не будет никакого торгового товарищества: останется одна фикция. Фантастические товарищества, отрешенные от всех жизненных условий, могут представляться состоящими из совершенно равноправных членов, ибо тут не остается ничего, кроме голых единиц; действительные же товарищества совмещают в себе самые разнообразные условия.

Наконец, всего менее удачна попытка согласить равенство с свободою. Прудон называет свободою общественный порядок, сочетающий в себе начала коммунизма и собственности. Тут признается "взаимная независимость лиц, или автономия частного разума, вытекающая из различия талантов и способностей". Но в чем состоят признаваемые Прудоном права таланта? Мы уже это видели выше. Талант, по его мнению, составляет общественную собственность; он создан обществом и принадлежит не лицу, а обществу, которое, по этому самому, присваивает себе его произведения. Мало того: обществу, по теории Прудона, принадлежат произведения не только таланта, но и всякого труда. Работник живет и умирает неоплатным должником общества. Чем же, спрашивается, эта свобода отличается от рабства? Но мы не удивимся этому противоречию, если посмотрим на то, что Прудон разумеет под именем свободы. Он слово libertas (свобода) производит от libra (весы). "Свобода, — говорит он, — есть равновесие прав и обязанностей: сделать человека свободным значит уравновесить его с другими, то есть поставить его на один с ними уровень"¹¹⁹. Оказывается, что идеал свободы есть прокрустово ложе, то есть разбойничья пытка.

В конце концов выходит все-таки, что материальное равенство равнозначительно с рабством; оно мыслимо только при полном подавлении человеческой свободы и всех личных особенностей. А так как единственное основание равенства заключается в свободе, то ясно, что материальное равенство есть противоречащее себе начало, ибо оно уничтожает собственное свое основание. Таков совершенно очевидный результат разбора социалистических учений, результат, признаваемый всеми, кто умеет связывать свои понятия.

Несмотря на то, новейшие социалисты кафедры и социал-политики храбро утверждают, что социалисты логически правы, когда они из признанного современными обществами начала равенства выводят равенство состояний. "Приобретение юридического политического равенства, — говорит Адольф Вагнер, — имеет для значительной части народонаселения весьма малую цену без доставления ему дальнейшего последствия начала равенства, именно, без равенства экономического положения, или, по крайней мере, условий производства. Но этого последствия не хотела вывести политическая экономия, столь же мало как и философия права и политика. Напротив, теория коммунизма и социализма его вывела и логически с полным правом, раз признаются посылки, из которых вытекло требование равенства. С своей стороны, низшие классы, психологически весьма понятным образом, возвели именно это равенство в практическое требование. Отсюда последовательно произошла борьба против исторически нажитых, существующих имущественных отношений, против частной поземельной собственности, частного капитала, наследственного права. Отсюда, иными словами, происхождение новейшего "социального вопроса", который, по крайней мере с этой точки зрения, можно формулировать как вошедшее в сознание противоречие между существующим экономическим развитием и представляющимся как идеал, а вместе и осуществляющимся в политической жизни началом общественного развития, свободою и равенством" (Grundlegung, стр. 361).

Без сомнения, такого смелого суждения невозможно было бы произнести ввиду всего света, если бы тут же выставлены были истинные основания, из которых в гражданской и политической области выводится начало равенства. Тогда тотчас же обнаружилось бы, что между посылками и заключением не только нет никакой связи, но что одно противоречит другому. Но именно эти основания представлены в совершенно превратном виде. По мнению Вагнера, начало личного равенства заключает в себе равноправность в личном и хозяйственном обороте; равноправность же состоит в установлении равных для всех условий хозяйственного состязания. Вагнер видит в этом требование справедливости, вследствие чего он принципиально отвергает всякое неравенство, которое не может быть сведено на различные результаты личной хозяйственной деятельности (Grundlegung, стр. 357). С этой точки зрения мы, без сомнения, должны признать равенство материальных средств для ведения борьбы необходимым условием правильных экономических отношений: это равенство заключается уже в самой посылке и нам вовсе даже не нужно его выводить. Но дело в том, что самая посылка совершенно произвольна. В действительности равноправность вовсе не состоит в установлении равных для всех условий хозяйственной борьбы, столь же мало в материальном, как и в умственном отношении. Равноправность означает установление для всех равных прав, то есть подчинение всех одинаковому закону, а вовсе не дарование всем одинаковых материальных средств или одинаковых умственных способностей и образования, что требовалось бы для равенства борьбы. Так понимали это начало те, которые его провозглашали, и так понимают его все те, которые знакомы с теориею и практикою гражданской жизни. Равноправность заключает в себе одинаковое для всех охранение личной свободы и собственности, исполнение обязательств, уважение к наследственному праву, то есть именно все то, что отвергается социализмом. Следовательно, учение социалистов является не последовательным приложением начал нового времени, а напротив, отрицанием этих начал. Сам Вагнер справедливо замечает, что равенство, дитя философии XVIII века, составляет принадлежность индивидуалистической точки зрения; социализм же является радикальным протестом против этой точки зрения. Равенство вытекает из личного начала; социализм же весь основан на поглощении лица обществом. Отсюда ясно, что проповедуя равенство, социализм опирается на то самое, что он отвергает.

Признавая равенство материальных средств логическим выводом из начал нового времени, Вагнер не думает, однако, поддерживать его безусловно. С своею эклектическою манерою он отвергает всякое последовательно проведенное начало как отвлеченную теорию, и довольствуется частными соображениями, представляющими сделку между противоположными точками зрения. Но так как эти соображения лишены надлежащего основания и связи, то они теряют всякое теоретическое и практическое значение. Отсюда положения, которые могут поражать только своею странностью. Мы уже видели выше, что Вагнер призывает, в виде неоспоримой истины, что каждый в силу свободы и равенства имеет одинаковое с другими право на продолжение своего существования и на все условия, которые для этого требуются. Из этого он выводит как необходимое следствие чудовищное положение, что никто не имеет права на малейший избыток, пока есть хотя один член общества, которому недостает необходимого (Grundlegung, стр. 121–122). Мы не станем повторять, что такого рода право не что иное как вымысел. В действительности подача помощи нуждающемуся всегда и везде признавалась обязанностью человеколюбия, а отнюдь не приложением начал свободы и равенства. Из равноправности людей благотворительности вывести нельзя.

Итак, мы приходим к заключению, что если формальное равенство, или равенство перед законом, составляет требование свободы, то материальное равенство, или равенство состояний, противоречит свободе. Как свободное существо, всякий человек, одинаково с другими, является независимым источником деятельности; но так как материальные и умственные силы и способности людей, их наклонности, их положения, наконец те условия и обстоятельства, среди которых они действуют, неравны, то и результаты их деятельности не могут быть одинаковы. Свобода необходимо ведет к неравенству. Отсюда ясно, что уничтожить неравенство можно только подавивши самую свободу, из которой оно истекает, искоренивши в человеке самостоятельный центр жизни и деятельности, и превративши его в орудие общественной власти, которая, налагая на всех общую мерку, может, конечно, установить общее равенство, но равенство не свободы, а рабства.

В этом присущем самой природе человека неравенстве выражается общий закон мироздания. Природа повсюду установила неравенство сил, свойств и положений, ибо только этим путем проявляется все бесконечное разнообразие жизни.

От этого мирового закона не изъят и человек. И он поставлен природою в бесконечно разнообразные условия, которыми определяется все его существование. Одни родятся под полярными льдами, другие под знойным солнцем экватора, третьи в благословенном климате, где господствует вечная весна. Одни почти даром получают все от природы; другие каждую пядь своей почвы должны завоевывать упорным трудом. Одни окружающими их пустынями как бы отрезаны от остального человечества; другие пользуются всеми выгодами естественных сообщений, доставляющих и удобства жизни и возможность высшего развития. К этому присоединяется различие рас. Есть расы как бы привилегированные и предназначенные стоять во главе человечества, и другие, по-видимому, неспособные подняться на сколько-нибудь высокий уровень образования. Сгладится ли когда-нибудь это различие, достигнет ли когда-нибудь человечество такого состояния, в котором все расы будут стоять на одинаковой высоте духовного развития, мы не знаем. Но в течение всей прошедшей истории это различие составляет коренной закон человеческой жизни, и целые племена вымирают при соприкосновении с высшею цивилизациею. Наконец, такое же различие существует и между личными силами и способностями, с которыми человек является на свет. Один появляется сильным и здоровым, другой хилым и слабым. То же самое имеет место относительно умственных способностей. Утверждать, что все люди, по природе, одинаково способны и что различия происходят единственно от развития и воспитания, можно только отвернувши глаза от действительности. Мы знаем, что родятся гении, родятся и идиоты. Между этими двумя крайностями лежит целая лестница, с бесконечным разнообразием оттенков. Дары природы не на всех сыплются одинаково, не распределяются между всеми поровну, но следуя мировому закону, проявляются в бесчисленных оттенках и степенях, осуществляя в жизни все то разнообразие и все те крайности, какие совместны с внутреннею природою существ. К этим обусловленным природою различиям в человеке присоединяются другие, проистекающие из особенностей человеческого естества. Человек в своей деятельности не отправляется чисто от самого себя; он не начинает с ничего. Все человеческое развитие основано на том, что каждое поколение продолжает работу своих отцов. Точку отправления для него составляет полученное от них достояние, которое оно, в свою очередь, умножает своим трудом, с тем, чтобы передать его своим наследникам. Не для всех эта точка отправления одинакова. Кто больше приобрел, тот больше передаст своим детям. Отсюда новый источник неравенства, которое иногда увеличивает, а иногда умеряет естественное неравенство способностей. В силу этого начала люди рождаются не только умными или глупыми, сильными или слабыми, здоровыми или больными, но и богатыми или бедными, знатными или темными, с условиями дальнейшего образования или с препятствиями высшему развитию. И это различие унаследованного достояния имеет значение не только для отдельных лиц, но и для целых народов, из которых одни пользуются всеми выгодами накопленной веками цивилизации, а другие коснеют в первобытном состоянии.

Совместно ли такое неравное распределение жизненных благ с требованиями справедливости? За что один от рождения получает все преимущества, а другой ничего? За то же, за что один рождается под полюсом, а другой под экватором, один черным, а другой белым, один умным, а другой глупым, один здоровым, а другой больным. Религиозный человек видит в этом волю Провидения, которое каждому определяет его место на земле, сообразно с его назначением в настоящем и будущем мире. Эта вера служит человеку поддержкою в жизни и утешением в постигающих его невзгодах. Истинная философия подтверждает этот взгляд, ибо и она, в силу необходимых требований разума, приводит человека к познанию всемогущего, премудрого и всеблагого Существа, управляющего миром и располагающего человеческою судьбою. Те же, которые не признают ни религии, ни философии, должны довольствоваться тем, что неравенство положений есть мировой закон, от которого человек столь же мало изъят, как и все остальные существа. Возмущаться против него нелепо и отвергать его нет никаких оснований, ибо во имя чего стали бы мы против него ополчаться? Во имя справедливости, которая будто бы требует, чтобы никто по рождению не имел преимуществ перед другим? Но в таком случае мы должны признать несправедливым, что один рождается более сильным, более здоровым, более красивым, более умным, нежели другой. А так как это нелепо, то очевидно, что наше требование неуместно. Те, которые держатся чистого опыта, могут объяснить неравенство сил и способностей, достающихся людям по рождению, единственно тем, что эти свойства они получили от родителей, произведших их на свет. Но если мы должны довольствоваться этим объяснением, то во имя чего будем мы отвергать другие наследственные преимущества? Если родители могут передать своим детям лучшее здоровье, большую силу, красоту или умственные способности, нежели какими обладают другие, то почему же они не могут передать им большее богатство или лучшее воспитание? Не справедливость, а единственно зависть может возмущаться против такого рода преимуществ. Справедливость же требует, чтобы каждому воздавалось свое. Она возмутилась бы, напротив, если бы неравные лица были подведены под равную мерку, если бы во имя отвлеченного равенства мы стали отнимать у одних, чтобы давать другим. Она возмутилась бы, если бы мы стали калечить здорового, потому что существуют увечные, безобразить красивого, потому что есть уроды, лишать образования умного, потому что глупые не в состоянии учиться, отнимать наследство у богатого, потому что другому отец ничего не оставил. Человеческие законы, вытекающие из самой природы человека, нисколько не требуют к себе меньшего уважения, нежели законы естественные. Посягательство на те и другие одинаково составляет нарушение справедливости. Конечно, человек более властен над теми законами, которые осуществляются через посредство его сознания. Но если он волен отнимать наследство у богатого, то ничто не мешает ему отрезывать ноги у здоровых, обливать серною кислотою лица красивых, или наконец сдавливать череп у всех новорожденных, с тем чтобы низвести их на одинаковую степень умственного отупения. Будет ли все это согласно с требованиями справедливости?

Закон неравного распределения сил, способностей и жизненных благ не налагает, однако, на человека неизменной и неизгладимой печати, которая вечно приковывала бы его к одному и тому же месту, в естественном порядке или в общественной иерархии. Неравенство преимуществ, приобретаемых рождением, не есть роковое определение, от которого бы он не мог отрешиться. То, что человек получает от рождения, составляет для него только исходную точку; все дальнейшее движение зависит от собственной его деятельности. Как свободное существо, он может оторваться от родившей его почвы, создать себе новые условия жизни, подняться на высшую ступень. В этом отношении он сам в значительной степени является создателем своей судьбы. Но как бы он ни был свободен, он все-таки в значительной степени зависит и от своей исходной точки, и от обстоятельств, которыми он окружен, а еще более от вечных законов, управляющих человеческою жизнью и человеческим развитием. Свобода не состоит в том, чтобы произвольно сочинять себе жизненные планы и исполнять их по своему усмотрению. Действовать с успехом, нарушая законы человеческого общежития, столь же мало возможно, как построить машину, не соображаясь с законами механики. Конечно, подобную машину построить можно; но она не пойдет. Точно так же можно сочинить и какое угодно общество, но оно разрушится.

Мало того: свобода, дающая человеку возможность оторваться от первоначальных своих определений и изменить в свою пользу неравенство положений, сама ведет к новому неравенству. К естественному разнообразию, проистекающему из различия условий, при которых рождаются люди, присоединяется разнообразие, проистекающее из свободной их деятельности, а последнее гораздо значительнее первого. Мы видим, что животные одной породы все более или менее похожи друг на друга; из людей же ни один не похож на другого: каждый имеет свою физиономию и свой характер. Источник этого различия заключается именно в свободе: она делает каждого человека своеобразным существом, который по-своему отражает в себе вселенную и по-своему переводит свое сознание в жизнь.

Наконец, к тому же ведут и законы, управляющие развитием человеческих обществ. История человечества показывает, каким образом лежащее в глубине духа разнообразие элементов производит бесконечное разнообразие в положениях людей. В первобытном состоянии все люди более или менее носят на себе одинаковый тип. Тут господствуют одни естественные различия, как то: мужа и жены, отца и детей; между общественными классами нет еще резкой противоположности. Но как скоро начинается историческое движение, так неизбежно водворяется общественное неравенство. Высшие классы выделяются из общей массы; является противоположность высших и низших. Иначе и быть не может, ибо образование первоначально составляет достояние немногих, и только мало-помалу, медленным историческим процессом и в бесконечной постепенности, оно распространяется на остальных. Вследствие этого высшее сознание всегда является достоянием меньшинства, которое этим самым выделяется из толпы и становится особняком. Начало развития производит как бы брожение в однородной массе; различные, заключающиеся в ней элементы отделяются и обособляются; одни всплывают наверх, другие опускаются вниз. На вершине водворяется уже новая жизнь, пока низшие слои остаются погруженными в безразличное состояние.

Этот закон, очевидный для всякого, кто сколько-нибудь знаком с историею, признается даже теми, которые в значительной степени разделяют воззрения социалистов. "Потребности культуры, — говорит Адольф Вагнер, — возникают и развиваются прежде всего у таких лиц, которые хотя отчасти избавлены от заботы о своем материальном существовании. Через это они выигрывают время для другой деятельности и досуг для развития своей духовной жизни, предположения необходимые для того, чтобы почувствовались потребности культуры. А эти предположения, в свою очередь, связаны с другим предположением, именно, что существуют лица и классы, которые избавляют первых от заботы о своем материальном существовании. Таким образом, общественное и экономическое неравенство составляет предварительное условие для первоначального возникновения всякой высшей культуры… И позднее, насколько, до известной степени, потребности культуры всегда возникают и развиваются сперва у отдельных лиц или в маленьком круге, можно и должно признать необходимым существование значительного низшего слоя, который преимущественно производит материальные условия существования целого народа и сам принимает лишь небольшое участие в утонченных и высших потребностях" (Grundlegung, стр. 129–130).

Это проистекающее из человеческого развития неравенство имеет, однако, различное значение на различных ступенях исторического процесса. Если первый шаг вперед состоит в выделении противоположностей из безразличной массы, то дальнейшее движение ведет к тому, что противоположности опять сводятся к высшему единству. Таков общий закон человеческого развития. Но это высшее единство водворяется не уничтожением противоположностей и не возвращением к первобытному безразлично, а вставлением между ними средних степеней, которые, связывая крайности, делают из них одно гармоническое целое. Таким образом, плоды исторического развития не пропадают; выработанное историею разнообразие сохраняется, но различия незаметно переходят одно в другое, причем средние элементы получают преобладание над крайними. Это и есть нормальное распределение неравенства, тот закон, который господствует и в природе, и в естественном порядке человеческих отношений. Статистика, на основании опытных данных, вывела этот закон под именем теории среднего человека, а с своей стороны, философы и публицисты, как древние, так и новые, которые глубже других взглянули на существо и свойства общественных отношений, видят в нем одно из основных начал нормального общежития. Отсюда учение Аристотеля о преобладании средних классов в идеальном обществе, учение, которое возобновилось и в наше время в теории конституционной монархии. Законы человеческого развития несколько видоизменяют это естественное распределение неравенства, ибо тут, на посредствующих ступенях, является выделение и борьба противоположностей. Но преобладание крайностей всегда составляет только переходное состояние, которое с дальнейшим движением неизбежно уступает опять господству средних элементов. Таким образом, если развивающееся общество временно удаляется от нормального порядка, то Оно снова к нему возвращается, но возвращается после того как выделилось и упрочилось все то разнообразие, которое лежит в глубине человеческой природы. Затем, дальнейшее движение состоит в том, что этот средний уровень поднимается выше и выше; но это совершается опять же не искусственным уравнением, которое, уничтожая естественно развившееся разнообразие, ведет к первобытной дикости, а тем же свободным движением общественных сил, при котором всякое улучшение, начинаясь с немногих, мало-помалу распространяется и на всю массу.

Достижению этой цели в значительной степени содействует сознание и утверждение в жизни истинных начал права. Мы видели, что существенное значение права состоит в охранении человеческой свободы. Между тем развитие материального неравенства ведет к борьбе противоположных элементов, а вследствие того, к покорению слабых сильными. На низших своих ступенях право закрепляет это подчинение; оно охраняет свободу сильных, а не свободу слабых. Так, при господстве родового порядка, установляется безграничная власть мужа над женою, отца над детьми. С дальнейшим развитием водворяется рабство, узаконяется крепостное состояние, установляются гражданские и политические преимущества одного сословия перед другими. Естественное неравенство становится еще значительнее вследствие неравенства юридического. Но высшее развитие сознания и жизни приводит к иному взгляду. Люди начинают понимать, что несмотря на бесконечное неравенство сил, способностей и состояний, у всех одна и та же человеческая природа, из которой вытекают и одинаковые права. Каждый, наравне с другими, является разумно-свободным существом, а потому может требовать для себя одинаковой с другими свободы. Отсюда основное юридическое положение, что закон должен быть один для всех. Над бесконечным материальным разнообразием возвышается формальное начало, представляющее общечеловеческий элемент. Оно не уничтожает разнообразия, но оно сдерживает его в должных границах, мешая естественному неравенству перейти в неравенство юридическое, иными словами, мешая свободе одного посягать на свободу других. Живой деятельности естественных сил, материальных и духовных, предоставляется полный простор; но каждый может действовать только в пределах своего права, не нарушая чужого; права же для всех установляются одинаковые: все равно признаются разумно-свободными существами. Это и есть нормальный порядок человеческого общежития, высший плод, как теоретического сознания права, так и исторического его развития. Далее право не идет, и большего оно не в состоянии сделать. Как скоро оно выходит из этих границ, оно посягает на свободу человека, то есть разрушает собственное основание и становится в противоречие с самим собою.

Нет сомнения, однако, что этим не исчерпывается задача человеческих обществ. Если нормальное распределение неравенства ведет к преобладанию средних элементов, то все же остаются крайности. О тех, которые стоят выше среднего уровня, нечего заботиться, по крайней мере в материальном отношении: они в состоянии держаться на своих ногах. Но те, которые стоят ниже среднего уровня, могут нуждаться в помощи. Этому требованию может удовлетворить уже не право, а иное начало — любовь. Тут приходится уже не охранять свободу, а восполнять недостаток-средств. Это делается прежде всего частною благотворительностью; там же, где последняя оказывается недостаточною, на помощь приходит государство с своею администрациею. Но в обоих случаях человеколюбие является не нарушением, а восполнением права. Право одно для всех; человеколюбие же имеет в виду только известную часть общества, нуждающуюся в помощи. Если бы государство вздумало во имя этого начала изменять самое право, то есть вместо установления одинаковой свободы для всех, обирать богатых в пользу бедных, как требуют социалисты, то это было бы не только нарушением справедливости, но вместе с тем извращением коренных законов человеческого общежития. Прилагая приведенное выше суждение Прудона о коммунизме, можно сказать, что если рабство составляет эксплуатацию слабых сильными, то подобное начало было бы, напротив, эксплуатациею сильных слабыми. А последнее еще более, нежели первое, противоречит природе вещей. Порабощение слабых сильными, хотя и нарушает справедливость, соответствует по крайней мере естественному отношению сил. Порабощение же сильных слабыми представляет извращение этого отношения. Первое, как мы видели, составляет, на известных ступенях, условие высшего развития; последнее же является отрицанием развития, ибо оно налагает руку именно на те элементы, от которых зависит дальнейшее движение вперед. Подобная система не что иное как безумная попытка уничтожить плоды всей предшествующей истории человечества, и под предлогом равенства возвратиться к первобытному безразличию, то есть к состоянию диких.

Пока человек остается свободным существом, то есть пока он остается человеком, начала права должны сохраняться неприкосновенными. А потому должны сохраниться и собственность во всей своей полноте, и свобода договоров, и наследственное право, как неотъемлемая принадлежность семейного начала; рядом с формальным равенством должно сохраниться материальное неравенство, которое составляет неизбежное последствие свободного движения сил и которое одно дает возможность проявляться всему бесконечному разнообразию жизни. Посягать на эти начала значит посягать на коренные основы человеческой природы, на требования свободы, на достоинство человека как разумного существа. А так как именно на этих человеческих началах зиждется всякая разумная гражданственность и всякое просвещенное общежитие, то нарушение этих начал было бы вместе с тем разрушением истинных оснований общественной жизни.

Таков результат, к которому приводит нас исследование начал, управляющих юридическими отношениями, результат, равно оправдывающийся умозрением и опытом. Из предыдущего ясно, что право, вытекая из самой природы человека, из свойств, неразрывно связанных с духовною его сущностью, составляет стройную, цельную систему, в которой все части держатся друг-другом и связаны разумною связью. Но эта система не составляет только плод отвлеченного мышления; именно эта система развивается в истории и осуществляется в жизни. Умозрение подтверждается опытом, и в свою очередь опыт находит подтверждение в умозрении. Если, ввиду жизненных фактов, мы не можем смотреть на существующую систему права, выражающуюся в собственности, в договоре, в наследстве, только как на плод логического отвлечения, то с другой стороны, ввиду теоретической необходимости, мы столь же мало можем видеть в ней только преходящее историческое явление, которое со временем должно уступить место иному порядку. Согласие умозрения и опыта возводит эту систему на степень неопровержимой истины, или непреложного закона человеческого духа и человеческого развития. И этот вывод, если можно, еще более подкрепляется полною несостоятельностью противоположных воззрений, тою бесконечною путаницею понятий и теми вопиющими противоречиями, которыми характеризуется социализм всех видов, а вместе и тесно связанная с ним социал-политика. То будущее, о котором мечтают социалисты и социализующие политико-экономы, не что иное как праздная фантазия, равно лишенная и теоретического и практического основания, не имеющая опоры ни в умозрении, ни в опыте. Будущее имеет только то, что коренится в вечных и неизгладимых свойствах человеческого духа, и что, по этому самому, имеет корни во всей прошедшей истории человечества. Отсюда мы можем вынести непоколебимое убеждение, что создаваемое тысячелетиями здание человеческого общежития, несмотря на все обуревающие его невзгоды, не погибнет. Исчезнут перед светом разума лишь те учения, которые, коренясь в современной умственной анархии, обязаны своею силою единственно воззванием к страстям невежественных масс. Много горя и много страданий постигали и постигнут еще человечество на его многовековом пути; но лекарство против них оно может найти не в праздных мечтаньях утопистов и не в разрушительных стремлениях фанатиков, еще менее в жалких практических сделках между противоположными воззрениями, а лишь в ясной мысли, которая, возводя бесконечное разнообразие жизни к глубочайшим основам человеческого духа, одна способна связать прошедшее с будущим.