_Чичерин Б.Н., Собственность и государство. Борис Николаевич Чичерин Собственность и государство
 Скачать 1.34 Mb.
|
|
Тем же внешним причинам, которые производят эволюцию, Спенсер приписывает и ее прекращение. Всякое движение, говорит он, встречает сопротивление, на одоление которого употребляется сила, а так как сопротивление действует постоянно, то сила постепенно истощается, и рано или поздно движение должно прекратиться (§ 176). Это конечное равновесие составляет последовательный результат всей предшествующей эволюции; жизнь — ничто иное, как постепенная потеря движения, а потому полное прекращение движения представляется достижением цели, высшею ступенью эволюции. Вследствие этого Спенсер называет постепенное уменьшение движения "прогрессом к равновесию" (§ 170). При всем том он не решается признать смерть высшим венцом жизни. Таковым он считает состояние предсмертное, когда большая часть жизненных движений прекратилась и остается только общее круговорот-ное движение массы, которое, встречая наименее сопротивления, сохраняется, когда остальное уже исчезло. В приложении к человеческому роду Спенсер признает это предсмертное состояние периодом высшего блаженства. Люди потеряли уже все свои личные наклонности и желания и добровольно, без всякого внешнего принуждения вступают в круговорот общего движения. При таких условиях действие правительства, конечно, становится излишним. Свободе можно предоставить полный простор, ибо она даруется уже не живому существу, а умирающему, потерявшему все свои самобытные силы и ставшему страдательною частицею материи, увлекаемою общим движением. О прелестях подобного состояния можно спорить, но прежде всего надобно спросить: каким образом оно вяжется с законами, управляющими эволюциею? Основной закон эволюции состоит, как мы видели, в постепенной интеграции материи с сопровождающею <ее> потерею движения. В этом процессе подвижное равновесие составляет предсмертный момент, когда вследствие постоянного действия внешних сил значительнейшая часть внутреннего движения уже потеряна; почему не этот момент вдруг получает устойчивость? Казалось бы, что чем более потеряно внутреннего движения, тем менее предмет может противостоять внешним влияниям, следовательно, и уравновесить последние и тем с большею быстротою он должен приближаться к смерти. Не видать также, почему тут должна прекратиться прогрессивная дифференциация, которую Спенсер выводит из вечного закона постоянства силы. Если под влиянием закона умножения следствий движения дробятся все более и более, пока наконец они <ни> делаются совершенно нечувствительными (§ 170), то каким образом возможно при этих условиях достигнуть равновесия? Если же, как говорит Спенсер, движения, встречающие наиболее сопротивления, исчезли, а остались только те, которые способны одолевать препятствия (§ 176), то прогрессивная дифференциация не составляет общего закона эволюции. В таком случае равновесие достигается уменьшением различий и приближением к однообразию. Но тут, с другой стороны, мы встречаем закон неустойчивости однородного. Или мы должны отказаться от этого закона, и тогда не будет эволюции, или мы должны его признать, и тогда не будет равновесия. При постоянном действии внешних сил равновесие достижимо только в одном случае, именно, если теряющиеся силы будут постоянно возобновляться из той самой среды, которая их разрушает. Это то, что Спенсер называет зависимым равновесием. Примером служат животные, которые восприятием пищи постоянно возобновляют утраченные силы. Но здесь не видать, почему равновесие может когда-либо прекратиться. Если животное посредством пищи постоянно восстановляет утраченное им внутреннее движение, то почему же в первый период его существования это извне приходящее движение дает избыток, который идет на рост, в следующий период оно только уравновешивает утраченное движение, а под конец оно не в состоянии даже восстановить потерянное? Очевидно, что и тут мы должны признать внутреннюю силу, которая независимо от воспринимаемой пищи имеет свои периоды возрастания и упадка, периоды, которые столь же мало, как и наследственность, объясняются выведенными Спенсером законами. Наконец, всего менее понятие о подвижном равновесии прилагается к развитию человеческих обществ. Неподвижность целого при однообразном круговороте внутренней жизни есть состояние, в котором находятся многие народы, но никак нельзя сказать, чтобы оно было признаком высшего развития, и еще менее, чтобы это было состояние полного блаженства и свобода. Ни быт диких племен, ни восточный деспотизм, ни устройство каст к этому понятию не подходят. История представляет также примеры народов, которые умерли более от внутреннего расслабления, нежели от внешнего напора, но едва ли их предсмертное состояние может в ком-либо возбудить зависть. Вообще, подведение идеала человеческого развития под одну категорию с круговращением шара и обращением волчка составляет одну из самых смелых и оригинальных мыслей современной философии, но трудно приписать ей научное значение. Она, скорее, даже похожа на бред больного, нежели на произведение зрелого ума. Таким образом, знаменитейшая в наше время теория эволюции, построенная на реалистических началах, при ближайшем рассмотрении оказывается только сплетением несообразностей. Задача поставлена мировая, но Спенсер не в состоянии был объяснить даже малейшую ее частицу. И жизнь и смерть, и процветание и упадок равно им не поняты, ибо нет возможности объяснить действие внутреннего, живого, духовного начала движением внешних, механических сил. Учение Спенсера служит только знаменьем времени; оно обозначает то печальное состояние человеческого ума, когда мысль, вместо того чтобы поднять глаза к небу, зарывается в землю и старается вывести самые высокие явления из самых низменных причин. Тем же механическим взглядом на вещи страдает и другое современное учение, в некотором отношении сродное с системою Спенсера, но имевшее еще большее влияние на умы, учение, которое зародилось в среде естествознания, но которое приверженцы его стараются приложить и к развитию человечества. Я говорю о теории Дарвина. Сущность этой теории известна. В отличие от Спенсера, Дарвин приписывает весьма небольшое значение прямому действию внешних сил. Но он признает известную изменчивость организма как факт, удостоверяемый искусственным подбором, с помощью которого человек развивает в домашних животных нужные ему качества. Такого же рода подбор, но производимый естественным путем, Дарвин отыскивает и в природе. Здесь вследствие стремления органических существ к безмерному размножению повсюду кипит борьба за существование. Огромное большинство организмов погибает, остаются только те, которые способнее других выдержать борьбу: они по закону наследственности передают свои свойства потомкам. Поэтому если в силу изменчивости организма в какой-либо органической особи явилось качество для нее полезное, помогающее ей выдержать борьбу за существование, то это качество сохраняется и упрочивается в следующих поколениях. А так как этот процесс продолжается беспрерывно, то отсюда медленно, путем незаметных переходов происходит постепенное совершенствование организмов. Можно даже предположить, что все организмы таким путем развились из простейших форм, в течении тысячей веков накопляя полезные признаки и передавая их своим потомкам. Последователи Дарвина развили эту теорию в чисто механическое миросозерцание. Они возвестили как несомненную истину, что все в мире совершается действием физических и химических сил, которые с помощью приспособления и наследственности и под влиянием борьбы за существование постепенно ведут организмы к большему и большему совершенствованию. С своей стороны социологи не преминули воспользоваться этим воззрением для своих целей. Ланге провозгласил борьбу за существование основным законом истории, Шеффле старался на этом начале построить целую теорию исторического развития. Все это учение, по общему признанию, имеет только значение гипотезы. Фактических доказательств тут нет и не может быть. Действительного превращения одной породы животных в другую никто никогда не видал, для того чтобы подобное превращение совершилось, как признают сами последователи этой теории, нужны тысячи и даже сотни тысяч лет. Все, следовательно, ограничивается логическим построением, а потому эта система может держаться лишь настолько, насколько она соответствует строгим требованиям логики. Но именно этого соответствия мы в ней не видим. Прежде всего нельзя не заметить, что весь процесс развития представляется здесь произведением случайности. Ланге с торжеством заявляет, что новейшей науке удалось доказать то, что предчувствовали некоторые из древних философов, именно, что целесообразное устроение вещей может быть делом случая. В силу борьбы за существование только целесообразное способно сохраняться и воспроизводиться. Если представить себе природу слепо творящею, то все же через бесконечно великие промежутки времени целесообразное, несмотря на свою редкость, получит перевес. Эта идея, говорит Ланге, разом полагает конец всем выводам, которые делаются из целесообразности творения; чтобы опровергнуть их, достаточно простого замечания, что если бы это творение не было целесообразно, то его бы вовсе не было362. Однако тут же, в следующей фразе Ланге прибавляет: "…мы ежедневно еще видим нецелесообразное рядом с целесообразным и рядом с здоровым больное и неспособное к жизни, а что в этом отношении могло существовать прежде в еще больших размерах и что не могло сохраниться, того мы не знаем". Оказывается, следовательно, что нецелесообразное может существовать даже рядом с целесообразным, почему же оно не может существовать одно? Ничто не мешает нам представить себе мир в виде полнейшего хаоса. Пускай нецелесообразное непрочно, оно заменится другим таковым же. Целесообразного из этого все-таки не выйдет, ибо целесообразное предполагает цель и силу, ведущую к цели. Люди, не привыкшие к точному мышлению, воображают, что, нагромоздивши миллионы на миллионы веков, дело решается само собою. Но это значит вместо мысли пробавляться воображением. Если устранена причина, ведущая к цели, то никакое течение времени ее не заменит. Для того чтобы целесообразное строение, хотя бы в малейших размерах, могло проявиться в организме, надобно, чтобы последнему присуща была сила, производящая это целесообразное строение. Зародыш глаза может явиться только там, где есть стремление к созданию глаза. Еще яснее это обнаруживается на произведениях человека, к которым эта теория равно приложима, ибо если случай может сделать то же самое, что делает целесообразно действующая сила, то это одинаково относится к произведениям природы и к произведениям человека. По понятиям Ланге выходит, что, например, сочинения Шекспира могли бы через несколько миллионов лет появиться совсем отпечатанными, хотя бы никогда не существовали ни Шекспир, ни изобретатель книгопечатания, ни изобретатель бумаги, ни фабрикант, ни типографщики. Неизвестно откуда происшедшие буквы по воле случая сами когда-нибудь расположатся в требуемом порядке на неизвестно откуда явившихся листах. И это создание случая имело бы более шансов на продолжительное существование, нежели другие, ему подобные, ибо случайно появившиеся на свет люди, столь же случайно научившиеся английскому языку, бережно сохраняли бы эту книгу, тогда как бессмысленные сочетания букв оставлялись бы без внимания. Подобные выводы, логически вытекающие из принятых начал, обличают их несостоятельность. Если нет производящей причины, то никогда не будет и следствия, сколько бы веков ни повторялась игра случая. Столь же противоречит требованиям мысли и прибежище к бесконечно-малым. Если известный результат представляется невозможным по существу дела, то нельзя вопрос разрешить тем, что это делается понемножку. А именно к такой аргументации прибегает Дарвин. Он прямо говорит, что предположение, будто глаз со всеми его изумительными приспособлениями сложился в силу естественного подбора, может показаться в высшей степени нелепым, но стоит предположить постепенность, и все объясняется очень легко363. На этом доводе держится вся его система. А между тем это чистый софизм. Этим способом можно доказать, например, что человек в состоянии поднимать горы. Стоит только приучать его понемножку, прибавляя песчинку к песчинке: при изменчивости организма и наследственной передаче приобретенных привычек, через несколько тысяч поколений он будет уже нести Монблан. В действительности постепенность — не что иное, как известный способ действия; результат же получается только тогда, когда есть причина, способная его произвести. Поэтому при объяснении явления надобно прежде всего исследовать свойства причины, постепенность же сама по себе ровно ничего не объясняет. Точно так же и борьба за существование — не что иное, как известный способ действия, который сам по себе не способен служить объяснением явлений. Причина может произвести данный результат путем борьбы или без борьбы, сущность дела состоит в причине, а не в борьбе, которая сама по себе ничего не производит. Дарвин уверяет, что именно вследствие всеобщей борьбы за существование сохраняются лишь наиболее приспособленные к ней организмы. Но в таком случае должны бы были исчезнуть все низшие формы, а между тем они существуют рядом с высшими. Если они сохраняются, то значит, между ними и высшими борьбы нет, и тогда борьба не может быть признана всеобщим законом. Против этого нельзя возразить, как делает Дарвин, что существующие низшие формы и высшие так разошлись, что они могут жить рядом, не оспаривая друг у друга условий существования, тогда как промежуточные формы, приходя в ближайшее столкновение с высшими, скорее исчезают. В силу борьбы за существование прежде, нежели исчезли промежуточные формы, они должны были уничтожить низшие; если последние не уничтожились, то это опять означает, что борьбы не было и что тем и другим было достаточно просторно. Когда же затем вновь нарождающиеся высшие формы начинают теснить промежуточные, то последние в свою очередь должны теснить низшие, которые все-таки, по этому предположению, уничтожатся прежде, нежели непосредственно над ними стоящие и имеющие над ними превосходство в строении. Борьба за существование не объясняет и превращения органов, которые, для того чтобы перейти из одного полезного состояния в другое, должны пройти через промежуточное бесполезное состояние, где носитель их будет находиться в худшем положении, нежели прежде. Так например, предполагают, что крыло птицы развилось из лапы пресмыкающегося. Очевидно, что для подобного превращения нужны сотни тысяч лет, в течение которых превращающийся орган не будет ни лапою, ни крылом, следовательно, не будет служить ни к чему. В борьбе за существование обладатель его, имея более несовершенные орудия, нежели другие, непременно погибнет, а потому крыло никогда не разовьется. Польза крыла может оказаться только в конце развития, а потому и здесь необходимо предположить целесообразно действующую силу, которая достигает своей цели не с помощью борьбы за существование, а напротив, несмотря на борьбу за существование. Последняя может служить только препятствием, ибо она ставит животное, находящееся в переходном состоянии, в невыгодные условия. Даже первоначальное развитие органов при таком взгляде становится невозможным. Дарвинисты в доказательство своей теории ссылаются на зачаточные органы, которые, будучи бесполезными, объясняются лишь тем, что они суть унаследованные остатки прежде полезных органов. Но каковыми эти органы являются в конце, таковыми же они должны были быть и в начале, ибо все, по этой теории, развивается путем незаметных переходов от меньшего к большему. Если же они в самом начале, пока они находятся в зачаточном состоянии, бесполезны, а всякое развитие зависит от приносимой органом пользы, то почему же они развились? Возьмем, например, крылья насекомых. У многих жуков они находятся в зачаточном состоянии и не служат ни к чему. Это объясняется тем, что они недоразвились. Но, по гипотезе дарвинистов, они и в самом начале были таковыми; полезными они могли сделаться лишь тогда, когда они достигли достаточных размеров, чтобы служить летанию, то есть через сотни тысяч лет. Как же они могли развиваться? В борьбе за существование они никакой выгоды не приносили. Дело в том, что во всяком развивающемся органе польза, им приносимая, то есть известное его отправление, так же как и полнота строения, от которой зависит это отправление, является не в начале, а в конце процесса. Если эта польза составляет только случайный результат предшествующего движения, то она представляется следствием, но тогда развитие не от нее зависит. Если же самый процесс определяется пользою, то есть если начало определяется концом, то подобное отношение носит название цели. В этом смысле можно сказать, что польза составляет главную пружину органического развития, но единственно как внутренняя цель, а не как механическая причина. Только при таком воззрении объясняются явления развития, только в силу этого начала самое развитие рода подчиняется тем же законам, которые управляют и развитием особи, ибо при этом только условии наследственность, составляющая необходимое звено в этой цепи, не идет вразрез с принятыми основаниями общего развития. В яйце развитие очевидно происходит не в силу борьбы за существование, в нем создаются органы, которые только в будущем сделаются полезными. Зачем же нам в развитии рода предполагать иные начала и законы, нежели в развитии особи? Это тем менее уместно, что мы развитие особи все-таки принуждены сделать посредствующим звеном в развитии рода. Если в одном случае все происходит без борьбы за существование, то к чему же она служит в другом? Сами дарвинисты при построении основанной на трансформизме мировой системы отодвинули борьбу за существование на задний план. У Геккеля первенствующее значение получают приспособление и наследственность. С точки зрения отвлеченно логической это составляет, без сомнения, шаг вперед, ибо способ действия заменяется внутренними силами. Но, с другой стороны, нелепо выдавать приспособление и наследственность за чисто механические причины. Мы уже видели, что все значение наследственности заключается в воспроизведении типа, который составляет цель развития единичной особи. Что же касается до приспособления, то самое его название показывает, что тут есть отношение цели к средствам. Приспособление может быть двоякого рода: отрицательное и положительное. Отрицательное состоит в создании или в развитии различных способов защиты от угрожающих внешних влияний. Таков мех для защиты от холода, рога у животных, жидкость, которую испускают некоторые из них, когда они преследуются врагами. Положительное же приспособление состоит в создании или в развитии органов для пользования внешними условиями. Таковы глаз и ухо как органы зрения и слуха, желудок как орган пищеварения. В обоих случаях ясно, что не внешние влияния создают эти органы и орудия. Свет не производит глаза, звук не строит уха, пища не создает желудка, хищное животное не награждает другого рогами или жидкостью, которые служат для его отражения. Сам организм строит себе органы и орудия, которые имеют для него значение средств для достижения его целей. Но если тут есть средства и цель, то очевидно, что приспособление есть действие целесообразное, а не просто механическая причина. Если же мы скажем, что тут действуют одни механические причины, то это будет уже не приспособление как постоянное свойство организма, а просто игра природы. Следовательно, признавши приспособление и наследственность движущими причинами органического развития, мы тем самым говорим, что источником развития служит присущая организму целесообразно действующая сила, идущая из поколения в поколение; но в таком случае к чему тут борьба за существование? Борьба может быть одним из способов действия этой силы; но если последняя обладает способностью к приспособлению, доходящею до создания самых сложных и совершенных орудий, то она может обойтись и без борьбы за существование. Необходимости тут не видать. С этой точки зрения, развитие рода может совершаться по тому же самому закону, как и развитие особи, именно, действием внутренней движущей силы, стремящейся осуществить в действительности то, что содержится в ней как возможность. Внешние же условия служат ей только средством и материалом, которыми она пользуется, подчиняясь их законам, но которые собственному ее движению не дают закона. |