белый пароход. Чингиз Айтматов. Белый пароход
 Скачать 0.56 Mb.
|
|
не видел его? [102] - Дед твой там, это самое, - Сейдахмат неопределенно покрутил руками в воздухе. - Мы это... Бревно вытаскивали из воды. Ну и выпили для согрева. А сейчас он, это самое, мясо варит. Ты вставай. Давай одевайся - и пошли. Как же так! Это неправильно. Мы все там, а ты один здесь. - Дедушка не велел мне вставать, - сказал мальчик. - Да брось ты, не велел. Пойдем посмотрим. Такое не каждый день бывает. Сегодня пир. И чашка в жиру, и ложка в жиру, и рот в жиру! Вставай. С пьяной неуклюжестью он стал одевать мальчика. - Я сам, - пробовал отказаться мальчик, испытывая смутные приступы головокружения. Но пьяный Сейдахмат не слушал его. Он считал, что делает благо, поскольку мальчика бросили одного дома, а сегодня такой день, когда и чашка в жиру, и ложка в жиру, и рот в жиру... Пошатываясь, мальчик вышел вслед за Сейдахматом из дома. День в горах стоял ветреный, полуоблачный. Облака быстро перемещались по небу. И пока мальчик прошел веранду, погода дважды резко изменилась - от нестерпимо яркого солнечного дня до неприятной сумрачности. Мальчик почувствовал, как у него от этого заболела голова. Подгоняемый порывом ветра, в лицо ударил дым костра. Глаза защипало. "Стирают, наверно, сегодня белье", - подумал мальчик, потому что обычно костер раскладывали во дворе в день большой стирки, когда воду грели на все три дома в громадном черном котле. В одиночку этот котел и не поднимешь. Тетка Бекей и Гульджамал поднимали его вдвоем. Мальчик любил большую стирку. Во-первых, костер на открытом очаге, - побаловаться можно с огнем, не то что в доме. Во-вторых, очень интересно развешивать выстиранное белье. Белые, синие, красные тряпки на веревке украшают двор. Мальчик любил и подкрадываться к белью, висящему на веревке, касаться щекой влажной ткани. В этот раз никакого белья во дворе не было. А огонь под казаном разложили сильный - пар густо валил из кипящего казана, до краев наполненного большими кусками мяса. Мясо уже уварилось: мясной дух и запах костра защекотали обоняние, вызывали во рту слюну. Тетка Бекей в новом красном платье, в новых хромовых сапогах, в цветистом полушалке, сбившемся на плечи, наклонившись над костром, снимала поварешкой пену, а [103] дед Момун, стоя подле нее на коленях, ворочал горячие поленья в очаге. - Вон он, твой дед, - сказал Сейдахмат мальчику. - Пошли. И сам только было затянул: С рыжих, рыжих гор Я приехал на рыжем жеребце, - как из сарая высунулся Орозкул, бритоголовый, с топором в руке, с засученными рукавами рубашки. - Ты где пропадаешь? - грозно окликнул он Сейдахмата. - Гость тут дрова рубит, - кивнул он на шофера, коловшего поленья, - а ты песни поешь. - Ну, мы это в два счета, - успокоил его Сейдахмат, направляясь к шоферу. - Давай, брат, я сам. А мальчик приблизился к деду, стоявшему на коленях подле очага. Он подошел к нему сзади. - Ата, - сказал он. Дед не слышал. - Ата, - повторил мальчик и тронул деда за плечо. Старик оглянулся, и мальчик не узнал его. Дед тоже был пьян. Мальчик не мог припомнить, когда он видел деда хотя бы подвыпившим. Если и случалось такое, то разве где-нибудь на поминках иссык-кульских стариков, где водку подносят всем, даже женщинам. Но чтобы так просто - этого еще не случалось с дедом. Старик обратил на мальчика какой-то далекий, странный, дикий взгляд. Лицо его было горячим и красным, и когда он узнал внука, еще больше покраснело. Оно залилось пылающей краской и тут же побледнело. Дед торопливо поднялся на ноги. - Ты что, а? - глухо сказал он, прижимая к себе внука. - Ты что, а? Ты что? - И кроме этих слов, он не мог произнести ничего, словно утратил дар речи. Его волнение передалось мальчику. - Ты заболел, ата? - с тревогой спросил он. - Нет-нет. Я так просто, - пробормотал дед Момун. - Ты иди, походи немного. А я тут дрова, это самое... Он почти оттолкнул внука от себя и, будто отвернувшись от всего мира, снова повернулся лицом к очагу. Он стоял на коленях и не оглядывался, никуда не смотрел, занятый лишь собой и костром. Старик не видел, как внук его растерянно потоптался и пошел по двору, направляясь к Сейдахмату, коловшему дрова. [104] Мальчик не понимал, что произошло с дедом и что происходило во дворе. И лишь подойдя поближе к сараю, он обратил внимание на большую груду красного свежего мяса, наваленного кучей на шкуру, разостланную но земле волосом вниз. По краям шкуры еще сочилась бледными струйками кровь. Поодаль, там, куда выбрасывали нечистоты, собака, урча, мотала требуху. Возле кучи мяса сидел на корточках, как глыба, какой-то незнакомый огромный темнолицый человек. То был Кокетай. Он и Орозкул с ножами в руках разделывали мясо. Спокойно, не торопясь, перекидывали они расчлененные мослы с мясом в разные места на растянутой шкуре. - Удовольствие одно! А запах какой! - говорил басом черный дюжий мужик, принюхиваясь к мясу. - Бери, бери, бросай в свою кучу, - щедро предлагал ему Орозкул. - Бог дал нам из своего стада в день твоего приезда. Такое не каждый день случается. Орозкул при этом пыхтел, то и дело вставал, оглаживал свой тугой живот, точно он объелся чего-то; и сразу было заметно, что он уже крепко выпил. Задыхался, сипя, и вскидывал голову, чтобы передохнуть. Его мясистое, как коровье вымя, лицо лоснилось от самодовольства и сытости. Мальчик оторопел, холодом обдало его, когда он увидел под стеной сарая рогатую маралью голову. Отсеченная голова валялась в пыли, пропитанной темными пятнами стекшей крови. Она напоминала корягу, выброшенную с дороги. Возле головы валялись четыре ноги с копытами, отрезанные в коленных суставах. Мальчик с ужасом глядел на эту страшную картину. Он не верил своим глазам. Перед ним лежала голова Рогатой матери-оленихи. Он хотел бежать отсюда, но ноги не повиновались ему. Он стоял и смотрел на обезображенную, мертвую голову белой маралицы. Той самой, что вчера еще была Рогатой матерью-оленихой, что вчера еще смотрела на него с того берега добрым и пристальным взглядом, той самой, с которой он мысленно разговаривал и которую он заклинал принести на рогах волшебную колыбель с колокольчиком. Все это вдруг превратилось в бесформенную кучу мяса, ободранную шкуру, отсеченные ноги и выброшенную вон голову. Надо было ему уйти, а он стоял, окаменев, не соображая, как и почему все это произошло. Черный дюжий мужик, тот, что разделывал мясо, поддел из кучи острием ножа почку и протянул ее мальчику. [105] - На, мальчик, изжарь на углях, вкусно будет, - сказал он. - Возьми! - приказал Орозкул. Мальчик протянул руку, не чуя ее, и стоял теперь, сжимая в холодной руке еще теплую, нежную почку Рогатой матери-оленихи. А Орозкул тем временем поднял за рога голову белой маралицы. - Ох и тяжелая! - покачал он ее на весу. - Рога одни сколько весят. Он пристроил голову боком па колоду, взял топор и принялся вырубать рога из черепа. - Ай да рога! - приговаривал он, с хрястом всаживая острие топора в основание рогов. - Это мы деду твоему, - он подмигнул мальчику. - Как помрет, поставим рога ему па могилу. Пусть теперь скажет кто, что мы его не уважаем. Куда больше! За такие рога не грех хоть сегодня помереть! - хохотнул он, нацеливаясь топором. Рога не поддавались. Оказалось, не так просто их вырубить. Пьяный Орозкул рубил невпопад, и это бесило его. Голова свалилась с колоды. Тогда Орозкул стал рубить ее на земле. Голова отскакивала, а он гонялся за ней с топором. Мальчик вздрагивал, всякий раз невольно пятился, но не мог заставить себя уйти отсюда. Как в кошмарном сновидении, прикованный к месту жуткой и непонятной силой, он стоял и дивился тому, что остекленевший, немигающий глаз Рогатой матери-оленихи не бережется топора. Не моргает, не зажмурится от страха. Голова давно уже извалялась в грязи и пыли, но глаз оставался чистым и, казалось, все еще смотрел на мир с немым, застывшим удивлением, в котором застала его смерть. Мальчик боялся, что пьяный Орозкул попадет по глазу. А рога не поддавались. Орозкул все больше выходил из себя, свирепел и, уже не разбирая, бил по голове как попало - и обухом, и лезвием топора. - Да так поломаешь рога. Дай мне, - подошел Сейдахмат. - Прочь! Я сам! Черта с два - поломаешь! - прохрипел Орозкул, взмахивая топором. - Ну как хочешь, - плюнул Сейдахмат, направляясь к себе домой. За ним последовал тот самый черный дюжий мужик. Он тащил в мешке свою долю мяса. А Орозкул с пьяным упорством продолжал четверто- [106] вать за сараем голову Рогатой матери-оленихи. Можно было подумать, что он совершал долгожданную месть. - Ах ты, сволочь! - с пеной у рта пинал он голову сапогом, точно мертвая голова могла его слышать. - Ну, нет, врешь! - налетал он с топором снова и снова. - Не я буду, если не доконаю тебя. На тебе! На тебе! - крушил он топором. Череп трещал, отлетали по сторонам осколки костей. Мальчик коротко вскрикнул, когда топор невзначай пришелся поперек глаза. Из развороченной глазницы хлынула темная, густая жидкость. Умер глаз, исчез, опустел... - Я и не такие головы могу размозжить! И не такие рога обломаю! - рычал Орозкул в припадке дикой злобы и ненависти к этой безвинной голове. Наконец ему удалось проломить череп и в темени и на лбу. Тогда он бросил топор, схватился обеими руками за рога и, прижимая ногой голову к земле, крутанул рога со зверской силой. Он вырывал их, и они затрещали, как рвущиеся корни. То были те самые рога, на которых мольбами мальчика Рогатая мать-олениха должна была принести волшебную колыбель Орозкулу и тетке Бекей... Мальчику стало дурно. Он повернулся, уронил почку на землю и медленно побрел прочь. Он очень боялся, что упадет или что его стошнит тут же, на I лазах у людей. Бледный, с холодной, липкой испариной на лбу, он проходил мимо очага, в котором ошалело горел огонь, над которым клубился горячий пар из котла и у которого, повернувшись ко всем спиной, сидел по-прежнему лицом к огню несчастный дед Момун. Мальчик не стал беспокоить деда. Ему хотелось быстрей добраться до постели и лечь, укрыться с головой. Не видеть, не слышать ничего. Забыть... Навстречу ему попалась тетка Бекей. Нелепо разряженная, но с сине-багровыми следами Орозкуловых побоев на лице, худющая и неуместно веселая, носилась она сегодня в хлопотах "большого мяса". - Что с тобой? - остановила она мальчика. - У меня голова болит, - сказал он. - Да милый ты мой, болезный, - сказала она вдруг в приступе нежности и принялась осыпать его поцелуями. Она тоже была пьяна. От нее тоже противно разило водкой. - Голова у него болит, - бормотала она умиленно. - Родненький ты мой! Ты, наверно, кушать хочешь? [107] - Нет, но хочу. Я хочу лечь. - Ну так идем, идем, я тебя уложу. Что ж ты будешь один-одинешенек лежать. Ведь все будут у нас. И гости, и наши. И мясо уже готово. - И она потащила его с собой. Когда они проходили снова мимо очага, из-за сарая появился Орозкул, упревший и красный, как воспаленное вымя. Он победоносно свалил возле деда Момуна вырубленные им маральи рога. Старик привстал с места. Не глядя на него, Орозкул поднял ведро с водой и, запрокидывая его на себя, стал пить обливаясь. - Можешь помирать теперь, - бросил он, отрываясь от воды, и снова припал к ведру. Мальчик слышал, как дед пролепетал: - Спасибо, сынок, спасибо. Теперь и помирать но страшно. Как же, почет мне и уважение, стало быть... - Я пойду домой, - сказал мальчик, чувствуя слабость в теле. Тетка Бекей не послушалась. - Нечего тебе там одному, - и почти насильно повела его в дом. Уложила на кровать в углу. В доме у Орозкула все уже было готово к трапезе. Наварено, нажарено, наготовлено. Всем этим оживленно занимались бабка и Гульджамал. Бегала между домом и очагом на дворе тетка Бекей. В ожидании большого мяса баловались слегка чаем Орозкул и черный дюжий Кокетай, полулежа на цветных одеялах, с подушками под локтями. Они сразу как-то заважничали и чувствовали себя князьями. Сейдахмат наливал им чай на донышки пиал. А мальчик тихо лежал в углу, скованный, напряженный. Снова его знобило. Он хотел встать и уйти, но боялся, что стоит ему только слезть с кровати, как его тут же вырвет. И потому он судорожно держал в себе этот комок, застрявший в горле. Боялся шевельнуться лишний раз. Вскоре женщины вызвали Сейдахмата во двор. И появился он затем в дверях с горой дымящегося мяса в огромной эмалированной чашке. Он с трудом донес эту ношу и поставил ее перед Орозкулом и Кокетаем. Женщины внесли за ним еще разные кушанья. Все стали рассаживаться заново, приготовили ножи и тарелки. Сейдахмат тем временем разливал водку по стаканам. [108] - Командиром водки буду я, - гоготал он, кивая на бутылки в углу. Последним пришел дед Момун. Странный, слишком уж жалкий вид против обычного имел сегодня старик. Он хотел приткнуться где-нибудь сбоку, но черный дюжий Кокетай великодушно попросил его сесть рядом с ним. - Проходите сюда, аксакал. - Спасибо. Мы тут, мы ведь у себя, - пробовал отказаться дед Момун. - Но все же вы самый старший, - настоял Кокетай и усадил его между собой и Сейдахметом. - Выпьем, аксакал, по случаю такой удачи вашей. Вам первое слово. Дед Момун неуверенно прокашлялся. - За мир в этом доме, - сказал он вымученно. - А там, где мир, там и счастье, дети мои. - Правильно, правильно! - подхватили все, опрокидывая в глотки стаканы. - А вы что ж? Нет, так не пойдет! Желаете счастья зятю и дочери, а сами не пьете, - упрекнул Кокетай засмущавшегося деда Момуна. - Ну разве что за счастье, я что ж, - заторопился старик. На удивление всем, он ахнул до дна почти полный стакан водки и, оглушенный, замотал старой головой. - Вот это да! - Наш старик не чета другим! - Молодец ваш старик! Все смеялись, все были довольны, все хвалили деда. В доме стало жарко и душно. Мальчик лежал в тягостных муках, его все время мутило. Он лежал с закрытыми глазами и слышал, как опьяневшие люди чавкали, грызли, сопели, пожирая мясо Рогатой матери-оленихи, как угощали друг друга вкусными кусками, как чокались замызганными стаканами, как складывали в чашку обглоданные кости. - Не мясо, а молодой жеребенок! - похватил Кокетай, причмокивая губами. - А что ж мы, дураки, что ли, жить в горах и не есть такого мяса, - говорил Орозкул. - Верно, для чего мы здесь живем, - поддакивал Сейдахмат. Все хвалили мясо Рогатой матери-оленихи: и бабка, и тетка Бекей, и Гульджамал, и даже дед Момун. Мальчику тоже совали и подавали на тарелке мясо и другие [109] кушанья. Но он отказывался, и, видя, что ему нездоровится, пьяные оставили его в покое. Мальчик лежал, стиснув зубы. Ему казалось, что так легче будет удержать тошноту. Но еще больше мучило его сознание собственной беспомощности, то, что не в силах был ничего поделать с этими людьми, убившими Рогатую мать-олениху. И в своем детском праведном гневе, в отчаянии мальчик придумывал разные способы отмщения, как бы он мог наказать их, заставить понять, какое страшное злодеяние совершили они. Но ничего лучшего не сумел придумать, кроме как мысленно позвать на помощь Кулубека. Да, того самого парня в солдатском бушлате, приезжавшего с молодыми шоферами за сеном в ту буранную ночь. Это был единственный человек из всех, кого знал мальчик, кто мог бы одолеть Орозкула, сказать ему всю правду в глаза. ...По зову мальчика Кулубек примчался на грузовике, выскочил и кабины с автоматом наперевес: - Где они? - Там они! Побежали вдвоем к дому Орозкула, рванули двери. - Ни с места! Руки вверх! - грозно приказал с порога Кулубек, направляя автомат. Все обалдели. Оцепенели от страха, кто где сидел. Куски застряли у них в глотках. С мослами в жирных руках, с жирными щеками и жирными ртами, объевшиеся, пьяные, они не смогли даже шевельнуться. - А ну, встань, гадина! - Кудубек приставил автомат к виску Орозкула, и тот затрясся весь, заикаясь, упал к ногам Кулубека. - По-щади, не-не-убивай ме-ме-меня! Но Кулубек был неумолим. - Выходи, гадина! Конец тебе! - крепким пинком поднаддал он под жирную задницу Орозкула, заставил его встать, выйти из дома. И все, кто были, перепуганные и молчаливые, вышли во двор. - Становись к стене! - приказал Кулубек Орозкуку. - За то, что ты убил Рогатую мать-олениху, за то, что ты вырубил ее рога, на которых она приносила люльку, - тебе смерть! Орозкул упал в пыль. Заползал, завыл, застонал: - Не убивайте, у меня ведь и детей нет. Один я на всем свете. Ни сына у меня, ни дочери... И куда девалась его надменность, его спесь! Жал- [110] кий и ничтожный трус. Такого даже убивать не захотелось. - Ладно, не будем убивать, - сказал мальчик Кулубеку. - Но пусть этот человек уйдет отсюда и больше никогда не возвращается. Не нужен он здесь. Пусть уходит. Орозкул встал, подтянул штаны и, боясь оглянуться, затрусил прочь - жирный, обрюзгший, с обвисшими галифе. Но Кулубек остановил его: - Стой! Мы тебе скажем последнее слово. У тебя никогда не будет детей. Ты злой и негодный человек. Тебя никто здесь не любит. Тебя не любит лес, ни одно дерево, даже ни одна травинка тебя не любит. Ты фашист. Уходи - и чтобы навсегда. А ну, побыстрей! Орозкул побежал без оглядки. - Шнель! Шнель! - хохотал ему вслед Кулубек и для страху пальнул из автомата в воздух. Радовался мальчик и ликовал. А когда Орозкул скрылся из виду, Кулубек сказал всем другим, виновато стоявшим у дверей: - Как же вы жили с таким человеком? И не стыдно вам? Облегчение почувствовал мальчик. Совершился справедливый суд. И так поверил он в свою мечту, что забыл, где находится, по какому случаю пьянствовали в доме Орозкула. ...Взрыв хохота вернул его из этого блаженного состояния. Мальчик открыл глаза, прислушался. Деда Момуна в комнате не было. Вышел, наверно, куда-то. Женщины убирали посуду. Готовились подавать чай. Сейдахмат что-то громко рассказывал. Сидевшие смеялись его словам. - Ну и что дальше? - Рассказывай! - Нет, слушай, ты расскажи, ты повтори еще раз, - чуть не умирая от смеха, просил Орозкул, - как ты ему насчет этого? Как ты его напугал. Ой, не могу! - Так вот, значит, - Сейдахмат охотно принялся повторять уже рассказанное. - Только мы стали подъезжать к маралам, а они стояли на опушке в леску, все три. Только мы привязали коней к деревьям, старик мой вдруг хватает меня за руку. "Не можем, - говорит, - мы стрелять маралов. Мы - бугинцы, дети Рогатой матери-оленихи!" А сам смотрит на меня, как ребенок. Умоляет глазами. А я - хоть стой, хоть падай - подыхаю [111] со смеху. Но не засмеялся. А, наоборот, так это серьезно. "Ты, что, - говорю, - в тюрьму хочешь угодить?;) - "Нет", - говорит он. "А ты знаешь, что байские сказки эти, придуманные в темные байские времена, чтобы, значит, запугивать бедняцкий народ!" А он тогда и рот раскрыл: "Да что ты?" - говорит. "Вот то-то, - говорю, - ты эти разговорчики оставь, а не то не посмотрю, что старик, напишу на тебя куда следует". - Ха-ха-ха! - рассмеялись дружно сидевшие. И больше всех Орозкул. Уж он-то хохотал в усладу. - Ну, а потом подкрадываемся мы. Другой бы зверь давно сиганул бы, и след простыл, а эти полоумные маралы не бегут, вроде бы и не боятся нас. Ну, тем лучше, думаю, - прихвастывая, рассказывал пьяный Сейдахмат. - Я впереди с ружьем. Старик позади. И тут на меня сомнение напало. В жизни я еще воробья не подстреливал. А тут такое дело. Не попаду - рванут по лесу, и ищи их. Попробуй угонись за ними. Уйдут за перевал. Кому это нужно, такую дичь упускать? А старик у нас охотник, медведя валил в свое время. Я ему и говорю: "Вот тебе ружье, старик, стреляй". А он ни в какую! "Сам, - говорит, - стреляй". А я ему: "Да я же пьяный", - говорю. И сам шатаюсь, вроде на ногах не стою. А он видел, когда мы вывезли бревно из реки, с вами же вместе бутылочку распили. Вот я и прикинулся. - Ха-ха-ха!.. - "Я не попаду, - говорю, - уйдут маралы, второй раз не вернутся. А нам с пустыми руками не стоит возвращаться. Сам знаешь. А то смотри. Зачем нас сюда послали?" Молчит. А ружье не берет. "Ну, - говорю, - как хочешь". Бросил я ружье и вроде бы ухожу. Он за мной. "Мне, - я говорю, - все равно, выгонит меня Орозкул, пойду в совхоз работать. А ты куда на старости?" Молчит. И я так это, потихоньку, для картины, значит: С рыжих, рыжих гор Я приехал на рыжем жеребце. Эй, рыжий купец, открывай двери!.. - Ха-ха-ха!.. - Поверил, что я и впрямь пьян. Пошел за ружьем. Я тоже вернулся. Пока мы пререкались, маралы наши ушли чуть подальше. "Ну, - говорю, - смотри, уйдут, не догонишь. Стреляй, пока они непуганы". Взял старик ружье. Стали подкрадываться. А он все шепчет, как [112] полоумный: "Прости меня, Рогатая мать-олениха, прости..." А я ему свое: "Смотри, - говорю, - промажешь - убегай вместе с маралами куда глаза глядят, лучше не возвращайся". - Ха-ха-ха!.. В пьяном чаду и хохоте мальчику становилось все жарче и душнее, голова раскалывалась от разбухающей, не умещающейся в голове боли. Ему казалось, что кто-то пинал ногами его голову, что кто-то рубил его голову топором. Ему казалось, что кто-то метит топором в его глаза, и он мотал головой, старался увернуться. Изнемогая от жара, он вдруг очутился в холодной-холодной реке, Он превратился в рыбу. Хвост, туловище, плавники - все рыбье, только голова оставалась своей и к тому же болела. Он поплыл в приглушенной, темной подводной прохладе и думал о том, что теперь навсегда останется рыбой и никогда не вернется в горы. "Не вернусь, - говорил он сам себе. - Лучше быть рыбой, лучше быть рыбой..." И никто не заметил, как мальчик слез с кровати и вышел из дома. Он едва успел зайти за угол, как его начало рвать. Хватаясь за стену, мальчик стонал, плакал и сквозь слезы, задыхаясь от рыданий, бормотал: - Нет, я лучше буду рыбой. Я уплыву отсюда. Я лучше буду рыбой. А в доме Орозкула за окнами гоготали и выкрикивали пьяные голоса. Этот дикий хохот оглушал мальчика, причинял ему нестерпимую боль и муки. Ему казалось, что дурно ему оттого, что он слышит этот чудовищный хохот. Отдышавшись, он пошел по двору. Во дворе было пусто. Возле угасшего очага мальчик наткнулся на смертельно пьяного деда Момуна. Старик лежал здесь в пыли рядом с вырубленными рогами Рогатой матери-оленихи. Обрубок маральей головы грызла собака. Больше никого не было. Мальчик наклонился над дедом, потряс его за плечо. - Ата, пойдем домой, - сказал он. - Пойдем. Старик не отвечал, он ничего не слышал, он не мог поднять головы. Да и |