Главная страница
Навигация по странице:

  • – Но, Наташа, неужели то все кончено

  • – Но что было между вами – спросила она. – Что он говорил тебе Зачем он не ездит в дом

  • – Любит ли он тебя – Любит ли – повторила Наташа с улыбкой сожаления о непонятливости своей подруги. – Ведь ты прочла письмо, ты видела его

  • – Но если он неблагородный человек

  • – А может быть, я и отказала! Может быть, с Болконским все кончено. Почему ты думаешь про меня так дурно

  • – Я ни про кого не думаю дурное: я всех люблю и всех жалею. Но что ж мне делать

  • – Право, брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял

  • – Ну, деньги выйдут, тогда что

  • – Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А

  • война и мир. вф12. Eh bien, mon prince. Gênes et Lucques ne sont plus que des apanages, des поместья, de la famille Buonaparte. Non, je vous pré


    Скачать 0.85 Mb.
    НазваниеEh bien, mon prince. Gênes et Lucques ne sont plus que des apanages, des поместья, de la famille Buonaparte. Non, je vous pré
    Анкорвойна и мир
    Дата19.12.2022
    Размер0.85 Mb.
    Формат файлаdocx
    Имя файлавф12.docx
    ТипДокументы
    #853709
    страница47 из 52
    1   ...   44   45   46   47   48   49   50   51   52

    – А, вернулась?

    И с решительностью и нежностью, которая бывает в минуты пробуждения, она обняла подругу. Но, заметив смущение на лице Сони, лицо Наташи выразило смущение и подозрительность.

    – Соня, ты прочла письмо? – сказала она.

    – Да, – тихо сказала Соня.

    Наташа восторженно улыбнулась.

    – Нет, Соня, я не могу больше! – сказала Наташа. – Я не могу скрывать больше от тебя. Ты знаешь, мы любим друг друга!.. Соня, голубушка, он пишет… Соня…

    Соня, как бы не веря своим ушам, смотрела во все глаза на Наташу.

    – А Болконский? – сказала она.

    – Ах, Соня, ах, коли бы ты могла знать, как я счастлива! – сказала Наташа. – Ты не знаешь, что такое любовь…


    – Но, Наташа, неужели то все кончено?

    Наташа большими, открытыми глазами смотрела на Соню, как будто не понимая ее вопроса.

    – Что ж, ты отказываешь князю Андрею? – сказала Соня.

    – Ах, ты ничего не понимаешь, ты не говори глупости, ты слушай, – с мгновенной досадой сказала Наташа.

    – Нет, я не могу этому верить, – повторила Соня. – Я не понимаю. Как же ты год целый любила одного человека и вдруг… Ведь ты только три раза видела его. Наташа, я тебе не верю, ты шутишь. В три дня забыть все и так…

    – Три дня, – сказала Наташа. – Мне кажется, я сто лет люблю его. Мне кажется, что я никого никогда не любила прежде его. Да и не любила никого так, как его. Ты этого не можешь понять, Соня, постой, садись тут. – Наташа обняла и поцеловала ее. – Мне говорили, что это бывает, и ты, верно, слышала, но я теперь только испытала эту любовь. Это не то, что прежде. Как только я увидала его, я почувствовала, что он мой властелин, а я раба его и что я не могу не любить его. Да, раба! Что он мне велит, то я и сделаю. Ты не понимаешь этого. Что ж мне делать? Что ж мне делать, Соня? – говорила Наташа с счастливым и испуганным лицом.

    – Но ты подумай, что ты делаешь, – говорила Соня, – я не могу этого так оставить. Эти тайные письма… Как ты могла его допустить до этого? – говорила она с ужасом и с отвращением, которое она с трудом скрывала.

    – Я тебе говорила, – отвечала Наташа, – что у меня нет воли, как ты не понимаешь этого: я его люблю!

    – Так я не допущу до этого, я расскажу, – с прорвавшимися слезами вскрикнула Соня.

    – Что ты, ради Бога… Ежели ты расскажешь, ты мой враг, – заговорила Наташа. – Ты хочешь моего несчастия, ты хочешь, чтобы нас разлучили…

    Увидав этот страх Наташи, Соня заплакала слезами стыда и жалости за свою подругу.


    – Но что было между вами? – спросила она. – Что он говорил тебе? Зачем он не ездит в дом?

    Наташа не отвечала на ее вопрос.

    – Ради Бога, Соня, никому не говори, не мучай меня, – упрашивала Наташа. – Ты помни, что нельзя вмешиваться в такие дела. Я тебе открыла…

    – Но зачем эти тайны? Отчего же он не ездит в дом? – спрашивала Соня. – Отчего он прямо не ищет твоей руки? Ведь князь Андрей дал тебе полную свободу, ежели уж так; но я не верю этому. Наташа, ты подумала, какие могут быть тайные причины?

    Наташа удивленными глазами смотрела на Соню. Видно, ей самой в первый раз представлялся этот вопрос, и она не знала, что отвечать на него.

    – Какие причины, не знаю. Но, стало быть, есть причины!

    Соня вздохнула и недоверчиво покачала головой.

    – Ежели бы были причины… – начала она. Но Наташа, угадывая ее сомнения, испуганно перебила ее.

    – Соня, нельзя сомневаться в нем, нельзя, нельзя, ты понимаешь ли? – прокричала она.


    – Любит ли он тебя?


    – Любит ли? – повторила Наташа с улыбкой сожаления о непонятливости своей подруги. – Ведь ты прочла письмо, ты видела его?


    – Но если он неблагородный человек?

    – Он – неблагородный человек? Коли бы ты знала! – говорила Наташа.

    – Если он благородный человек, то он или должен объявить свое намерение, или перестать видеться с тобой; и ежели ты не хочешь этого сделать, то я сделаю это; я напишу ему и скажу папа, – решительно сказала Соня.

    – Да я жить не могу без него! – закричала Наташа.

    – Наташа, я не понимаю тебя. И что ты говоришь! Вспомни об отце, о Nicolas.

    – Мне никого не нужно, я никого не люблю, кроме его. Как ты смеешь говорить, что он неблагороден? Ты разве не знаешь, что я его люблю? – кричала Наташа. – Соня, уйди, я не хочу с тобой ссориться, уйди, ради Бога, уйди: ты видишь, как я мучаюсь, – злобно кричала Наташа сдержанно-раздраженным и отчаянным голосом.

    Соня разрыдалась и выбежала из комнаты.

    Наташа подошла к столу и, не думав ни минуты, написала тот ответ княжне Марье, который она не могла написать целое утро. В письме этом она коротко писала княжне Марье, что все недоразумения их кончены, что, пользуясь великодушием князя Андрея, который, уезжая, дал ей свободу, она просит ее забыть все и простить ее, ежели она перед нею виновата, но что она не может быть его женой. Все это ей казалось так легко, просто и ясно в эту минуту.

    В пятницу Ростовы должны были ехать в деревню, а граф в среду поехал с покупщиком в свою подмосковную.

    В день отъезда графа Соня с Наташей были званы на большой обед к Курагиным, и Марья Дмитриевна повезла их. На обеде этом Наташа опять встретилась с Анатолем, и Соня заметила, что Наташа говорила с ним что-то, желая не быть услышанной, и все время обеда была еще более взволнована, чем прежде. Когда они вернулись домой, Наташа начала первая с Соней то объяснение, которого ждала ее подруга.

    – Вот ты, Соня, говорила разные глупости про него, – начала Наташа кротким голосом, тем голосом, которым говорят дети, когда хотят, чтоб их похвалили. – Мы объяснились с ним нынче.

    – Ну, что же, что? Ну что ж он сказал? Наташа, как я рада, что ты не сердишься на меня. Говори мне все, всю правду. Что же он сказал?

    Наташа задумалась.

    – Ах, Соня, если бы ты знала его так, как я! Он сказал… Он спрашивал меня о том, как я обещала Болконскому. Он обрадовался, что от меня зависит отказать ему.

    Соня грустно вздохнула.

    – Но ведь ты не отказала Болконскому? – сказала она.


    – А может быть, я и отказала! Может быть, с Болконским все кончено. Почему ты думаешь про меня так дурно?

    – Я ничего не думаю, я только не понимаю этого…

    – Подожди, Соня, ты все поймешь. Увидишь, какой он человек. Ты не думай дурное ни про меня, ни про него.


    – Я ни про кого не думаю дурное: я всех люблю и всех жалею. Но что ж мне делать?

    Соня не сдавалась на нежный тон, с которым к ней обращалась Наташа. Чем размягченнее и искательнее было выражение лица Наташи, тем серьезнее и строже было лицо Сони.

    – Наташа, – сказала она, – ты просила меня не говорить с тобой, я и не говорила, теперь ты сама начала. Наташа, я не верю ему. Зачем эта тайна?

    – Опять, опять! – перебила Наташа.

    – Наташа, я боюсь за тебя.


    – Чего бояться?

    – Я боюсь, что ты погубишь себя, – решительно сказала Соня, сама испугавшись того, что она сказала.

    Лицо Наташи опять выразило злобу.

    – И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.

    – Наташа! – испуганно взывала Соня.

    – Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!

    Наташа выбежала из комнаты.

    Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.

    Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.

    Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела все утро у окна гостиной, как будто ожидая чего-то, и что она сделала какой-то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.

    Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была все время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).

    После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо.

    И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой-нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.

    «Она убежит с ним! – думала Соня. – Она на все способна. Нынче в лице ее было что-то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, – вспоминала Соня. – Да, это верно, она бежит с ним, – но что мне делать? – думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали ей, что у Наташи было какое-то страшное намерение. – Графа нет. Что мне делать? Написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить мне? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?.. Но, может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!»

    Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно.

    «Но так или иначе, – думала Соня, стоя в темном коридоре, – теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора, и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», – думала она.

    XVI

    Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за шестьдесят верст от Москвы, в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу, и там на почтовых они должны были скакать за границу.

    У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятых у сестры, и десять тысяч, занятых через посредство Долохова.

    Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов, и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину, – сидели в первой комнате за чаем.

    В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов, в дорожном бешмете и сапогах, перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей-француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.

    – Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.

    – Ну и дай, – сказал Анатоль.

    – Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот, и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?

    – Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.

    Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.

    – А знаешь что – брось все это: еще время есть! – сказал он.

    – Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это черт знает что такое!


    – Право, брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?

    – Ну, опять, опять дразнить? Пошел к черту! А?.. – сморщившись, сказал Анатоль. – Право, не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.

    Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.

    – Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, а дело говорю, поди, поди сюда.

    Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.

    – Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе все устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Все я.

    – Ну и спасибо тебе. Ты думаешь, я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.

    – Я тебе помогал, но все же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Ведь разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…

    – Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись, заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием, которое бывает у людей тупых к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – сказал он, загибая палец, – значит, я не отвечаю; ну, а ежели действителен, все равно: за границей никто этого не будет знать, ну, ведь так? И не говори, не говори, не говори!

    – Право, брось! Ты только себя свяжешь…

    – Убирайся к черту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это черт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une déesse!![515 - Какая ножка, любезный друг, какой взгляд! Богиня!!] A?

    Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.


    – Ну, деньги выйдут, тогда что?

    – Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоуменьем перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!

    Анатоль пошел в заднюю комнату.

    – Ну, скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.

    Долохов убрал деньги и, крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вышел в ту комнату, где сидели Макарин и Хвостиков.

    Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что-то нежно про себя шептал.

    – Иди съешь что-нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.

    – Не хочу! – ответил Анатоль, все продолжая улыбаться.

    – Иди, Балага приехал.

    Анатоль встал и вышел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз был бит ими, не раз напаиван ими шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью, и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика, и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «Пошел! пошел!», тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так, ни жив ни мертв, сторонился от него. «Настоящие господа!» – думал он.

    Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье, и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый, и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.

    – Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч, или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать, уж ссудите, что можете.

    И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.

    Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной толстой шеей, приземистый курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.

    Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную небольшую руку.

    – Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.

    – Здорово, брат. Ну вот и он.

    – Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.

    – Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?

    – Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.


    – Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?

    – Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.

    – Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.

    – Что ж шутить, – посмеиваясь, сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.

    – А! – сказал Анатоль. – Ну садись.

    – Что ж, садись! – сказал Долохов.

    – Постою, Федор Иванович.

    – Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.

    1   ...   44   45   46   47   48   49   50   51   52


    написать администратору сайта