диалог. Это я к вам Это вы! Господи! Куда к вам Сюда
 Скачать 22.09 Kb.
|
|
— Кто тут? — Это я… к вам — Это вы! Господи! Куда к вам? Сюда? — Я поздно… Одиннадцать часов есть? — Есть, Ах да, есть! сейчас у хозяев часы пробили… и я сама слышала… Есть. — Я к вам в последний раз пришел, я, может быть, вас не увижу больше… — Вы… едете? — Не знаю… все завтра… — Так вы не будете завтра у Катерины Ивановны? — Не знаю. Все завтра утром… Не в том дело: я пришел одно слово сказать…Что ж вы стоите? Сядьте. Какая вы худенькая! Вон какая у вас рука! Совсем прозрачная. Пальцы как у мертвой. — Я и всегда такая была. — Когда и дома жили? — Да. — Ну, да уж конечно! Это вы от Капернаумова нанимаете? — Да-с… — Они там, за дверью? — Да… У них тоже такая же комната. — Все в одной? — В одной-с. — Я бы в вашей комнате по ночам боялся — Хозяева очень хорошие, очень ласковые, и вся мебель, и все… все хозяйское. И они очень добрые, и дети тоже ко мне часто ходят… — Это косноязычные-то? — Да-с… Он заикается и хром тоже. И жена тоже… Не то что заикается, а как будто не все выговаривает. Она добрая, очень. А он бывший дворовый человек. А детей семь человек… и только старший один заикается, а другие просто больные… а не заикаются… А вы откуда про них знаете? — Мне ваш отец все тогда рассказал. Он мне все про вас рассказал… И про то, как вы в шесть часов пошли, а в девятом назад пришли, и про то, как Катерина Ивановна у вашей постели на коленях стояла — Я его точно сегодня видела. — Кого? — Отца. Я по улице шла, там подле, на углу, в десятом часу, а он будто впереди идет. И точно как будто он. Я хотела уж зайти к Катерине Ивановне… — Вы гуляли? — Да — Катерина Ивановна ведь вас чуть не била, у отца-то? — Ах нет, что вы, что вы это, нет! — Так вы ее любите? — Ее? Да ка-а-ак же! Ах! вы ее… Если б вы только знали. Ведь она совсем как ребенок… Ведь у ней ум совсем как помешан… от горя. А какая она умная была… какая великодушная… какая добрая! Вы ничего, ничего не знаете… ах! Била! Да что вы это! Господи, била! А хоть бы и била, так что ж! Ну так что ж? Вы ничего, ничего не знаете… Это такая несчастная, ах, какая несчастная! И больная… Она справедливости ищет… Она чистая. Она так верит, что во всем справедливость должна быть, и требует… И хоть мучайте ее, а она несправедливого не сделает. Она сама не замечает, как это все нельзя, чтобы справедливо было в людях, и раздражается… Как ребенок, как ребенок! Она справедливая, справедливая! — А с вами что будет? Они ведь на вас остались. Оно, правда, и прежде все было на вас, и покойник на похмелье к вам же ходил просить. Ну, а теперь вот что будет? — Не знаю — Они там останутся? — Не знаю, они на той квартире должны; только хозяйка, слышно, говорила сегодня, что отказать хочет, а Катерина Ивановна говорит, что и сама ни минуты не останется. — С чего ж это она так храбрится? На вас надеется? — Ах нет, не говорите так!.. Мы одно, заодно живем. Да и как же ей быть? Ну как же, как же быть? А сколько, сколько она сегодня плакала! У ней ум мешается, вы этого не заметили? Мешается; то тревожится, как маленькая, о том, чтобы завтра все прилично было, закуски были и все… то руки ломает, кровью харкает, плачет, вдруг стучать начнет головой об стену, как в отчаянии. А потом опять утешится, на вас она все надеется: говорит, что вы теперь ей помощник и что она где-нибудь немного денег займет и поедет в свой город, со мною, и пансион для благородных девиц заведет, а меня возьмет надзирательницей, и начнется у нас совсем новая, прекрасная жизнь, и целует меня, обнимает, утешает, и ведь так верит! так верит фантазиям-то! Ну разве можно ей противоречить? А сама-то весь-то день сегодня моет, чистит, чинит корыто сама, с своею слабенькою-то силой, в комнату втащила, запыхалась, так и упала на постель; а то мы в ряды еще с ней утром ходили, башмачки Полечке и Лене купить, потому у них все развалились, только у нас денег-то и недостало по расчету, очень много недостало, а она такие миленькие ботиночки выбрала, потому у ней вкус есть, вы не знаете… Тут же в лавке так и заплакала, при купцах-то, что недостало… Ах, как было жалко смотреть. — Ну и понятно после того, что вы… так живете — А вам разве не жалко? Не жалко? ведь вы, я знаю, вы последнее сами отдали еще ничего не видя. А если бы вы все-то видели, о господи! А сколько, сколько раз я ее в слезы вводила! Да на прошлой еще неделе! Ох, я! Всего за неделю до его смерти. Я жестоко поступила! И сколько, сколько раз я это делала. Ах как теперь целый день вспоминать было больно! — Это вы-то жестокая? — Да я, я! Я пришла тогда, а покойник и говорит: «прочти мне, говорит, Соня, у меня голова что-то болит, прочти мне… вот книжка», — какая-то книжка у него, у Андрея Семеныча достал, у Лебезятникова, тут живет, он такие смешные книжки все доставал. А я говорю: «мне идти пора», так и не хотела прочесть, а зашла я к ним, главное чтоб воротнички показать Катерине Ивановне; мне Лизавета, торговка, воротнички и нарукавнички дешево принесла, хорошенькие, новенькие и с узором. А Катерине Ивановне очень понравились, она надела и в зеркало посмотрела на себя, и очень, очень ей понравились: «подари мне, говорит, их, Соня, пожалуйста». Пожалуйста попросила, и уж так ей хотелось. А куда ей надевать? Так: прежнее, счастливое время только вспомнилось! Смотрится на себя в зеркало, любуется, и никаких-то, никаких-то у ней платьев нет, никаких-то вещей, вот уж сколько лет! И ничего-то она никогда ни у кого не попросит; гордая, сама скорей отдаст последнее, а тут вот попросила, — так уж ей понравились! А я и отдать пожалела, «на что вам, говорю, Катерина Ивановна?» Так и сказала, «на что». Уж этого-то не надо было бы ей говорить! Она так на меня посмотрела, и так ей тяжелотяжело стало, что я отказала, и так это было жалко смотреть… И не за воротнички тяжело, а за то, что я отказала, я видела. Ах, так бы, кажется, теперь все воротила, все переделала, все эти прежние слова… Ох, я… да что!.. вам ведь все равно! — Эту Лизавету торговку вы знали? — Да… А вы разве знали? — Катерина Ивановна в чахотке, в злой; она скоро умрет, — Ох, нет, нет, нет! — Да ведь это ж лучше, коль умрет. — Нет, не лучше, не лучше, совсем не лучше! — А дети-то? Куда ж вы тогда возьмете их, коль не к вам? — Ох, уж не знаю! — Ну а коль вы, еще при Катерине Ивановне, теперь, заболеете и вас в больницу свезут, ну что тогда будет? — Ах, что вы, что вы! Этого-то уж не может быть! — Как не может быть? не застрахованы же вы? Тогда что с ними станется? На улицу всею гурьбой пойдут, она будет кашлять и просить, и об стену где-нибудь головой стучать, как сегодня, а дети плакать… А там упадет, в часть свезут, в больницу, умрет, а дети… — Ох, нет!.. Бог этого не попустит! — А копить нельзя? На черный день откладывать? — Нет — Разумеется, нет! А пробовали? — Пробовала. — И сорвалось! Ну, да разумеется! Что и спрашивать! Не каждый день получаете-то? — Нет — С Полечкой, наверно, то же самое будет. — Нет! нет! Не может быть, нет! Бог, бог такого ужаса не допустит!.. — Других допускает же. — Нет, нет! Ее бог защитит, бог!.. — Да, может, и бога-то совсем нет, Вы говорите, У Катерины Ивановны ум мешается; у вас самой ум мешается — Что вы, что вы это? Передо мной! — Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился, Слушай, я давеча сказал одному обидчику, что он не стоит одного твоего мизинца… и что я моей сестре сделал сегодня честь, посадив ее рядом с тобою. — Ах, что вы это им сказали! И при ней? сидеть со мной! Честь! Да ведь я… бесчестная… я великая, великая грешница! Ах, что вы это сказали! — Не за бесчестие и грех я сказал это про тебя, а за великое страдание твое. А что ты великая грешница, то это так, а пуще всего, тем ты грешница, что понапрасну умертвила и предала себя. Еще бы это не ужас! Еще бы не ужас, что ты живешь в этой грязи, которую так ненавидишь, и в то же время знаешь сама (только стоит глаза раскрыть), что никому ты этим не помогаешь и никого ни от чего не спасаешь! Да скажи же мне наконец, — проговорил он, почти в исступлении, - как этакой позор и такая низость в тебе рядом с другими противоположными и святыми чувствами совмещаются? Ведь справедливее, тысячу раз справедливее и разумнее было бы прямо головой в воду и разом покончить! — А с ними-то что будет? — Так ты очень молишься богу-то, Соня?- — Что ж бы я без бога-то была? — А тебе бог что за это делает? — Молчите! Не спрашивайте! Вы не стоите!.. «Так и есть! так и есть!». — Все делает! — Это откуда? — Мне принесли — Кто принес? — Лизавета принесла, я просила. — Где тут про Лазаря? Про воскресение Лазаря где? Отыщи мне, Соня. — Не там смотрите… в четвертом евангелии… — Найди и прочти мне — Разве вы не читали? — Давно… Когда учился. Читай! — А в церкви не слыхали? — Я… не ходил. А ты часто ходишь? — Н-нет — Понимаю… И отца, стало быть, завтра не пойдешь хоронить? — Пойду. Я и на прошлой неделе была… панихиду служила. — По ком? — По Лизавете. Ее топором убили. — Ты с Лизаветой дружна была? — Да… Она была справедливая… она приходила… редко… нельзя было. Мы с ней читали и… говорили. Она бога узрит. Зачем вам? Ведь вы не веруете?.. — Читай! Я так хочу! читала же Лизавете! — Все об воскресении лАзаря, — Я о деле пришел говорить, Я сегодня родных бросил, мать и сестру. Я не пойду к ним теперь. Я там все разорвал. — Зачем? — У меня теперь одна ты, Пойдем вместе… Я пришел к тебе. Мы вместе прокляты, вместе и пойдем! — Куда идти? — Почему ж я знаю? Знаю только, что по одной дороге, наверно знаю, — и только. Одна цель! Никто ничего не поймет из них, если ты будешь говорить им, а я понял. Ты мне нужна, потому я к тебе и пришел. — Не понимаю… — Потом поймешь. Разве ты не то же сделала? Ты тоже переступила… смогла переступить. Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь… свою (это все равно!). Ты могла бы жить духом и разумом, а кончишь на Сенной… Но ты выдержать не можешь, и если останешься одна, сойдешь с ума, как и я. Ты уж и теперь как помешанная; стало быть, нам вместе идти, по одной дороге! Пойдем! — Зачем? Зачем вы это! — Зачем? Потому что так нельзя оставаться — вот зачем! Надо же, наконец, рассудить серьезно и прямо, а не подетски плакать и кричать, что бог не допустит! Ну что будет, если в самом деле тебя завтра в больницу свезут? Та не в уме и чахоточная, умрет скоро, а дети? Разве Полечка не погибнет? Неужели не видала ты здесь детей, по углам, которых матери милостыню высылают просить? Я узнавал, где живут эти матери и в какой обстановке. Там детям нельзя оставаться детьми. Там семилетний развратен и вор. А ведь дети — образ Христов: «Сих есть царствие божие». Он велел их чтить и любить, они будущее человечество… — Что же, что же делать? — Что делать? Сломать, что надо, раз навсегда, да и только: и страдание взять на себя! Что? Не понимаешь? После поймешь… Свободу и власть, а главное власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником!.. Вот цель! Помни это! Это мое тебе напутствие! Может, я с тобой в последний раз говорю. Если не приду завтра, услышишь про все сама, и тогда припомни эти теперешние слова. И когда-нибудь, потом, через годы, с жизнию, может, и поймешь, что они значили. Если же приду завтра, то скажу тебе, кто убил Лизавету. Прощай! — Да разве вы знаете, кто убил? — Знаю и скажу… Тебе, одной тебе! Я тебя выбрал. Я не прощения приду просить к тебе, я просто скажу. Я тебя давно выбрал, чтоб это сказать тебе, еще тогда, когда отец про тебя говорил и когда Лизавета была жива, я это подумал. Прощай. Руки не давай. Завтра! |