Майринк Густав. Голем - royallib.ru. Густав Майринк. Голем I. Сон
 Скачать 0.5 Mb.
|
XIX. На свободеПроехав несколько сажен, экипаж остановился. – Петушья, сударь? – Да, да, живо. Еще немного проехали. Снова остановка. – Ради Бога, в чем дело? – Петушья, сударь? – Да, да. Говорю ведь. – На Петушью не проехать. – Почему? – Да она вся взрыта. В еврейском городе проводят трубы. – Поезжайте, пока можете, но только, пожалуйста, поскорее. Экипаж подпрыгнул и затем спокойно покатился дальше. Я опустил дребезжащие окна кареты и жадными легкими вздохнул ночной воздух. Все стало мне совершенно чужим, так непонятно новым: дома, улицы, закрытые лавки. Белая собака, одинокая и унылая, пробежала по мокрому тротуару. Я смотрел ей вслед. Как странно!! Собака! Я совершенно забыл, что существуют такие звери – я от радости по-детски 21 крикнул ей вслед: – Эй, ты там! Разве можно быть такой хмурой?.. Что бы сказал Гиллель!? А Мириам? Еще несколько минут, и я у них. Я не перестану молотить в дверь до тех пор, пока не подыму их с постели. Теперь все будет хорошо – все несчастья этого года миновали! Ну и Рождество же будет! Только не проспать бы его, как в последний раз. На мгновение прежний ужас охватил меня: слова арестанта с лицом хищного зверя вспомнились мне. Обожженный труп, изнасилование и убийство… но нет, нет! – Я старался отгонять эти мысли: нет, нет, не может, не может этого быть. Мириам жива!.. Я ведь слыхал ее голос из уст Ляпондера. Еще одна минута… полминуты… и вот… Экипаж остановился у какой-то груды обломков. На мостовой повсюду кучи камней. На них горели красные фонари. При свете факелов толпа рабочих рыла землю. Мусор и обломки стен заграждали путь. Я карабкался, ноги увязали по колено. Вот здесь, здесь ведь Петушья улица?! Я с трудом ориентировался. Кругом – только развалины. Разве не тут стоял дом, в котором я жил? Передняя часть его была сорвана. Я взобрался на холм земли,– глубоко передо мной бежал вдоль прежней улицы черный кирпичный ход… Взглянул вверх: как гигантские ячейки в улье, висели в воздухе обнажившиеся комнаты, одна возле другой, озаренные факелами и унылым светом луны. Вот там наверху, это моя комната – я узнал ее по узорам на стене. Только одна полоска оставалась от нее. К ней примыкало ателье… Савиоли. Вдруг я почувствовал в сердце совершенную пустоту. Как странно! Ателье!.. Ангелина!.. Так далеко, так неизмеримо далеко позади осталось все это! Я обернулся: от дома, в котором жил Вассертрум, не осталось камня на камне. Все было сравнено с землей: лавка старьевщика, погреб Харусека… все, все. «Человек проходит, как тень», пришла мне в голову читанная когда-то фраза. Я спросил одного рабочего, не знает ли он, где живут теперь люди, выселенные отсюда, и не знает ли он случайно архивариуса Шемайю Гиллеля? – Не знаю по-немецки,– ответил он. Я дал ему гульден: он стал понимать по-немецки, но не мог дать мне никаких сведений. И никто из его товарищей. Может быть, у Лойзичек я узнаю что-нибудь? – Лойзичек закрыт,– говорили они,– дом перестраивается. – Разбудить кого-нибудь из соседей? Или неудобно? – Да здесь ни одна собака не живет,– ответил рабочий.– Здесь запрещено. Из-за тифа. – А «Бедняк»? Этот, наверно, открыт? – И «Бедняк» закрыт. – Правда? – Правда. Я наудачу назвал несколько имен торговцев и продавщиц табаку, живших поблизости, потом Цвака, Фрисландера, Прокопа… Рабочий отрицательно качал головой. – Может быть, знаете Яромира Квасничка? Рабочий задумался: – Яромира? Глухонемой? Я был счастлив. Слава Богу! Хоть один знакомый! – Да, глухонемой. Где он живет? – Он картинки вырезывает? Из черной бумаги? – Да. Это он. Где я могу найти его? Рабочий описал мне со всеми подробностями, как найти ночное кафе во внутренней части города, и взялся снова за работу. Больше часу блуждал я по грязи, балансировал на шатающихся досках, пролезая под бревнами, преграждавшими проход по улице. Весь еврейский квартал представлял собой одну сплошную каменистую пустыню, точно землетрясение разрушило город. Не дыша от возбуждения, весь в грязи, в разорванных ботинках, выбрался я, наконец, из этого лабиринта. Еще несколько домов, и я был возле притона, который искал. – «Кафе „Хаос"“ – гласила надпись. В пустой маленькой зале едва хватило места для нескольких столиков, прислоненных к стене. В середине комнаты на трехножном биллиарде, похрапывая, спал кельнер. Базарная торговка с корзиной овощей сидела в углу, склонившись над стаканом вина. Наконец, кельнер соблаговолил встать и спросить, что мне угодно. По наглому взгляду, которым он окинул меня с ног до головы, я понял, на какого оборванца я был похож. Я бросил взгляд в зеркало и ужаснулся: чужое, бескровное лицо, морщинистое, сероватого цвета, с всклоченной бородой и длинными непричесанными волосами смотрело оттуда на меня. Я спросил, не было ли здесь резчика силуэтов Яромира, и заказал себе черного кофе. – Не знаю, почему его еще нет,– зевая, ответил кельнер. Затем кельнер снова лег на биллиард и опять уснул. Я взял со стены номер «Prager Tagblatt» и стал ждать. Буквы ползли, точно муравьи, по страницам, и я не понимал ни слова из того, что читал. Прошло несколько часов, и за окнами показалась подозрительная глубокая синева, обычное явление в часы рассвета в помещениях, освещенных газом. Время от времени показывались городовые 22 с зеленоватыми и блестящими перьями на шляпах и медленными тяжелыми шагами шли дальше. Зашли три солдата, не спавшие, по-видимому, всю ночь. Уличный метельщик забежал за рюмкой водки. Наконец, наконец: Яромир. Он так изменился, что я сперва не узнал его: глаза потухли, передние зубы выпали, волосы поредели, а за ушами появились глубокие впадины. Я был так счастлив снова увидеть после такого долгого времени знакомое лицо, что вскочил, подошел к нему и схватил его за руку. Он вел себя необычайно робко и постоянно озирался на дверь. Всеми возможными жестами я пытался дать ему понять, что я очень рад встрече с ним. Он, по-видимому, долго не верил мне. Но какие я ни задавал ему вопросы, он на все отвечал одним и тем же беспомощным жестом непонимания. Как же объясниться с ним? Вот! Прекрасная мысль! Я попросил карандаш и нарисовал одного за другим: Цвака, Прокопа, Фриславдера. – Что? Никого нет в Праге? Он оживленно стал размахивать руками, зашагал пальцами по столу, ударил себя по ладони. Я догадался. Все трое, очевидно, получили деньги от Харусека и, составив торговую кампанию, отправились бродить по свету с расширившимся кукольным театром. – А Гиллель? Где он живет теперь? – Я нарисовал его, рядом с ним дом и вопросительный знак. Вопросительного знака Яромир не понял,– он не умел читать,– но он догадался, что мне нужно – взял спичку, подбросил ее как будто бы вверх, но ловко, как фокусник, заставил ее исчезнуть. Что бы это значило? Гиллель тоже уехал? Я нарисовал еврейскую ратушу. Глухонемой начал решительно качать головой. – Гиллеля там уже нет? – Нет. (Он покачал головой). – Где же он? Снова фокус со спичкой. – Он говорит, что он уехал, и никто не знает, куда,– наставительно заметил вмешавшийся в разговор метельщик улиц, который с интересом следил за нами. У меня сжалось сердце от ужаса. Гиллеля нет! Теперь я один во всем мире… Все предметы кругом закачались в моих глазах. – А Мириам? Руки у меня так сильно дрожали, что я долго не мог нарисовать ее. – И Мириам исчезла? – Да. Тоже исчезла. Бесследно. Я испустил громкий стон и забегал взад и вперед по комнате, так что солдаты вопросительно переглянулись между собою. Яромир хотел меня успокоить и пытался поделиться со мной еще сведениями, которые были у него: он положил голову на руку, как спящий. Я ухватился за стол.– Ради Господа Иисуса, Мириам умерла? Он покачал головой. Яромир снова изобразил спящего. – Она была больна? – Я нарисовал аптечную склянку. Снова отрицательный ответ. Снова Яромир положил лоб на руку… Стало светать. Потухал один рожок за другим, а я все еще не мог выяснить, что означал этот жест. Я отказался от дальнейших попыток. Стал раздумывать. Единственное, что оставалось мне, это, как только наступит утро, идти в еврейскую ратушу навести там справки, куда уехали Гиллель и Мириам. Я должен был ехать за ними … Я молча сидел возле Яромира. Глухой и немой, как он. Взглянув на него через некоторое время, я увидел, что он вырезывает ножницами силуэт. Я узнал профиль Розины. Он протянул мне силуэт через стол, закрыл рукой глаза… и тихо заплакал… Затем он вдруг вскочил и, не прощаясь, неуверенно эашагагал к двери. Архивариус Шемайя Гиллель однажды без особой причины отлучился и больше не возвращался. Свою дочь, очевидно, он взял с собой, потому что и ее с тех пор никто не встречал,– вот что мне сообщили в еврейской ратуше. Это все, что мне удалось узнать. Ни следа не оставили они по себе. В банке мне заявили, что на мои деньги наложен судебный арест, но с каждым днем ожидается разрешение выплатить мне эту сумму. И наследство Харусека не прошло еще через все инстанции. Я с пламенным нетерпением ждал этих денег, чтобы пуститься на поиски Гиллеля и Мириам. Я продал драгоценные камни, которые все еще носил в кармане, и снял две маленькие меблированные чердачные комнаты на Старосинагогальной улице – единственной уцелевшей от разрушений в еврейском городе. Странное совпадение: это был тот пресловутый дом, о котором легенда рассказывает, что туда некогда скрылся Голем. Я расспрашивал соседей – по большей части мелочных торговцев и ремесленников – верны ли слухи о «комнате без входа» – и они надо мною смеялись.– Как можно верить такой чепухе! Мои собственные переживания в связи со всем этим за время моего сидения в тюрьме приобрели бледные очертания давно рассеянного сна, и я видел в них лишь бескровный и безжизненный символ. Я вычеркнул их из книги моих воспоминаний. Слова Ляпондера, по временам так ярко оживавшие во мне, точно он сидел против меня, как тогда, в камере, укрепляли меня в мысли, что все, казавшееся мне реальной действительностью, было исключительно внутреннимвидением . Разве не все, чем я обладал, исчезло и развеялось? Книга «Ibbur», фантастическая колода карт, Ангелина и даже мои друзья Цвак, Фрисландер и Прокоп! . . . Был канун Рождества, и я принес к себе в комнату маленькое деревцо с красными свечками. Мне хотелось еще раз быть молодым, видеть вокруг себя блеск свечей, ощущать аромат еловых веток и горящего воска. Еще раньше, чем наступит новый год, я буду уже, вероятно, в дороге, буду искать Гиллеля и Мириам по городам и селам или куда тайна на повлечет меня. Постепенно я подавил в себе всякое нетерпение, всякое ожидание, всякую тревогу о том, что Мириам убита, и я знал сердцем, что найду их обоих. Во мне жила неизменная счастливая улыбка, и когда я касался чего-нибудь руками, мне казалось, что от меня исходит целебная сила. Я был целиком преисполнен удовлетворенности человека, который после долгого странствия возвращается домой и видит уже издали, как золотятся башни родного города. Я еще раз заходил в то же маленькое кафе, чтобы пригласить Яромира к себе на Рождество. Там мне сказали, что он с тех пор не являлся больше, и я хотел уже было, огорченный, уйти, но тут зашел какой-то уличный торговец и стал предлагать разные мелкие и дешевые старинные вещицы. Я стал перебирать в его ящике разные брелоки, маленькие крестики, булавки, и вдруг мне попало под руку сердечко из красного камня на помятой шелковой ленточке , и я с изумлением узнал в нем то самое, которое подарила мне на память Ангелина, когда была еще маленькой девочкой, у фонтана, в из замке. И сразу встала передо мной моя юность, как будто бы я заглянул в стекла панорамы на детскую раскрашенную картинку… Долго, долго стоял я, потрясенный, и смотрел на маленькое сердечко у меня в руке. Я сидел у себя в мансарде и слушал, как еловые иголки потрескивали: 23 маленькие веточки то и дело загорались от восковых свечек. «Может быть, как раз в эту минуту старый Цвак играет где-нибудь свой кукольный сочельник»,– рисовал я в воображении,– «и таинственным голосом декламирует строфы своего любимого поэта Оскара Винера: А где сердечко из коралла, Оно на ленточке висело О ты, о сердце мне отдай! Я верен был, его любил, Я прослужил семь долгих лет За то сердечко, что любил». Как-то странно торжественно стало вдруг у меня на душе. Свечи догорали. Только одна единственная свеча продолжала еще мерцать. Дым стоял в комнате. Словно меня коснулась чья-то рука, я вдруг обернулся и: На пороге стояло мое подобие. Мой двойник. В белом облачении. С короной на голове. Одно мгновение. Затем огонь охватил деревянную дверь, и ворвались клубы горячего удушливого дыма. Пожар! Горит! Горит! Я стремительно раскрываю окно. Карабкаюсь на крышу. Издали доносится пронзительный треск, и звон пожарного обоза. Блестящие каски и отрывистая команда. Затем призрачное, ритмическое пыхтение насосов, точно демоны воды готовятся к прыжку на своего смертельного врага: на огонь. Стекла звенят, и красные языки рвутся из всех окон. Бросают матрацы, вся улица покрыта ими, люди прыгают на них, разбиваются, их уносят. А во мне торжествует что-то диким, ликующим экстазом, сам не знаю, почему. Волосы становятся дыбом. Я подбегаю к дымовой трубе, чтобы спастись, потому что пламя охватывает меня. Вокруг трубы намотан канат трубочиста . Я развертываю его, обвязываю им кисть и ногу, как делал это когда-то во время гимнастики ребенком, и спокойно спускаюсь вдоль передней стены дома. Передо мной окно. Я заглядываю в него. Там все ослепительно освещено. И вот я вижу… я вижу… все тело мое обращается в один торжествующий крик: « Гиллель! Мириам! Гиллель! ». Хочу спрыгнуть на решетку. Хватаюсь за прутья. Выпускаю канат из рук. Хватаюсь за прутья. Выпускаю канат из рук. Я падаю. Сознание гаснет во мне. Летя, я хватаюсь за подоконник, но соскальзываю. Не за что удержаться. Камень гладкий. Гладкий, как кусок сала. – |