Майринк Густав. Голем - royallib.ru. Густав Майринк. Голем I. Сон
 Скачать 0.5 Mb.
|
IX. НаваждениеДо глубокой ночи я беспокойно шагал по моей комнате и Напрягал мозг, все измышляя, как бы я мог оказать ей помощь. Порою я уже решался спуститься вниз к Шемайе Гиллелю, чтобы рассказать ему то, что я выслушал, и просить у него совета, но каждый раз я отказывался от этого решения. Он стоял передо мной столь великий духом, что мне казалось кощунством докучать ему повседневными вещами. Затем мгновениями нападало на меня жгучее сомнение, наяву ли я все это пережил. Все это случилось совсем недавно, а уже побледнело в памяти сравнительно с яркими переживаниями истекшего дня. Уже не приснилось ли мне все это? Я, переживший неслыханное, забывший свое прошлое, мог ли я хоть на секунду принять за действительность то, чему единственным свидетелем была моя память? Мой взгляд упал на свечу Гиллеля, все еще лежавшую на стуле. Слава Богу, хоть одно несомненно, я был в тесном соприкосновении с ним! Не побежать ли к нему без всяких размышлений, обнять его колени и, как человек человеку, пожаловаться ему на то, что невыразимое горе терзает мое сердце. Я уже коснулся дверной ручки, но снова отпустил ее. Я предвидел, что должно было произойти: Гиллель будет ласково проводить рукой по моим глазам и… нет, нет, только не это!.. Я не имел никакого права желать облегчения. «Она» надеялась на меня и на мою помощь, и если даже опасность, в которой она находится, кажется мне порою маленькой и ничтожной, «она» воспринимает ее, как огромную. Просить совета у Гиллеля можно и завтра. Я заставлял себя спокойно и трезво думать: теперь, ночью, тревожить его,– это неразумно. Так может поступать только сумасшедший. Я хотел было зажечь лампу, но отказался от этого, отраженный лунный свет падал с противоположных крыш в мою комнату, и становилось светлее, чем мне хотелось. Я опасался, что ночь протянется еще дольше, если я зажгу свет. Было столько безнадежности в сознании, что нужно зажечь лампу, чтобы только дождаться дня, являлось такое опасение, что это отодвинет утро в недостижимую даль. Как призрак, как воздушное кладбище, тянулись ряды кровель… это были точно надгробные плиты с полуистертыми надписями, нагроможденные над мрачными могилами, «обителями», насыщенными стонами людей. Долго стоял я и смотрел наверх, пока не стало мне страшно, отчего не пугает меня шум сдержанных шагов. А ведь он совсем отчетливо доносился до меня сквозь стены. Я насторожился: не было сомнений – там ходил кто-то, по тихому скрипу пола было ясно, как пугливо ступает он подошвами. Я сразу пришел в себя. Я точно умалился физически, так сжалось все во мне от прислушивания. Я воспринимал только настоящий миг. Еще один пугливый, отрывистый скрип, и все умолкло. Мертвая тишина. Стерегущая жуткая тишина, предающая себя своим внутренним криком и превращающая минуту в бесконечность. Я стоял неподвижно, прижав ухо к стене,– меня мучила мысль, что по ту сторону стены кто-то стоит так же, как я, и делает то же самое. Я продолжал прислушиваться. Ничего! Соседнее ателье казалось вымершим. Бесшумно, на цыпочках прокрался я к стулу возле постели, взял свечу Гиллеля и зажег ее. Затем я соображал: железная дверь снаружи, на площадке, ведущая в ателье Савиоли, открывается только с той стороны. Я схватил первый попавшийся крючковатый кусок проволочки, который лежал на столе под моими гравировальными резцами. Такие замки легко открываются, стоит только нажать на пружину. А что произойдет потом? Это мог быть только Аарон Вассертрум,– соображал я,– он тут, может быть, роется в ящиках, чтобы найти новые доказательства и новые улики. Что пользы, если я ворвусь туда? Я не раздумывал долго: действовать, не думать! Только бы освободиться от этого страшного ожидания утра. И я уже стоял перед железной дверью, нажимал на нее, осторожно вставил крючок в замок и слушал. Правильно: там, в ателье, осторожный шорох, как будто кто-то выдвигает ящик. В следующее мгновенье замок отскочил. Я оглядел комнату и, хотя в ней было совершенно темно, а моя свечка едва мерцала, я увидел, как человек в длинном черном пальто в ужасе отскочил от письменного стола… Одну секунду он не знал, куда деваться,– сделал движение, будто хотел броситься на меня, потом сорвал с головы шляпу и быстро прикрыл ею лицо. «Что вам здесь нужно?» хотел я крикнуть, но тот предупредил меня. – Пернат! Это вы? Ради Бога! Тушите свечку.– Голос показался мне знакомым, но ни в коем случае не принадлежал старьевщику Вассертруму. Я машинально задул свечу. Слабый свет проникал в окно. В комнате было так же полутемно, как и в моей, и мне пришлось напрячь глаза, прежде чем я различил над пальто исхудавшее лицо студента Харусека. «Монах», вертелось у меня на языке, и я сразу уразумел вчерашнее мое видение, в соборе: Харусек! Вот человек, к которому мне следует обратиться! Я снова услышал слова, произнесенные им когда-то, в дождливый день под воротами: «Аарон Вассертрум узнает, что можно отравленными, невидимыми иглами прокалывать стены. Как раз в тот день, когда он захочет погубить доктора Савиоли». Имею ли я в лице Харусека союзника? Знает ли он, что случилось? Его пребывание здесь в такое необычное время как бы указывало на это, но я боялся все же поставить вопрос прямо. Он поспешил к окну и взглянул через занавеску вниз, на улицу. Я догадался: он боялся, как бы Вассертрум не заметил моей свечи. – Вы думаете, вероятно, что я вор и роюсь ночью в чужой квартире, майстер Пернат,– начал он нетвердым голосом после долгого молчания,– но клянусь вам… Я тотчас прервал и успокоил его. И чтобы показать ему, что у меня не было никаких подозрений относительно него, что я скорее видел в нем союзника, я рассказал ему с некоторыми показавшимися мне необходимыми недомолвками, какое отношение я имею к ателье, и что я опасаюсь, как бы одна близкая мне дама не пала жертвой вымогательства со стороны старьевщика. По деликатности, с какою он выслушал меня, не прерывая вопросами, я заключил, что он все отлично знает, хотя, может быть, и не во всех деталях. – Так и есть,– задумчиво сказал он, когда я закончил. – Значит, я не ошибался. Этот негодяй хочет погубить Савиоли, что ясно. Но очевидно, он еще не собрал достаточного количества материала. Иначе зачем бы он здесь шатался! Вчера как раз «случайно» я шел по Петушьей улице,– пояснил он, видя мое недоумевающее лицо,– и заметил, что Вассертрум, долго, как будто бесцельно, бродил внизу у ворот, а потом, думая, что его никто не видит, быстро прошмыгнул в дом. Я пошел за ним и сделал вид, что иду к вам, постучал в вашу дверь. Тут я застал его врасплох, он возился с ключом у железной двери. Разумеется, как только я подошел, он тотчас же отскочил от нее и тоже постучался к вам. Вас, впрочем, по-видимому, не было дома, потому что никто не открыл дверь. Осторожно расспрашивая потом в еврейском квартале, я узнал, что некто, кто по описаниям мог быть только Савиоли, имел здесь тайную квартиру. Так как доктор Савиоли тяжело болен, я привел все остальное в связь. – Видите, это все я нашел здесь в ящиках, чтоб, во всяком случае, предупредить Вассертрума,– заключил Харусек, указывая на пачку бумаг на письменном столе,– это все, что я мог найти здесь. Надо думать, что больше бумаг здесь нет. Во всяком случае, я обыскал все ящики и шкафы, насколько это можно было сделать в темноте. Пока он говорил, я обводил глазами комнату и непроизвольно остановил взгляд на подъемной двери, находившейся в полу. Я смутно помнил, что Цвак как-то однажды рассказывал мне о тайном ходе снизу в ателье. Это была четырехугольная доска с кольцом вместо ручки. – Куда спрятать письма? – продолжал Харусек.– Вы, господин Пернат, и я – мы единственные во всем гетто, которых Вассертрум считает безвредными для себя; почему именно меня – это имеет свои особенные основания. (Я видел, как его лицо исказилось дикой ненавистью, когда он с яростью пробормотал последние слова). А вот вас он считает…– слово «сумасшедший» он как бы прикрыл искусственным кашлем. Но я угадал, что он хотел сказать. Меня это не задело – сознание, что я должен помочь «ей», наполнило меня таким счастьем, что всякая обидчивость исчезла. Мы сошлись на том, чтобы спрятать письма у меня, и перешли в мою комнату. Харусек давно ушел, но я все еще не мог решиться лечь в постель. Мне мешало странное чувство внутреннего недовольства, которое грызло меня. Я чувствовал, что я еще должен что-то сделать,– но что? что? Набросать для студента план того, что должно дальше произойти? Этого было мало. Харусек уж проследит за старьевщиком, в этом никаких сомнений не было. Я ужасался, когда думал о ненависти, которою дышали его слова. Что ему собственно сделал Вассертрум? Странное внутреннее беспокойство росло во мне и едва не повергло меня в отчаяние. Что-то невидимое, потустороннее звало меня, но я не понимал, что именно. Я казался себе дрессированным жеребцом. Его дергают за уздцы, а он не знает, что он должен проделать, не понимает воли своего господина. Сойти к Шемайе Гиллелю? Все во мне протестовало. Видение монаха, на плечах которого показалась голова Харусека, было как бы ответом на мою немую мольбу о совете, было как бы предупреждением не пренебрегать смутными чувствами: тайные силы вырастали во мне уже давно, это было несомненно; я слишком ясно это сознавал, чтобы даже пытаться отвергнуть это. Чувствовать буквы и читать их не только глазами, создать истолкователя немого языка человеческих инстинктов – вот ключ к тому, чтобы ясным языком говорить с самим собою. «Они имеют глаза и не видят, они имеют уши и не слышат»,– вспомнился мне библейский текст как подтверждение этому. «Ключ! ключ! ключ!» – механически повторяли мои губы в то время, как разум мой комбинировал эти странные идеи. «Ключ, ключ?..» – мой взгляд упал на кривую проволоку в моей руке, посредством которой я только что открывал дверь, и острое любопытство охватило меня – узнать, куда ведет четырехугольная подъемная дверь из ателье. Не долго думая, я вернулся в ателье Савиоли. Потянул ручку подъемной двери, и с трудом мне удалось, наконец, поднять доску. Сначала – только темнота. Затем я увидел узкие круглые ступеньки, сбегающие вниз в глубокую тьму. Я стал спускаться. Долго нащупывал я рукой стены, но им не было конца: углубления, влажные от гнили и от сырости, повороты, углы, изгибы, ходы вперед, направо и налево, обломки старых деревянных дверей, перекрестки, и затем снова ступени, ступени, ступени вверх и вниз. Повсюду спертый, удушливый запах плесени и земли. И все еще ни луча света. Ах, если бы я захватил с собой свечку Гиллеля! Наконец, ровная, гладкая дорога. По хрусту под ногами, я понял, что ступаю по сухому песку. Это мог быть только один из тех бесчисленных ходов, которые как будто без цели и смысла ведут подземным путем к реке. Я не удивлялся: половина города уже с незапамятных времен стоит на таких подземных ходах, жители Праги издавна имели достаточно оснований бояться дневного света. Несмотря на то, что я шел уже целую вечность, по отсутствию малейшего шума над головой я понимал, что все еще нахожусь в пределах еврейского квартала, который на ночь как бы вымирает. Оживленные улицы или площади надо мной дали бы знать о себе отдаленным шумом экипажей. На мгновение меня охватил страх: что, если я не выберусь отсюда? Попаду в яму, расшибусь, сломаю ногу и не смогу идти дальше?! Что будет тогда с ее письмами в моей комнате? Они неизбежно попадут в руки Вассертрума. Мысль о Шемайе Гиллеле, с которым я смутно связывая представление о защитнике и руководителе, незаметно успокоила меня. Из предосторожности все же я пошел медленнее, нащупывая путь и держа руку над головой, чтобы нечаянно не стукнуться, если бы свод стал ниже. Время от времени, потом все чаще и чаще я доставал рукой до верха, и, наконец, свод спустился так низко, что я должен был продолжать путь согнувшись. Вдруг мои руки очутились в пустом пространстве. Я остановился и огляделся. Мне показалось, что с потолка проникает скудный, едва ощутимый, луч света. Может быть, здесь кончался спуск в какой-нибудь погреб? Я выпрямился и обеими руками стал ощупывать над головой четырехугольное отверстие, выложенное по краям кирпичом. Постепенно мне удалось различить смутные очертания горизонтального креста. Я изловчился, ухватился за его концы, подтянулся и взлез наверх. Я стоял теперь на кресте и соображал. Очевидно, если меня не обманывает осязание, здесь оканчиваются обломки железной винтовой лестницы. Долго, неимоверно долго, нащупывал я, пока не нашел вторую ступеньку и не взлез на нее. Всего было восемь ступеней. Одна выше другой на человеческий рост. Странно: лестница упиралась вверху в какую-то горизонтальную настилку, через переплет которой проходил свет, замеченный мною уже внизу. Я нагнулся, как можно ниже, чтобы издали яснее различить направление линий, и, к моему изумлению, увидел, что они образовывали шестиугольник, какой обыкновенно встречается в синагогах. Что бы это могло быть? Вдруг я сообразил: это была подъемная дверь, которая по краям пропускала свет. Деревянная подъемная дверь в виде звезды! Я уперся плечом в доску, поднял ее и тут же очутился в комнате, залитой ярким лунным светом. Комната была небольшая, совершенно пустая, если не считать кучи хлама в углу,– единственное окно было загорожено частой решеткой. Как старательно ни обыскивал я все стены, ни двери, ни какого-нибудь другого входа, кроме того, которым я только что воспользовался, я отыскать не мог. Решетка окна была усеяна так тесно прутьями, что я не мог просунуть голову. Однако, вот что я увидел: комната находилась приблизительно на высоте третьего этажа, потому что дома напротив были двухэтажные и стояли ниже. Один край улицы внизу был доступен взору, но из-за ослепительного лунного света, бившего прямо в глаза, он казался совершенно темным, и я не мог разглядеть деталей. Во всяком случае, эта улица принадлежала к еврейскому кварталу: окна были или заложены кирпичом, или обозначены только карнизами, а лишь в гетто дома так странно обращены друг к другу спиной! Тщетно пытался я сообразить, что это было за странное здание, в котором я очутился. Может быть, это заброшенная боковая башенка греческой церкви? Или эта комната находилась в Староновой синагоге? Но окружавшее не соответствовало этому. Снова осмотрелся я – в комнате ничего, что могло бы дать мне хоть малейший намек на объяснение. Голые стены и потолок, с давно отвалившейся штукатуркой, ни дырочки от гвоздя, ни гвоздя, который бы указывал на то, что когда-то здесь жили люди. Пол был покрыт толстым слоем пыли, как будто десятилетия уже никто не появлялся здесь. Мне было противно разбираться в куче хлама. Она лежала в глубокой темноте, и я не мог различить, из чего она состояла. С виду казалось, что это – тряпье, связанное в узел. Или, может быть, несколько старых, черных чемоданов? Я ткнул ногой, и мне удалось таким образом вытянуть часть хлама к полосе лунного света. Длинная темная лента медленно развертывалась на полу. Светящаяся точка глаза?.. Быть может, металлическая пуговица? Мало-помалу мне стало ясно: рукав странного старомодного покроя торчал из узла. Под ним была маленькая белая шкатулка или что-то в этом роде: она рассыпалась под моей ногой и распалась на множество пластинок с пятнами. Я слегка толкнул ее: один лист вылетел на свет. Картинка? Я наклонился: пагад? То, что мне казалось белой шкатулкой, была колода игральных карт. Я поднял ее. Могло ли быть что-либо комичнее: карты, здесь, в этом заколдованном месте. Так странно, что я не мог не улыбнуться. Легкое чувство страха подкралось ко мне. Я искал какого-нибудь простого объяснения, как могли эти карты очутиться здесь, при этом я механически пересчитал их. Полностью: 78 штук. И уже во время пересчитывания я заметил, карты были словно изо льда. Морозным холодом веяло от них, и, зажав пачку в руке, я уже не мог выпустить ее, так закоченели пальцы. Снова я стал искать естественного объяснения. Легкий костюм, долгое путешествие без пальто и без шляпы по подземным ходам, суровая зимняя ночь, каменные стены, отчаянный мороз, проникавший с лунным светом в окно: довольно странно, что я только теперь начал мерзнуть. До сих пор мешало этому возбуждение, обуявшее меня… Дрожь пробежала по мне, все глубже и глубже она проникала в мое тело. Я чувствовал холод в костях, точно они были холодными металлическими прутьями, к которым примерзло мое тело. Я бегал по комнате, топал ногами, хлопая руками – ничто не помогало. Я крепко стиснул зубы: чтоб не слышать их скрежета. Это смерть, подумал я, она касается холодными руками моего затылка. И, как безумный, я стал бороться с подавляющим сном замерзания; мягко и удушливо покрывал он меня, как плащом. Письма в моей комнате,– ее письма! раздался во мне какой-то вопль. Их найдут, если я здесь умру. А она надеется на меня. Моим рукам она доверила свое спасение! – Гиллель! Гибну! Гибну! Помогите! И я кричал в оконную решетку вниз, на пустынную улицу, а оттуда слышалось эхом: «Помогите, помогите, помогите!» Я бросался на землю и снова вскакивал. Я не смею умереть, не смею! Ради нее, только ради нее! Хотя бы пришлось высекать искры из своих собственных костей, чтобы согреться. Мой взгляд упал на тряпье в углу, я бросился к нему и дрожащими руками накинул что-то поверх своей одежды. Это был обтрепанный костюм из толстого темного сукна, старомодного, очень странного покроя. От него несло гнилью. Я забился в противоположный угол и чувствовал, как моя кожа постепенно согревается. Но страшное ощущение ледяного скелета внутри моего тела не покидало меня. Я сидел без движения, блуждая взором: карта, которую я раньше заметил – пагад – все еще лежала среди комнаты в полосе лунного света. Я смотрел на нее, не отрываясь. Насколько я мог видеть, она была раскрашена акварелью, неопытной детской рукой, и изображал еврейскую букву «алеф» в виде человека в старофранконском костюме, с коротко остриженной седой острой бородкой, с поднятой левой рукой и опущенной правой. Не имеет ли лицо этого человека странного сходства с моим? – зашевелилось у меня подозрение. Борода так не шла к пагаду… Я подполз к карте и швырнул ее в угол к прочему хламу, чтоб освободиться от мучительной необходимости смотреть на нее. Так лежала она светло-серым, неопределенным пятном, просвечивая из темноты. Я с трудом заставил себя подумать о том, что бы такое предпринять для возвращения домой. Ждать утра! Кричать на улицу прохожим, чтобы они при помощи лестницы подали мне свечу или фонарь!.. (у меня появилась тяжелая уверенность в том, что без света я не проберусь по бесконечно пересекающимся ходам). Или, если окно слишком высоко, чтоб кто-нибудь с крыши по веревке?.. Господи! – точно молния пронзила меня мысль,– теперь я знаю, где я нахожусь, комната без входа только с одним решетчатым окном , старинный дом на Старосинагогальной улице, всеми избегаемый. Однажды, много лет тому назад, уже кто-то пытался спуститься по веревке с крыши, чтобы заглянуть в окно – веревка оборвалась и – да: я был в том доме, куда обычно исчезал таинственный Голем!.. Я напрасно боролся с тяжелым ужасом, даже воспоминание о письмах не могло его уменьшить. Он парализовал всякую мысль, и сердце мое стало сжиматься. Быстро шепнул я себе застывавшими губами: ведь это, пожалуй, ветер так морозно повеял из-за угла. Я повторял себе это все быстрее и быстрее со свистящим дыханием. Но ничто не помогало. Там это белесоватое пятно… карта… Она разрасталась, захватывая края лунного света, и уползала опять в темноту… звуки, точно падающие капли, не то в мыслях, не то в предчувствиях, не то наяву… в пространстве, и вместе с тем где-то в стороне, и все-таки где-то… в тайниках моего сердца и затем опять в комнате… Эти звуки проснулись, точно падает циркуль, но острие его еще в дереве. И снова белесоватое пятно… белесоватое пятно!.. «Ведь это карта, жалкая, глупая карта, идиотская игральная карта»,– кричал я себе… Напрасно… Но вот он… вот он облекается плотью… Пагад… забивается в угол и оттуда смотрит на меня моим собственным лицом. Долгие часы сидел я здесь, съежившись, неподвижно, в своем углу – закоченевший скелет в чужом истлевшем платье! И он там: он – это я. Молча и неподвижно. Так смотрели мы друг другу в глаза – один жуткое отражение другого. Видит ли он, как лунный свет лениво и медлительно ползет по полу и, точно стрелка невидимых в беспредельности часов, взбирается по стене и становится все бледнее и бледнее. . . . . Я крепко пригвоздил его своим взглядом, и ему не удавалось расплыться в утренних сумерках, несших ему через окно свою помощь. Я держал его крепко. Шаг за шагом отстаивал я мою жизнь, жизнь, которая уже принадлежала не мне . . . И когда он, делаясь все меньше и меньше в свете утренней зари, снова влез в свою карту, я встал, подошел к нему и сунул его в карман – пагада. Улица все еще безлюдна и пустынна. Я перерыл угол комнаты, облитой мутным утренним светом: горшок, заржавленная сковородка, истлевшие лохмотья, горлышко от бутылки. Мертвые предметы и все же так странно знакомые. И стены – на них вырисовывались трещины и выбоины,– где только я все это видел? Я взял в руку колоду карт – мне померещилось: не я ли сам разрисовывал их когда-то? Ребенком? Давно, давно? Это была очень старая колода с еврейскими знаками… Номер двенадцатый должен изображать «повешенного»; – пробежало во мне что-то вроде воспоминания.– Головой вниз?.. Руки заложены за спину?.. Я стал перелистывать: вот! Он был здесь. Затем снова полусон-полуявь, передо мной встала картина: почерневшее школьное здание, сгорбленное, покосившееся, угрюмое, дьявольский вертеп с высоко поднятым левым крылом и с правым, вросшим в соседний дом… Нас несколько подростков – где-то всеми покинутый погреб… Затем я посмотрел на себя и снова сбился с толку: старомодный костюм показался мне совсем чужим… Шум проезжавшей телеги испугал меня. Я посмотрел вниз – ни души. Только большая собака стояла на углу неподвижно. Но вот! Наконец! Голоса! Человеческие голоса! Две старухи медленно шли по улице. Я, сколько можно было, высунул голову через решетку и окликнул их. С разинутыми ртами посмотрели они вверх и начали совещаться. Но, увидев меня, они с пронзительным криком бросились 6ежать. «Они приняли меня за Голема»,– сообразил я. Я ожидал, что сбегутся люди, с которыми я мог бы объясниться. Но прошел добрый час, и только с разных сторон осторожно посматривали на меня бледные лица и тотчас же исчезали в смертельном ужасе. Ждать, пока через несколько часов, а может быть и завтра, придут полицейские – ставленники государства (как обычно называл их Цвак)? Нет, лучше уж попробую проследить подальше, куда ведут подземные ходы. Может быть, теперь, при дневном свете, сквозь трещины в камнях пробивается вниз хоть сколько-нибудь света? Я стал спускаться по лестнице, шел той дорогой, которой пришел вчера – по грудам сломанных кирпичей, сквозь заваленные погреба – набрел на обломки лестницы, и вдруг очутился в сенях… почерневшего школьного здания, только что виденного мною во сне. Тут налетел на меня поток воспоминаний, скамейки, сверху до низу закапанные чернилами, тетради, унылый напев, мальчик, выпускавший майских жуков в класс, учебники с раздавленными между страниц бутербродами, запах апельсиновых корок. Теперь я был уверен: когда-то, мальчиком, я был здесь. Но я не терял времени на размышления и поспешил домой… Первым человеком, которого я встретил на улице, был высокий, старый еврей с седыми пейсами. Едва он заметил меня, он закрыл лицо руками и стал, выкрикивая, читать слова еврейской молитвы. По-видимому, на его крик выбежало из своих жилищ много народу, потому что позади меня поднялся невообразимый гул. Я обернулся и увидел огромное, шумное скопление смертельно бледных, искаженных ужасом лиц. Я с изумлением перевел глаза на себя и понял: на мне все еще был, поверх моей одежды, странный средневековый костюм, и люди думали, что перед ними «Голем». Быстро забежал я за угол в ворота и сорвал с себя истлевшие лохмотья. Но тотчас же толпа, с поднятыми палками, с криком пронеслась мимо меня. – |