|
Фрейд Зигмунд,Истерия и страх. Hysterie und Angst Зигмунд Фрейд
VIII
Самое время поразмыслить. Мы, очевидно, пытаемся прийти к выводу, который раскроет нам сущность тревоги, к альтернативе «или-или», которая отделяет правду о ней от заблуждения. Но сделать это сложно, понять тревогу не просто. До сих пор мы не получили ничего, кроме противоречий, между которыми без предубеждения сделать выбор было невозможно. Теперь я предлагаю поступить иначе; мы хотим беспристрастно собрать воедино все, что мы можем сказать о тревоге, и при этом отказаться от ожидания нового синтеза.
Итак, прежде всего тревога — это нечто ощутимое. Мы называем ее аффективным состоянием, хотя и не знаем, что такое аффект. Как ощущение она носит самый очевидный характер неудовольствия, но этим ее качество не исчерпывается; не всякое неудовольствие мы можем назвать тревогой. Существуют и другие ощущения с характером неудовольствия (напряжение, боль, печаль), и помимо этого качества неудовольствия тревога должна иметь также другие свойства. Вопрос: сумеем ли мы таким образом прийти к пониманию различий между этими разными аффектами неудовольствия?
Тем не менее из ощущения тревоги мы можем нечто извлечь. По-видимому, присущий ей характер неудовольствия имеет особый оттенок; это трудно доказать, но, вполне вероятно, в этом не было бы ничего необычного. Но помимо этого с большим трудом обособляемого свойства мы воспринимаем в тревоге более определенные телесные ощущения, которые относим к конкретным органам. Поскольку физиология тревоги нас здесь не интересует, будет достаточно, если мы выделим отдельные репрезентанты этих ощущений, то есть наиболее часто встречающиеся и самые отчетливые изменения в органах дыхания и в сердечной деятельности1. Они служат нам доказательствам и того, что моторные иннервации, то есть процессы отвода, участвуют в общем проявлении тревоги. Стало быть, в результате анализа тревоги выявляются 1) специфический характер неудовольствия, 2) действия, связанные с отводом, 3) их восприятие.
1 |Ср. одно место в первой работе Фрейда, посвященной неврозу тревоги (18956), с. 30 выше.]
273
Уже пункты 2 и 3 демонстрируют нам отличие от сходных состояний, например, от печали и боли. У них отсутствуют моторные проявления; там же, где они налицо, они, несомненно, представляют собой не составные части целого, а последствия или реакции. Стало быть, тревога — это особое состояние неудовольствия, которое сопровождается действиями, направленными на отвод по определенным путям. Основываясь на наших общих представлениях', мы будем считать, что в основе тревоги лежит усиление возбуждения, которое, с одной стороны, создает характер неудовольствия, а с другой стороны, облегчается благодаря упомянутым отводам. Однако это чисто физиологическое обобщение едва ли нас удовлетворит; мы склонны предположить, что здесь присутствует исторический момент, прочно связывающий между собой ощущения и иннервации тревоги. Другими словами, состояние тревоги — это воспроизведение переживания, содержавшего условия такого усиления раздражителей и отвода по определенным путям, благодаря чему свойственное тревоге неприятное ощущение приобретает свой специфический характер. У человека таким переживанием, выступающим в качестве прототипа нам представляется рождение, и поэтому мы склонны видеть в состоянии тревоги воспроизведение травмы рождения. [Ср. с. 239-240.]
Этим мы не утверждали ничего, что предоставило бы тревоге привилегированное положение среди аффективных состояний. Мы полагаем, что и другие аффекты являются репродукциями давних жизненно важных, возможно, доиндивидуальных событий, и в качестве общих, типичных, врожденных истерических припадков мы сопоставляем их с позднее и индивидуально приобретенными приступами истерического невроза, происхождение и значение которого как символа воспоминания нам стали понятными благодаря анализу. Конечно, было бы очень желательно суметь доказать правильность этой точки зрения для ряда других аффектов, от чего мы сегодня весьма далеки2.
Сведение тревоги к событию рождения должно защитить себя от напрашивающихся возражений. Вероятно, тревога — это реакция, присущая всем организмам, во всяком случае всем высшим, рождение же переживается только млекопитающими, и еще воп-
1 [Сформулированных, например, на самых первых страницах работы «По ту сторону принципа удовольствия» (1920g). Studienausgabe, т. 3, с. 217-221.]
2 [Вероятно, эта мысль восходит к работе Дарвина «Expression of the Emotions» (1872). См. «Предварительные замечания издателей», с. 322 выше, в которых ( содержатся дальнейшие комментарии.]
274
рос, имеет ли оно у всех них значение травмы. Стало быть, существует тревога без прототипа рождения. Но это возражение выходит за границы между биологией и психологией. Именно потому, что тревога должна выполнять биологически важную функцию как реакция на состояние опасности, у разных живых существ она может быть обустроена по-разному. Мы также не знаем, имеет ли она у живого существа, далеко стоящего от человека, такое же содержание в ощущениях и иннервациях, что и у него. Стало быть, ничего не мешает предположить, что у человека тревога избирает в качестве своего прототипа процесс рождения.
Если таковы структура и происхождение тревоги, то следующий вопрос гласит: в чем состоит ее функция? При каких поводах она репродуцируется? Ответ кажется естественным и напрашивающимся. Тревога возникла как реакция на состояние опасности, теперь она репродуцируется всякий раз, когда опять возникает такое же состояние.
Но в этой связи следует кое-что заметить. По всей вероятности, иннервации первоначального состояния тревоги точно так же имели смысл и были целесообразны, как и мышечные действия при первом истерическом припадке. Если вы хотите объяснить истерический припадок, то нужно лишь найти ситуацию, в которой данные движения были компонентами оправданного действия. Так, вероятно, при рождении направленность иннервации на органы дыхания подготавливала работу легких, а ускорение сердцебиения должно было противодействовать интоксикации крови. Эта целесообразность, разумеется, пропадает при последующем воспроизведении состояния тревоги как аффекта, точно так же, как ее недостает при повторном истерическом припадке. Таким образом, если индивид попадает в новую опасную ситуацию, то вполне может оказаться нецелесообразным, что вместо того чтобы выбрать реакцию, адекватную нынешней ситуации, он ответит состоянием тревоги, реакцией на более раннюю опасность. Однако целесообразность проявляется снова, если распознается приближение опасной ситуации, о которой сигнализируется возникновением тревоги. В таком случае тревога может быть тут же погашена более пригодными мерами. Таким образом, сразу выделяются две возможности возникновения тревоги: в одном случае, в новой опасной ситуации, нецелесообразной тревоги, в другом — целесообразной, для сигнализации об этой ситуации и для ее предотвращения.
Но что такое «опасность»? В акте рождения существует объективная опасность для сохранения жизни; мы знаем, что это означа-
275
етв реальности. Нов психологическом отношении это совершенно ни о чем нам не говорит. Опасность рождения пока еще не имеет психического содержания. Разумеется, в отношении плода мы не вправе предполагать ничего, что каким-либо образом приближается к знанию о возможности исхода в уничтожении жизни. Плод не может заметить ничего другого, кроме колоссального нарушения в экономике нарциссического либидо. Большие суммы возбуждения проникают к нему, порождают новые ощущения неудовольствия, некоторые органы привлекают к себе повышенные катекси-сы, что является своего рода прелюдией вскоре начинающего объектного катексиса; что из этого найдет себе применение в качестве метки «ситуации опасности»?
К сожалению, мы слишком мало знаем о душевной конституции новорожденного, чтобы непосредственно ответить на этот вопрос. Я даже не могу ручаться за пригодность только что данного описания. Легко сказать, что новорожденный будет повторять аффект тревоги во всех ситуациях, напоминающих ему о событии рождения. Но остается главный вопрос: в результате чего и в ответ на что оно вспоминается?
Нам едва ли остается что-либо другое, кроме как изучить разные поводы, при которых младенец или ребенок немного постарше проявляет готовность к развитию тревоги. Ранк в своей книге «Травма рождения» (1924) предпринял весьма энергичную попытку доказать связь самых ранних фобий ребенка с впечатлением о событии рождения, но я не могу счесть ее удачной. Ему можно предъявить упрек двоякого рода: во-первых, что он основывается на предположении, будто при рождении ребенок воспринял определенные чувственные впечатления, в частности зрительного характера, возобновление которых может вызвать воспоминание о травме рождения и, таким образом, реакцию тревоги. Это предположение совершенно бездоказательно и весьма неправдоподобно; трудно поверить, что ребенок сохранил от процесса рождения какие-либо другие ощущения, кроме тактильных и общих. Стало быть, если позднее он обнаруживает страх перед маленькими животными, которые исчезают в норах или из них выходят, то Ранк объясняет эту реакцию через восприятие некой аналогии, которую, однако, ребенок заметить не может. Во-вторых, при оценке этих последующих ситуаций, которые вызывают тревогу, Ранк по своему усмотрению считает действенным воспоминание о счастливом внутриутробном существовании или о его травматическом нарушении, чем вносит в истолкование произвол. Отдельные случаи этой детской тревоги прямо
276
противоречат применению принципа, введенного Ранком. Если ребенок оказывается в темноте и одиночестве, то мы должны были бы ожидать, что он с удовлетворением примет такое воссоздание внутриутробной ситуации, и если тот факт, что он реагирует на нее тревогой, сводится к воспоминанию о нарушении этого счастья в результате рождения, то натяжку этого объяснения уже нельзя не заметить1.
Я должен сделать вывод, что самые ранние детские фобии не допускают непосредственного сведения их к впечатлению, полученному от акта рождения, и до сих пор они вообще не поддав&тись объяснению. Наличие известной тревожной готовности у младенца является несомненным. Нельзя сказать, что она сильнее всего выражена сразу после рождения, а затем постепенно идет на убыль; напротив, она бросается в глаза только позднее с прогрессом душевного развития и сохраняется на протяжении определенного периода детства. Если такие ранние фобии распространяются за пределы этого времени, то следует заподозрить невротическое расстройство, хотя их отношение к более поздним явным неврозам детства для нас отнюдь не является ясным.
Только немногочисленные случаи детских проявлений тревоги нам понятны; их мы и должны будем придерживаться. Это когда ребенок остается один, оказывается в темноте и когда вместо близкого ему человека (матери) обнаруживает постороннего. Эти три случая сводятся к одному-единственному условию — отсутствию любимого (желанного) человека. Отныне, однако, путь к пониманию тревоги и к объединению противоречий, которые, похоже, с ним связаны, становится свободным.
Конечно же, образ воспоминания о желанном человеке интенсивно — вначале, наверное, галлюцинаторно — катектирован. Но успеха это не имеет и, по всей видимости, это страстное желание преобразуется в тревогу. Прямо-таки складывается впечатление, что эта тревога является выражением беспомощности, как будто пока еще совершенно неразвитое существо не знает, каклучше всего поступить с этим полным страстного ожидания катексисом. Таким образом, тревога проявляется реакция на отсутствие объекта, и у нас невольно возникают аналогии, что также и страх кастрации имеет своим содержанием отделение от высоко ценимого объекта и что первоначальная тревога («первичная тревога» при рождении) возникла при отделении от матери. ._________________
1 (Теория Ранка обсуждается дальше на с. 289 и далее.]
277
Следующее соображение выводит за пределы этого акцентирования на потере объекта. Если младенец нуждается в восприятии матери, то все-таки лишь потому, что он уже из опыта знает, что мать без промедления удовлетворяет все его потребности. Таким образом, ситуация, которую он расценивает как «опасность» и от которой он хочет быть застрахованным, —это ситуация неудовлетворен ности, усиления напряжения, порождаемого потребностью, перед которым он бессилен. Я думаю, что с этой точки зрения все расставляется по местам; ситуация неудовлетворенности, в которой величины раздражителей, не находящих психического применения и отвода, достигают уровня неудовольствия, должна быть для младенца аналогом переживания при рождении, повторением ситуации опасности; общим для того и другого является экономическое нарушение вследствие усиления раздражителей, требующих устранения; стало быть, этот момент и является собственно ядром «опасности». В обоих случаях возникает реакция тревоги, которая оказывается целесообразной также и у младенца, поскольку направленность отвода на дыхательную и голосовую мускулатуру теперь содействует тому, что подзывается мать, подобно тому, как прежде эта реакция стимулировала работу легких для устранения внутренних раздражителей. Ничего другого, кроме этой характеристики опасности, ребенку не требуется помнить о своем рождении.
С приобретением опыта, что внешний объект, понятный благодаря восприятию, может положить конец опасной ситуации, напоминающей о рождении, содержание опасности с экономической ситуации смешается на ее условие — потерю объекта. Теперь отсутствие матери становится опасностью, при возникновении которой младенец подает сигнал тревоги еще до того, как возникла опасная экономическая ситуация. Это изменение означает первый большой шаг вперед в обеспечении самосрхранения, вместе с тем оно включает в себя переход от автоматического и невольного нового возникновения тревоги к преднамеренному ее воспроизведению в виде сигнала опасности.
В обоих значениях — как автоматического феномена, так и спасительного сигнала — тревога предстает продуктом психической беспомощности младенца, которая выступает естественным эквивалентом его биологической беспомощности. Бросающееся в глаза совпадение, что итревога при рождении, и тревога младенца признает условие отделения от матери, в психологическом истолковании не нуждается; биологически его довольно просто объяснить тем фактом, что мать, вначале удовлетворявшая все потребно-
278
сти плода устройствами своего тела, продолжает выполнять эту же функцию — отчасти другими средствами — и после родов. Внутриутробная жизнь и первое детство в гораздо большей степени представляют собой континуум, нежели позволяет предполагать бросающаяся в глаза цезура' акта рождения. Психический материнский объект заменяет ребенку биологическую ситуацию у зародыша. Поэтому мы не вправе забывать, что во внутриутробной жизни мать не была объектом и что никаких объектов тогда не существовало.
Легко увидеть, что в этих условиях нет никакого пространства для отреагирования травмы рождения и что другой функции тревоги, кроме сигнала к избеганию ситуации опасности, нельзя обнаружить. Условие тревоги, связанное с потерей объекта, сохраняется отчасти и дальше. Также и следующее изменение тревоги — возникающий в фаллической фазе страх кастрации — представляет собой страх отделения, и он связан с тем же условием. Здесь опасностью выступает отделение от гениталий. Кажущийся полноправным ход мыслей Ференци [1925] позволяет нам здесь отчетливо распознать линию взаимосвязи с более ранними содержаниями опасной ситуации. Высокая нарциссическая оценка пениса может быть обусловлена тем, что обладание этим органом содержит гарантию воссоединения с матерью (заменой матери) в акте коитуса. Лишение этого члена фактически означает повторное отделение от матери, то есть опасность снова оказаться беспомощным перед неприятным напряжением, которое порождает потребность (как при рождении). Однако потребность, усиления которой боятся, — это теперь специализированная потребность генитального либидо, а не любая, как в младенческом возрасте. Я здесь добавлю, что фантазия о возвращении в тело матери представляет собой замену коитуса у импотентов (лиц, заторможенных угрозой кастрации). С позиции Ференци можно сказать, что индивид, который для возвращения в тело матери хотел заменить себя своим генитальным органом, теперь [в этой фантазии] регрессивно заменяет этот орган всей своей персоной2.
Прогресс в развитии ребенка — возрастание его независимости, более резкое разделение душевного аппарата на несколько инстанций, появление новых потребностей — не может не влиять на содержание ситуации опасности. Мы проследили его изменение от поте-
1 [В стихосложении: пауза, деляшая строку на части; в музыкальном исполнении: очень короткая пауза между двумя фразами или завершенными разделами. — Примечание переводчика.]
2 [Фрейд обсуждал эти фантазии еще в анализе «Волкова» (1918b), Studienausgabe, т. 8, с. 212—214.]
279
ри материнского объекта до кастрации и видим, что следующий шаг обусловлен властью Сверх-Я. С обезличиванием родительской инстанции, от которой исходила угроза кастрации, опасность становится менее определенной. Страх кастрации развивается в страх совести, в соци&пьный страх. Теперь уже не так просто указать, чего опасается страх. Формулировка: «отделения, исключения из толпы», — относится только к той более поздней части Сверх-Я, развившейся при опоре на социальные образцы, но не ядра Сверх-Я, которое соответствует интроецированной родительской инстанции. Вообще говоря, то, к чему Я относится как к опасности и на что отвечает сигналом тревоги,
это то, что Сверх-Я будет им недовольно, накажет его или перестанет любить. Последним изменением этого страха перед Сверх-Я мне предстаатается страх смерти (жизни), страх перед проекцией Сверх-Я в силы судьбы [ср. с. 272].
Когда-то раньше я придавал известное значение описанию, что катексис, изъятый при вытеснении, начинает использоваться в качестве отвода тревоги1. Сегодня мне это кажется едва ли достойным изучения. Различие заключается в том, что прежде я полагал, что в каждом случае тревога автоматически возникает вследствие экономического процесса, тогда как нынешнее понимание тревоги как сигнала, преднамеренно подаваемым Я с целью оказать влияние на инстанцию удовольствия—неудовольствия, делает нас независимыми от этого экономического принуждения. Разумеется, это отнюдь не противоречит предположению, что для пробуждения аффекта Я использует энергию, высвободившуюся как раз благодаря ее изъятию при вытеснении, но стало несущественным, с какой частью энергии это происходит2.
Другой однажды высказанный мною тезис нуждается здесь в перепроверке в свете нашего нового понимания. Имеется в виду утверждение, что Я представляет собой истинное место тревоги'; я думаю, что оно окажется верным. Собственно говоря, у нас нет причины приписывать Сверх-Я какое-либо проявление тревоги. Но если речь идет о «тревоге Оно», то здесь нужно не возразить, а поправить неловкое выражение. Тревога — это аффективное состояние, которое, разумеется, может ощущать только Я. Испытывать тревогу, как Я, оценивать опасные ситуации Оно, которое не является организацией, не может. И наоборот, очень часто случается так,
! [См., например, раздел IV работы «Бессознательное» (I915e), Studien-ausgabe, т. 3, с. 141.|
2 [Ср. «Предварительные замечания издателей», с. 230-231 выше.]
3 [Оно содержится в работе «Я и Оно» (1923Й), Studienausgabe, т. 3, с. 323.|
280
что в Оно подготавливаются или осуществляются процессы, которые дают Я повод для развития тревоги; в действительности такой тревогой Я, порождаемой отдельными процессами в Оно, вероятно, мотивируются самые ранние вытеснения, а также большинство всех более поздних. Мы здесь опять-таки с веским основанием различаем два случая: когда в Оно происходит нечто, что активирует для Я одну из ситуаций опасности и побуждает этим подать сигнал тревоги для торможения, и другой случай, когда в Оно создается ситуация, аналогичная травме рождения, в которой Я автоматически приходит к реакции тревоги. Оба случая можно приблизить друг к другу, если подчеркнуть, что второй случай соответствует первой, изначальной ситуации опасности, первый же — одному из более поздних вытекающих из нее условий возникновения тревоги. Или, если соотнести с действительно имеющимися патологиями: второй случай реализуется в этиологии актуальных неврозов, первый же остается характерным для психоневрозов.
Теперь мы видим, что нам не нужно обесценивать собранные ранее факты, их просто необходимо соотнести с более новыми сведениями. Нельзя отрицать, что при воздержании, произвольном нарушении в развитии сексуального возбуждения, его отклонении от психической переработки1 тревога возникает непосредственно из либидо, то есть восстанавливается то состояние беспомощности Я перед огромным напряжением, создаваемым потребностью, которое, как при рождении, выливается в развитие тревоги, причем снова имеется безразличная, но естественная возможность того, что именно излишек неиспользованного либидо находит свой отвод в развитии тревоги2. Мы видим, что на почве этих актуальных неврозов особенно легко развиваются психоневрозы, то есть, пожалуй, что Я предпринимает попытки избежать тревоги, которуюоно научилось в течение какого-то времени сохранять во взвешенном состоянии и связывать с помощью симптомообразования. Вероятно, анализ травматических военных неврозов, название которых охватывает, однако, весьма разнообразные нарушения, выявил бы, что многие из них имеют свою долю в особенностях актуальных неврозов. [Ср. с. 271.]
Представляя развитие различных ситуаций опасности из первоначального прототипа рождения, мы были далеки оттого, чтобы
1 [Это выражение встречается в разделе III первой работы, посвященной неврозу тревоги (1985/;), с. 44 выше; весь данный абзац воспроизводит то описание.]
2 [Ср. сходное замечание в конце предпоследнего абзаца; см. также «Предварительные замечания издателей», с. 230 выше.|
281
утверждать, что каждое последующее условие возникновения тревоги просто-напросто отменяет более раннее. Разумеется, прогресс в развитии Я содействует обесцениванию и устранению более ранней ситуации опасности, и поэтому можно сказать, что определенному периоду развития присуще соответствующее условие возникновения тревоги. Опасность психической беспомощности подходит жизненному периоду незрелости Я, точно так же, как опасность потери объекта — несамостоятельности первых лет детства, опасность кастрации — фаллической фазе, страх перед Сверх-Я — латентному периоду. Однако все эти ситуации опасности и условия возникновения тревоги могут продолжать существовать рядом друг с другом и побуждать Я также и в более поздние, а не в соответствующие периоды, к реакциям тревоги, или же сразу несколько из них могут проявлять свою действенность. Возможно, существуют также и более тесные отношения между действенной ситуацией опасности и возникающим вслед за нею неврозом1.
Когда в более ранней части этих исследований мы наталкивались на значение угрозы кастрации при разных невротических нару-
1 С разделением Я и Оно должно было также произойти новое оживление нашего интереса к проблемам вытеснения. До сих пор нам было достаточно принимать во внимание стороны процесса, обращенные к Я. — недопущение в сознание и к подвижности и образование замен (симптомов); относительно самого вытесненного импульса влечения мы предполагали, что он продолжает существовать в бессознательном и сохраняется неизменным неопределенно долгое время. Теперь интерес обращается к судьбам вытесненного, и мы предполагаем, что такое неизменное и неизменяемое дальнейшее существование не является само собой разумеющимся или даже обычным. Первоначальный импульс влечения непременно тормозится вытеснением и отклоняется от цели. Но сохраняется ли место его прикрепления в бессознательном и оказался ли он резистентным к изменяющим и обесценивающим влияниям жизни? То есть существуют ли по-прежнему старые желания, о более раннем существовании которых нам сообщает анализ? Ответ кажется естественным и надежным: вытесненные старые желания должны продолжать существовать в бессознательном, поскольку мы обнаруживаем действенными их производные, симптомы. Но он недостаточен, он не позволяет сделать выбор между двумя возможностями, С одной стороны, старое желание действует теперь только через своих потомков, которым оно передало всю энергию своего катексиса; с другой стороны, существует возможность того, что само желание сохраняет активность. Если судьбой ему было уготовано исчерпать себя в катексисе своих потомков, то остается еще третья возможность, что в процессе развития невроза оно было оживлено регрессией, каким бы несвоевременным в настоящий момент оно ни было. Не нужно считать эти рассуждения праздными; многое в явлениях болезненной, равно как и нормапьной, душевной жизни, по-видимому, нуждается в подобной постановке вопроса. В моем исследовании, посвященном крушению эдипова комплекса, я обращал внимание на различие между простым вытеснением и действительным устранением старого импульса-желания.
282
шениях, мы предупреждали себя не переоценивать этот момент, поскольку у женского пола, несомненно, в большей степени предрасположенного к неврозу, он все же не мог быть решающим. [Ср. с. 266.] Теперь мы видим, что нам не грозит опасность объявить страх кастрации единственной движущей силой защитных процессов, ведущих к неврозу. В другом месте1 я разъяснил, как развитие маленькой девочки направляется комплексом кастрации к нежному объектному катексису. Именно у женщины ситуация опасности, связанная с потерей объекта, по-видимому, осталась наиболее действенной. Мы вправе внести небольшое изменение в условие развития у нее тревоги, которое состоит в том, что речь уже идет не об отсутствии объекта или реальной его потере, а о потере любви со стороны объекта. Поскольку представляется несомненным, что истерия имеет большее сродство с женственностью, точно также, как невроз навязчивости — с мужественностью2, напрашивается предположение, что условие возникновения тревоги, связанное с потерей любви, при истерии играет аналогичную роль, что и угроза кастрации при фобиях, а страх перед Сверх-Я — при неврозе навязчивости.
1[См. второю половину работы, посвященной анатомическим половым различиям (1925/), Studienausgabe, т. 5, с. 259-266.]
2[См. прим. 1 на с. 80 выше.)
283
|
|
|
Скачать 1.59 Mb.