Ян Хакинг - Представление и вмешательство. Ian Hacking Representing and Intervening

• Название: Ian Hacking Representing and Intervening
• Дата: 28.02.2022
• Размер: 1.33 Mb.
• Имя файла: Ян Хакинг - Представление и вмешательство.doc
• Тип: Литература; #376372
• страница: 13 из 23

Номинализм

Вышеприведенные размышления не означают, что нам нужно отказаться от основных положений философии Патнэма. Эти размышления лишь дают понять, что его элегантные аргументы нуждаются в дальнейшей отшлифовке. Какая точка зрения лежит здесь в основе? Я, следуя за Патнэмом, сравнивал его идеи с идеями Канта, но между ними имеется серьезное различие. Кант называл себя трансцендентальным идеалистом. Патнэма я бы назвал трансцендентальным номиналистом. И та и другая позиция представляют собой разновидности антиреализма. До Канта реализм обычно обозначал антиноминализм. После Канта, он обычно означал антиидеализм.

Идеализм – это некий тезис относительно существования. В своей крайней форме он утверждает, что все существующее относится к области ментального, является продуктом человеческого духа. Номинализм относится к классификации. Он утверждает, что только наши способы мышления вынуждают нас отделить траву от соломы, животное существо от растительного. Но мир не обязан подчиняться классификации такого рода, он не является нам в форме “естественных типов”. В противовес этому, аристотелевский реалист (антиноминалист) говорит, что мир является нам в определенных видах, и это свойство природы, а не человека.

У идеалиста должно отсутствовать мнение относительно классификации. Он может считать, что существует действительное различие между травой и соломой. Он утверждает, что нет материи, травы и соломы, существуют только идеи, ментальные объекты. Но и идеи могут иметь подлинные сущности.

Наоборот, номинализм не отрицает того, что имеется подлинная материя, существующая независимо от разума. Он отрицает лишь то, что она естественным и внутренне необходимым образом как-то рассортирована независимо от того, что мы о ней думаем.

На самом деле, номинализм и идеализм относятся к одному роду мысли. Это единственная причина того, что слово “реализм” использовался для обозначения позиции, противоположной им обоим. Но логически номинализм и идеализм отличаются.

Трактуя Канта самым радикальным образом, можно сказать, что он считал пространство и время идеальными, не существующими на самом деле. Хотя и существуют эмпирические отношения, определяемые в рамках пространства и времени, эти отношения, будучи пространственно-временными, не имеют за собой подлинного существования. Кант на самом деле был трансцендентальным идеалистом. Патнэм же, напротив, был трансцендентальным номиналистом.

Внутренний реализм Патнэма приходит к следующему. В пределах моей системы мышления я ссылаюсь на различные объекты и говорю нечто относительно этих объектов, кое-что верное, кое-что нет. Тем не менее, я никогда не могу выйти за пределы моей системы мышления и поддержать некоторый базис референции, который не был бы частью моей собственной системы классификации и наименований. Но как раз такая позиция и является эмпирическим реализмом и трансцендентальным номинализмом.
Революционный номинализм

Т. Куна также воспринимали как идеалиста. Я думаю, что и его можно лучше понять как трансцендентального номиналиста, ставшего таковым до Патнэма. Но если размышления Патнэма основаны на теореме об априори и якобы имеют некоторые следствия в области языка, то у позиции Куна было более жизненное основание.

По мнению Куна, научная революция знаменует собой появление нового способа исследования и описания некоторого аспекта природы. Она приносит модели, гипотетические законы, классы объектов, причинные силы, которых не было в предыдущий период развития науки. Мы живем теперь в полном смысле слова в мире, совершенно отличном от мира эпохи пара девятнадцатого века, в мире, где всюду есть самолеты, а железные дороги находятся под угрозой разорения. Если говорить более философски, это другой мир потому, что он категоризирован другими способами, которые считаются наполненными новыми возможностями, новыми причинами, новыми следствиями. Но эта новизна не есть производство новых ментальных объектов. Это наложение новой системы категорий на явления, включая вновь созданные явления. Вот почему я называю это видом номинализма. Вот одна из последних собственных формулировок Куна:

“То, что характеризует революцию есть, таким образом, изменение в нескольких таксономических категориях, являющихся необходимым условием научных описаний и обобщений. Более того, это изменение есть приспособление не только критериев, относящихся к категоризации, но и способов, которыми данные объекты и ситуации распределены между категориями, существовавшими до этого. Поскольку такое перераспределение всегда включает более, чем одну категорию, и поскольку такие категории определяются друг через друга, то такого рода изменение с необходимостью бывает целостным.”

Кун не принадлежит к числу старомодных номиналистов, считавших, что все классификации являются продуктами человеческого разума, а не самого мира, и что все эти классификации являются совершенно устойчивыми свойствами нашего разума. Кун мог бы не соглашаться с таким номинализмом в обоих отношениях. Очевидно, что он считает возможными революционные изменения в науке и приводит примеры таких изменений. Он может также предположить, что многие из наших преднаучных категорий суть естественные виды: люди и трава, мясо и конина. В мире просто существуют лошади и трава, независимо от того, что мы думаем об этом, и это должно быть признано любой концептуальной схемой. У истории науки нет оснований отрицать, что мир сам сортирует себя таким образом. У сравнительной культурологии также нет оснований полагать, что разные народы не могут сортировать предметы сходными способами. Пока номинализм Куна основан на его исторических исследованиях, он лишь может утверждать, что некоторые наши научные категории могут быть заменены. Такие испытанные временем категории, как вещество (субстанция) и сила, могут исчезнуть. Даже пространство и время могут сильно пострадать. Кун придерживается определенного релятивизма, говорящего о том, что нет единственно правильной категоризации произвольного аспекта природы. Конечно, идея аспекта природы, состоящего из таких-то и таких-то обстоятельств, сама по себе вариативна. Мы говорим, что у греков не было понятия об электричестве, у Франклина не было представления об электромагнетизме. Даже такие “аспекты природы” возникают и исчезают на протяжении нашей истории. Из этого революционный номиналист делает вывод, что мы еще не дошли до конца. Нет также, считает он, и понятия о конце, об окончательной науке, о подлинно всеобщей науке.

Старомодный номиналист прошлых времен считал, что наши системы классификации являются продуктами человеческого сознания. Но он не предполагал, что они могут радикально изменяться. Кун все это поменял. Он утверждал, что категории изменялись и могут вновь изменяться. Мы вряд ли избежим сближения с природой, используя наши современные категории, проблемы, аналитические системы, методы в технологии и обучении. Мы на самом деле являемся эмпирическими реалистами: мы мыслим как если бы мы использовали естественные виды, реальные принципы классификации. И все же в ходе исторического размышления мы понимаем, что даже наиболее дорогие для нас теоретические конструкции могут быть заменены другими.

Подводя итог, скажем, что мы все-таки исследуем природу, рассортированную по естественным видам, которые определяются современными науками, но в то же время считаем, что эти самые схемы носят исторический характер. Более того, не существует единственно правильного, окончательного представления и категоризации мира.

Замечания Патнэма могут заставить думать в том же направлении, но есть один аспект, в котором его настоящая позиция носит довольно-таки кантовский характер. Патнэм стал консервативным. Для Канта не было выхода из нашей понятийной схемы. Патнэм также не дает оснований предполагать о существовании таких путей. Кун подробно описывает то, как могут быть сделаны глубокие изменения. Так что его номинализм – революционно трансцендентальный, а номинализм Патнэма – более консервативный.
Рациональность

В современной позиции Патнэма есть некое положение, напоминающее о Пирсе. Он считает, что истинно то, в чем мы можем согласиться, применяя рациональные методы, и он признает, что по крайней мере существует эволюция в развитии методов рассуждений. Мне кажется естественным объяснять это не в терминах философии Патнэма, но скорее в терминах Имре Лакатоша.

8. СУРРОГАТ ИСТИНЫ

“Психология толпы” – так карикатурно охарактеризовал Имре Лакатош (1922-1974) куновское описание науки. “Научный метод” (или “логика открытия”), рассматриваемый как метод рационального принятия научных теорий, и критерии прогресса превращаются (у Куна) в ничто, пишет Лакатош. “Конечно, мы можем все-таки пытаться объяснить изменения ‘парадигм’ в терминах социальной психологии, – продолжает он. – Но это ... путь Куна”. Лакатош отчаянно протестует против того, что он называет куновской редукцией философии науки к социологии. Он считает, что она не оставляет места для святынь науки и истины, объективности, рациональности и разума.

Хотя это и искажение идей Куна, то, что получается у Лакатоша в результате, довольно важно. Два основных предмета философии науки – это эпистемология (рациональность) и метафизика (истина и реальность). Считается, что Лакатош говорит об эпистемологии. В самом деле, обычно полагают, что он разрабатывает новую теорию метода и рациональности, и поэтому он служит предметом восхищения одних и объектом критики других. Но если рассматривать его теорию рациональности как его основное достижение, то она представляется довольно сумбурной. Она никак не помогает нам решать, что же разумно считать или делать в настоящее время. Она всецело ретроспективна. Она может указать, какие решения в прошлой науке были рациональны, но не может помочь нам в будущем. В той мере, в какой концепция Лакатоша относится к будущему, она представляет собой смесь банальностей и предрассудков. И все же его работы кажутся чем-то вызывающим. Поэтому я настаиваю на том, что они относятся к чему-то еще, кроме метода и рациональности. Работы Лакатоша имеют значение на самом деле потому, что их автор заинтересован не в эпистемологической, а в метафизической стороне. Он интересуется истиной или ее отсутствием. Он думает, что наука – это модель объективности. Мы можем пытаться объяснить это, утверждая, что научное высказывание должно давать знание о том, каково действительное положение дел в мире. Оно должно соответствовать истине, и это делает науку объективной. Лакатош, получивший образование в Венгрии в гегелевской и марксистской традиции, считал само собой разумеющимся посткантовское, гегелевское отрицание теорий соответствия. Здесь он был близок к Пирсу, также сформировавшемуся по гегелевской матрице, и вместе с другими прагматистами не нуждался в том, что Уильям Джеймс называл теорией истины, основанной на представлении о копировании.

В начале двадцатого века философы в Англии, а затем и в Америке отвергли Гегеля и возродили теории истины, основанные на соответствии, а также референциальные теории значения. И это остается основными темами англоязычной философии. Здесь нам может помочь Хилари Патнэм. В своей книге “Разум, истина, и история” он делает свою собственную попытку покончить с теориями истины, основанными на представлении о соответствии. Патнэм считает себя решительным радикалом и пишет, что “таким образом, можно говорить о кончине теорий, которые продержались более двух тысяч лет” (стр. 74). Лакатош и Пирс считали, что на самом деле последняя “смерть в семье” наступила двумястами годами раньше. И все же оба они хотят учесть в своих построениях объективные ценности западной науки. Так что им нужен был заменитель истины. В гегелевской традиции, они говорили, истина заключается в процессе, в природе развития знания как такового.
История методологий

Лакатош представлял свою философию науки как результат исторической последовательности ряда философских систем. Эта последовательность будет включать известные факты о Поппере, Карнапе, Куне, о революции и рациональности, о которых я уже говорил во вступлении. Но на самом деле его философия гораздо шире по охвату и более стилизована. Я вкратце напомню эту историю. Большая часть ее периферийных утверждений были в моде среди философов науки в 1965 году. Это, например, такие упрощающие положения, как: в принципе нет различия между утверждениями теории и отчетами о наблюдении; не существует решающих экспериментов (таковые эксперименты могут быть названы только задним числом); всегда можно продолжать придумывать дополнительные правдоподобные гипотезы, которые будут сохранять теорию. Неразумно отбрасывать теорию, не предлагая взамен новой, лучшей. Лакатош никогда не дает хороших или хотя бы детальных аргументов в пользу любого из этих утверждений. Многие из них просто следствия теоретически ориентированной философии, и их лучше всего пересмотреть или отвергнуть после серьезного размышления относительно экспериментирования. Я буду говорить о них в части Б, касающейся Вмешательства. По поводу решающих экспериментов см. главу 15. По поводу различий между наблюдением и теорией см. главу 10.
Евклидова модель и индуктивизм

В самом начале, говорит Лакатош, математическое доказательство было образцом истинной науки. Предполагалось, что в науке заключения должны быть доказаны и сделаны абсолютно надежными. Все, что не обладало абсолютной надежностью, объявлялось дефектным. Наука по определению была неопровержимой.

Семнадцатый век и экспериментальный метод рассуждения сделали такую науку недостижимым идеалом. И все же эта история претерпевает изменения, когда мы переходим от дедукции к индукции. Если мы не можем иметь обоснованное знание, давайте иметь по крайне мере правдоподобное знание, основанное на надежном фундаменте. Правильно сделанные наблюдения будут служить основой знания. Мы будем обобщать непротиворечивые экспериментальные сведения, выводить аналогии и строить научные заключения. Чем больше множество и количество наблюдений, которые подтверждают заключение, тем вероятнее оно будет. У нас больше не будет абсолютной надежности, но зато будет высокая вероятность.

Следовательно, на высоком пути к методологии есть два этапа: доказательство и вероятность. В 1739 году, зная, что первый путь не привел к удаче, Юм подверг сомнению и второй. Частные факты никоим образом не предоставляют “хорошее основание” для более общих утверждений или прогнозов о будущем. Поппер согласился с Юмом, а вслед за ним согласился и Лакатош.
Фальсификационизм

Лакатош обрубает некоторые ветви истории методологии, но продолжает другие. У него даже был Поппер-1, Поппер-2, Поппер-3, обозначающие возрастающие по сложности степени понимания им Поппера. Все эти три варианта попперовской концепции фиксировали внимание на проверке и фальсификации гипотез в большей степени, чем на их верификации или подтверждении. Очень упрощенно попперовский взгляд на вещи можно было бы сформулировать следующим образом: “человек предлагает, а природа располагает”. Это означает, что мы выдумываем теории, а природа отвергает их, если они не верны. Это предполагает довольно четкое различение между опровержимыми теориями и базовыми наблюдениями природы, которые после надлежащей проверки не могут уже быть обжалованы. Теория, несовместимая с наблюдениями, должна быть отвергнута. Попперова история гипотез и опровержений создает благоприятное впечатление о науке как об объективном и честном предприятии. Но на самом деле все обстоит не так-то просто: во-первых, “все теории рождаются опровергнутыми”, или, по крайне мере, довольно обычной для науки является ситуация, когда предлагается теория, о которой известно, что она не может справиться со всеми полученными фактами. В этом заключалась позиция Куна с его нормальной наукой, которая занимается решением головоломок. Во вторых (в соответствии с Лакатошем), не существует четкого различения теории и наблюдения. В третьих, есть некоторое утверждение, сделанное великим французским историком науки Пьером Дюгемом: теории испытываются через вспомогательные гипотезы. В его примере, если астроном предсказывает, что небесное тело должно быть найдено в определенном месте, но оказывается в другом, нет нужды пересматривать астрономию. Наверное, в этом случае можно пересмотреть теорию телескопа (или получить объяснение того, почему явления отличаются от того, что есть на самом деле (Кеплер), или придумать теорию астрономических искажений (Г. Г. Стоукс), или предположить, что эффект Допплера проявляется иначе в открытом космосе). Вследствие этого, непослушное наблюдение не обязательно должно опровергать теорию. Видимо Дюгем думал, что пересмотр теории или одной из вспомогательных гипотез – дело выбора или соглашения. Дюгем был выдающимся антиреалистом, так что такое заключение было для него привлекательным, но оно выглядело отталкивающе для стойкой инстинктивной тяги к научному реализму Поппера и Лакатоша.

Таким образом, фальсификационисты добавляют два дополнительных предложения. Во-первых, ни одна теория не опровергается или не отбрасывается до того, как будет найдена лучшая теория. Во-вторых, одна теория лучше, чем другая, если на ее основе можно сделать больше новых предсказаний. Обычно теории должны быть согласованы с фактами. Лакатош утверждает, что фальсификационист требует не того, чтобы теория была согласована с фактами; он утверждает, что теория должна опережать факты.

Заметим, что это положение имеет длинную историю, полную споров. По большей части индуктивисты думают, что факты, согласующиеся с теорией, подтверждают ее независимо от того, предшествовала ли теория фактам или факты предшествовали теории. Мыслители, которые ориентированы более рационалистически и дедуктивистски, настаивали на том, что Лакатош называет “требованием Лейбница-Уевелла-Поппера: хорошо спланированное строительство классификации должно проходить гораздо быстрее, чем запись в нее фактов” (1, стр. 100).
Исследовательские программы

Исследовательская программа обычно обозначает особое исследование научной проблемы с использованием некоторых хорошо определенных комбинаций теоретических и экспериментальных идей. Исследовательская программа – это программа исследований, которая может быть предпринята человеком или группой, включая соответствующие поиски финансирования, получения поддержки и так далее. То, что Лакатош называет “исследовательской программой”, на это не похоже. Это понятие Лакатоша более абстрактно и более исторично. Его исследовательская программа представляет собой последовательность развивающихся теорий, длиной до нескольких столетий. Она может находиться в забвении на протяжении 80 лет, а затем опять возродиться под воздействием совершенно новых фактов или идей.

В частных случаях обычно легко распознать континуум развивающихся теорий. Но не так легко произвести их общую характеризацию. Для ее облегчения Лакатош вводит слово “эвристика”. Вообще говоря, “эвристика” – это термин, описывающий метод или процесс, который управляет открытием или исследованием. С самых первых дней создания в 1950-е годы искусственного интеллекта люди говорили об эвристических процедурах, которые могли бы помочь машинам решать проблемы. Книга “Как это решить” и другие замечательные книги соотечественника и учителя Лакатоша Георга Пойа содержат классические современные исследования по математическим эвристикам. Своими работами по философии математики Лакатош в значительной степени был обязан Пойа. Затем он использовал идею эвристики в качестве инструмента для определения природы исследовательских программ. Он говорит, что исследовательская программа определяется своими положительными и отрицательными эвристиками. Отрицательная эвристика говорит: руки прочь, сюда нельзя. Положительная эвристика говорит: вот множество проблемных областей, упорядоченных по степени важности, занимайтесь теми, которые находятся в верхней части списка.
Твердые ядра и пояса безопасности

Отрицательная эвристика – это “твердое ядро” программы, множество ее основных принципов, которые нельзя подвергать критике. Они считаются неопровержимыми. Так, в программе Ньютона ядром являются три закона динамики и закон всемирного притяжения. Если планеты, с точки зрения этой программы, ведут себя неправильно, ньютонианец не будет пересматривать закон притяжения, но постарается объяснить аномалию, постулируя, скажем, существование невидимой планеты, которую можно распознать только по тем возмущениям, которые она оказывает на солнечную систему.

Положительная эвристика – эта программа, определяющая, какие проблемы следует разрабатывать. Лакатош рисует некую успешно функционирующую исследовательскую программу, которая живет в море аномалий, но которая, тем не менее, находится в прекрасном состоянии. По Лакатошу, куновское вú дение нормальной науки делает довольно случайным то, какие аномалии становятся предметом решения головоломок. Напротив, Лакатош говорит, что есть определенное ранжирование проблем. Некоторые из них систематически выбираются для исследования. Этот выбор порождает “пояс безопасности” вокруг теории, поскольку для исследования заранее выбирается только определенный ряд проблем. Другие кажущиеся опровержения просто игнорируются. Лакатош использовал этот аргумент для того, чтобы объяснить, почему, с разрешения Поппера, верификация, представляется такой важной для науки. Люди выбирают некоторые проблемы для того, чтобы работать над ними, и чувствуют удовлетворение от их решения. Опровержения, напротив, могут не представлять интереса.
Прогресс и регресс

Что делает исследовательскую программу хорошей или плохой? Хорошие программы прогрессивны, плохие программы регрессивны. Программа – это последовательность теорий Т₁, Т₂, Т₃, ... Каждая из последующих теорий должна быть по крайней мере настолько же согласована с известными фактами как и ее предшественницы. Такая последовательность теоретически прогрессивна, если каждая теория, в свою очередь, предсказывает некоторые новые факты, которые не были предусмотрены ее предшественницами. Она является эмпирически прогрессивной, если некоторые из этих предсказаний оказываются успешными. Программа просто прогрессивна, если она прогрессивна как теоретически, так и эмпирически. Иначе она регрессивна.

Регрессивная программа – это та, которая постепенно становится замкнутой на себя. Вот пример: одна из знаменитых историй успешного развития теории – это история с Пастером, чья работа по микробам позволила ему спасти французские производства пива, вина и шелка, которым угрожали маленькие вредоносные организмы. Позже люди стали пастеризовать молоко. Пастер также идентифицировал микроорганизмы, позволившие создать вакцины против сибирской язвы и бешенства. Возникла исследовательская программа, в ядре которой устанавливалось, что любое органическое заболевание, не объяснимое наличием паразитов или увечий, должно объясняться наличием микроорганизмов. Когда выяснилось, что множество болезней невозможно объяснить наличием бактерий, положительная эвристика была направлена на поиски чего-то меньшего, а именно вирусов. Прогрессивная исследовательская программа Пастера имела вырождающиеся подпрограммы. Таковым был, например, микробный энтузиазм по отношению к тому, что мы теперь называем болезнями от дефицита. В начале нашего века ведущий исследователь тропических болезней Патрик Мэнсон настаивал на том, что бери-бери и другие болезни от дефицита вызываются бактериальным заражением. На самом деле, эпидемия бери-бери была вызвана новой технологией паровой шлифовки риса, технологией, заимствованной из Европы и убившей миллионы китайцев и индонезийцев, чье основное питание составлял рис. Витамин В₁, содержавшийся в рисовой оболочке, разрушался в процессе шлифовки. В основном благодаря опытам по регламентации питания в японском флоте исследователи стали постепенно понимать, что проблема заключается не в присутствии микробов, а в отсутствии чего-то в шлифованном рисе. Когда все другие версии были отвергнуты, Мэнсон стал настаивать на том, что существуют бактерии, живущие в шлифованном рисе, но отсутствующие в необработанном, которые и являются причиной нового бедствия. Этот шаг был теоретически регрессивным, поскольку каждое изменение в теории Мэнсона производилось только после новых наблюдений, а не предшествовало им. Этот шаг был также эмпирически регрессивным, поскольку никаких организмов, живущих в шлифованном рисе, не было обнаружено.
Суждение задним числом

Мы можем сказать, прогрессивна ли исследовательская программа, только post factum. Рассмотрим потрясающий сдвиг проблем в программе Пастера, в которой вирусы сменяют бактерии как источники большинства болезней, все еще сохраняющихся в развивающемся мире. В 1960-х годах возникли мысли о том, что некоторые виды рака – карциномы и лимфомы – вызываются вирусами. Было зафиксировано несколько очень редких случаев, подтверждающих этот факт. Например, странная и ужасная тропическая лимфома (лимфома Буркитта), которая вызывает причудливые наросты на конечностях людей, живущих неподалеку от экватора на высоте 5000 футов, несомненно вызывалась некоторым вирусом. Но как обстоит дело с общей программой по раку, согласно которой рак имеет вирусную природу? Лакатош говорит нам, что “мы должны снисходительно относится к подающим надежды программам. Может пройти несколько десятилетий, прежде чем программе удастся подняться над поверхностью фактов и стать эмпирически прогрессивной” (1, стр. 6). Очень хорошо. Но даже если исследовательские программы были прогрессивны в прошлом (в особенности это относится к программе Пастера), это ничего не говорит нам об их возможностях в настоящее время. Лакатош не дает нам никаких рекомендаций, кроме как “следует быть открытым и полагаться на многочисленные и различные виды исследований, если вы поставлены в тупик”. Едва ли известны более прогрессивные программы, чем программа Пастера, даже если учесть некоторые из ее неудач, таких как в случае болезней из-за дефицита. Является ли попытка найти вирусы рака прогрессивной или регрессивной? Это станет известно лишь позже. Если пытаться определить, какую часть средств из фонда “Борьбы с раком” направить на молекулярную биологию, а какую – на исследование вирусов (конечно, одно не исключает другое), концепция Лакатоша не может нам ничем помочь.
Объективность и субъективизм

Что же делал Лакатош? На мою догадку указывает название главы. Лакатош хотел найти замену понятия истины. Это похоже на то, что позже предлагал Патнэм, а именно, что теория истинности, основанная на соответствии, ошибочна, а истина – это лишь то, во что верить – рационально. Но Лакатош радикальнее, чем Патнэм, его нельзя назвать новым прагматистом. Он против понятия истины вообще, а не против какой-либо частной теории истины. Он хочет заменить не теорию истины, основанную на соответствии, а истину саму по себе. Патнэм должен был прокладывать свой путь в борьбе с теориями истины, основывающимися на понятии соответствия, поскольку в англоязычной философии, несмотря на давние прагматистские нападки, они все же очень популярны. Лакатош, выросший в гегелевской традиции, почти никогда не придавал этим теориям большого значения. Однако, так же как и Пирс, Лакатош ценил в науке объективность, которая в гегелевском дискурсе играет малую роль. Патнэм признает объективность как ценность, надеясь, как и Пирс, что существует научный метод, о котором мы договоримся и который, в свою очередь, приведет нас к рациональному, обоснованному знанию. Патнэм – простой последователь Пирса, даже если он не в такой степени, как Пирс, уверен, что мы находимся на финальном забеге на пути к истине. Рациональность, согласно Патнэму, смотрит вперед. Лакатош идет на шаг дальше. Не существует вперед глядящей рациональности, но можно понимать объективность нашего знания, реконструируя то, как мы пришли к нему. С чего начать? С роста самого знания.
Рост знания

Один фиксируемый пункт в концепции Лакатоша заключается в простой мысли о том, что знание действительно растет. На этом обстоятельстве он пытается построить философию, не прибегая к идее, что в знании содержится некоторое представление о мире. Он начинает с того факта, что можно видеть, что знание растет, независимо от того, что мы думаем относительно “истины” или “реальности”. Необходимо отметить три аспекта этого факта.

Во-первых, простое наблюдение позволяет увидеть, что знание выросло. Этот урок мы усваиваем не у общей философии или истории, но при подробном чтении некоторых последовательностей научных текстов. Нет сомнений в том, что сейчас известно больше, чем знали прошлые поколения. Можно рассмотреть пример того же Лакатоша. В нем говорится, что в результате работы Резерфорда и Содди, а также открытия изотопов, об атомном весе стало известно гораздо больше, чем об этом мечтали на протяжении целого века после того, как Праут в 1815 году высказал гипотезу о том, что вселенная состоит из водорода и что атомные веса кратны массе водорода. Я привожу здесь этот пример для напоминания о том, что Лакатош начинает с глубокого, но элементарного положения. Главный пункт в его концепции заключается не в том, что знание существует, а в том, что есть рост. Мы знаем об атомном весе больше, чем мы знали когда-то, даже если будущее представит нам совершенно новое, расширенное переосмысление этой области.

Во-вторых, бесспорно, что некоторые исторические события демонстрируют рост знаний. То, что необходимо, – это анализ, который выявил бы, в чем состоит этот рост, который показал бы, что представляет собой тот рост, который называется наукой, а что не является таковым. Может быть, существуют глупцы, которые считают, что открытие изотопов не является ростом реального знания. Подход Лакатоша заключается в том, что с ними не нужно спорить, скорее всего они ленивы и не читали книг или не имели отношения к результатам такого роста. Мы не должны спорить с такими невеждами. Когда они научатся тому, как использовать изотопы или просто прочтут тексты, они обнаружат, что знание растет.

Такие мысли приводят к третьему положению. Рост научного знания при разумном анализе может указать на демаркационную линию между рациональной деятельностью и иррациональностью. Хотя Лакатош выражал суть дела таким образом, это не те слова, которые стоит использовать. Ничто не росло более согласованно и постоянно на протяжении многих лет, чем комментарии к Талмуду. Но является ли это рациональной деятельностью? Мы сразу же видим, насколько пусто слово “рациональное”, когда оно используется для положительной оценки. Комментарии к Талмуду – самые рассудительные и солидные тексты, которые мы знаем, намного более рассудительные, чем научная литература. Философы часто задают скучный вопрос о том, почему западная астрология двадцатого века, такая как она есть, не является наукой. Это не тот пункт, где проходит демаркационная линия из колючей проволоки. Поппер вступил в более серьезную игру, оспаривая право психоанализа и марксистской историографии называться “наукой”. Вся машина исследовательских программ, твердые ядра и пояса безопасности, прогресс и регресс, должны, если они чего-то стоят, выработать различение не между рациональным и разумным, с одной стороны, и иррациональным и неразумным, с другой, а между теми способами рассуждения, которые привели к тому, что Поппер и Лакатош называли объективным знанием, и теми, которые преследуют иные цели и имеют иные траектории интеллектуального развития.
Оценка научных теорий

Таким образом, Лакатош не предсказывает будущего развития соперничающих теорий. В крайнем случае, он может бросить взгляд в прошлое и сказать, почему, по его критерию, одна исследовательская программа была прогрессивной, а другая нет. Что же касается будущего, то из его методологии следуют три указания. Во-первых, он говорит, что мы должны быть скромными в наших надеждах относительно наших собственных программ, поскольку последнее слово может быть все-таки сказано соперничающими программами. Во-вторых, когда деятельность по реализации программы находится в затруднении, самое время проявить упорство. Девизом при этом – и это является третьим выводом – может быть пролиферация (размножение) теорий, доброжелательность оценок и честный учет того, какие результаты достигаются при выполнении программы и какие трудности преодолеваются. Очевидно, что это не столько настоящая методология, сколько перечисление свойств науки, предположительно не связанной с какой-либо идеологией. Если бы Лакатош занимался теорией оценок, то я бы согласился с его самым интересным критиком, Полом Фейерабендом. Основной напор часто весьма проницательных обвинений Фейерабенда, приводимых в семнадцатой главе его книги “Против метода”, направлен на то, что методология Лакатоша не является хорошим средством для советов относительно теорий, разрабатываемых в настоящий момент. Я согласен с этим, но предполагаю, что это и не было целью анализа Лакатоша, который был настроен более радикально. Лакатош был остроумен, придерживался твердых взглядов и не страдал застенчивостью. У него было множество занятных наблюдений о том или ином исследовательском проекте, но все эти язвительные ремарки были случайными и не связаны с той философией, которую я ему приписываю.

Является ли дефектом то, что методология Лакатоша направлена в прошлое? Я думаю, что нет. В современных методологических исследованиях не зафиксировано каких-либо значительных общих законов, которые хорошо описывали бы будущее. Есть только трюизмы. Одна из таких “закономерностей” состоит в том, что группе исследователей, у которой есть только хорошая идея, часто требуется по крайней мере несколько лет, для того чтобы успешно применить ее. Такие группы регулярно получают огромные суммы денег от корпораций, правительств и фондов. Есть и другие “мягкие” социологические закономерности, например, такая: если группа заинтересована в том, чтобы защититься от критики и не хочет поставить себя под удар, ей редко удается получить интересный результат. И т. д. Возможно, основная практическая проблема научной деятельности просто игнорируется философами рациональности. Как вы остановите финансирование программы, которую вы поддерживали пять или пятнадцать лет – программу, которой посвятили себя многие молодые люди, но которая очень мало что приносит? Этот подлинный жизненный кризис имеет мало отношения к философии.

Среди современных философов науки модно говорить о том, что Лакатош назвал бы “новым подтвержденчеством” (the new justificationism). Это направление выпускает множество книг в попытке показать, что система принятия теорий может быть построена как система правил. Предлагается даже оказать финансовую поддержку такой работе по философии науки, для того чтобы научиться тому, как правильно финансировать проекты в реальной науке. Мы не будем смешивать эти бюрократические затеи с попытками Лакатоша понять содержание объективного суждения.

Внутренняя и внешняя история

Средством Лакатоша для понимания объективности научного знания было то, что он называл историей науки. Однако историки науки, даже те, которые подвержены полетам отвлеченного воображения, находят у Лакатоша лишь “пародию на историю, от которой волосы встают дыбом”. Таково мнение Джеральда Холтона, высказанное им в книге “Научное воображение” (стр. 106) и с которым согласны многие коллеги.

Лакатош начинает с “неортодоксальной, новой демаркации между “внутренней” и “внешней” историей науки (1, стр. 102), но не совсем ясно, что он при этом имеет в виду. Под внешней историей науки обычно подразумевают те экономические, социальные и технологические факторы, которые имеют влияние на научное познание или объясняют некоторые эпизоды в истории знания. Внешняя история может включать такое событие, как запуск первого советского спутника на орбиту Земли, который вызвал немедленное увеличение американских вложений в научное образование. Внутренняя история – это история идей, имеющих отношение к науке и мотивациям научных работников, образцам их общения и линиям интеллектуального наследования идей.

Внутренняя история Лакатоша находится на краю этого спектра. Она исключает все, что относится к субъективной или персональной области. Короче говоря, это история гегелевского отчужденного знания, анонимных и автономных исследовательских программ.

Эта идея превращения знания в нечто объективное и лишенное человеческих факторов лежала в основе первой философской работы Лакатоша, “Доказательства и опровержения”. На 146 странице этого замечательного диалога о природе математики мы находим следующие строки:

“Математическая деятельность – это человеческая деятельность. Некоторые аспекты этой деятельности, так же как и всякой другой, могут изучаться психологией, другие – историей науки. Эвристика интересуется в первую очередь не этими вопросами. Математическая деятельность продуцирует математическое знание. Математика, как продукт человеческой деятельности, “отчуждается” от деятельности, которая ее производит. Она становится живым и растущим организмом, который получает определенную автономию от деятельности, которая его породила”.

Здесь находятся корни переопределения Лакатошем “внутренней истории”, понятия, лежащего в основе “рациональных реконструкций”. Один из уроков, вынесенных из “Доказательств и опровержений” заключается в том, что математика может быть, с одной стороны, продуктом человеческой активности, а с другой – быть автономной, со своей собственной характеризацией объективности, которая не может быть проанализирована в терминах того, как математическое знание возникло и развивалось. Поппер предположил, что такое человеческое знание могло бы быть “третьим миром” реальности, и Лакатош обыгрывал эту идею.

Попперовская метафора третьего мира является загадочной. По определению Лакатоша, “первый мир” – это физический мир, “второй мир” – это мир сознания, мир ментальных состояний и, в частности, мир мнений и знания. “Третий мир” – это платоновский мир объективного духа, мир идей (II, стр. 108). Я сам предпочитаю те тексты Поппера, где он говорит о том, что третий мир – это мир книг и журналов, хранимых в библиотеках, диаграмм, таблиц и компьютерной памяти. Эти находящиеся вне человеческого сознания вещи, высказанные предположения, более реальны, чем то, что постулируется в философии Платона.

Как список трех миров, это выглядит загадочно. Будучи сформулировано в виде последовательности трех появляющихся типов объектов, которые подчиняются соответствующим законам, это выглядит менее загадочно. Первым был физический мир. Затем, когда появились разумные и рефлектирующие существа, появился второй мир, чье описание в некотором смысле не могло быть сведено к описанию физического мира. Третий мир Поппера более гипотетический. Его идея заключается в том, что есть область человеческого знания (предложения, печатные материалы, кассеты), подчиняющаяся нашим собственным описаниям и законам, которая не может быть сведена к событиям второго мира, так же как события второго мира не могут быть сведены к событиям первого мира. Лакатош настаивает на следующем метафорическом выражении этой идеи: “продукты человеческого знания, высказывания, теории, системы теорий, проблемы, смены проблем, исследовательские программы живут и растут в “третьем мире”, а производители знания живут в первом и втором мирах (II, стр. 108). Не стоит быть настолько метафорическим. Существует ли обширный и согласованный корпус описания “отчужденного” и автономного человеческого знания, который не может быть сведен к историям и психологиям субъективных мнений? Этот вопрос прямолинеен, но на него сложно ответить. Одной из реализаций идеи “третьего мира” является содержание математики. Идея третьего мира допускает, что математика есть продукт человеческого разума, и все же независима от всего того, что относится к психологии. Расширением этой идеи и является концепция “непсихологической” внутренней истории Лакатоша.

Внутренняя история Лакатоша – это рациональная реконструкция того, что действительно произошло. Это та история, которая показывает, почему то, что случилось в наиболее интересные эпизоды истории науки, заслуживает таких обозначений, как “рациональное” и “объективное”. У Лакатоша есть прекрасно звучащая максима, пародия на благородные кантовские обороты: “Философия науки без истории науки пуста. История науки без философии науки слепа”. Это звучит хорошо, но Кант говорит о чем-то еще. Все, что хотелось бы сказать о недостаточно отрефлектированной истории науки, было сказано прямо Кантом в его лекциях по Логике: “Простая полиистория – это циклопическая эрудиция, которой не хватает одного глаза, глаза философии”. Лакатош хочет переписать историю науки так, чтобы “лучшие” моменты истории науки были бы частными случаями прогрессивных исследовательских программ.
Рациональная реконструкция

У Лакатоша была проблема с тем, как характеризовать рост знания с позиций внутренней истории науки, анализируя примеры роста знания. Он предположил, что единица роста знания – это исследовательская программа (определяемая твердым ядром, защитным поясом, эвристикой); что исследовательские программы прогрессивны или регрессивны; и, наконец, что знание растет победой прогрессивных программ над регрессивным. Чтобы проверить это предположение, следует выбрать пример, иллюстририрующий некоторое научное достижение, которое впоследствии не было бы опровергнуто. Естественно, этот пример должен в настоящее время вызывать восхищение у ученых или людей, которые размышляют о соответствующей области знания, не потому, что мы преклоняемся перед традицией, но потому, что исследователи в данной области обычно лучше, чем дилетанты, представляют себе, что именно имеет значение. Фейерабенд называет такой подход элитизмом. Но так ли это? Ведь следующее предписание Лакатоша состоит в том, чтобы все читали все доступные тексты, с тем чтобы покрыть всю эпоху, охватываемую исследовательской программой и всем множеством исследователей. Конечно, это элитизм, поскольку мало кто может позволить себе тратить столько времени на чтение. Но такая позиция имеет антиэлитарную интеллектуальную предпосылку (противопоставленную элитарной экономической предпосылке): если тексты доступны, их могут читать все.

Среди того, что мы читаем, мы должны отбирать класс предложений, выражающих то, что пытались отыскать исследователи того времени, и как они пытались это сделать. Отбросьте то, что люди чувствовали относительно предмета исследования, факторы, стимулирующие творческий процесс, мотивации их деятельности и принятые ими ролевые модели. Ограничившись такой “внутренней” частью данных, мы можем теперь попытаться организовать результат в виде рассказа об исследовательской программе Лакатоша.

Как и во множестве философских исследований науки, непосредственное соответствие между гипотезой (относительно закономерностей роста знания) и проверенными данными в концепции Лакатоша не предполагается. Три типа пересмотра концепции могут улучшить ситуацию с такого рода соответствием. Во-первых, мы можем поиграть с методами анализа данных; во-вторых, мы можем пересмотреть гипотезу; и в-третьих, мы можем сделать вывод, что выбранный нами пример в конце концов не подтверждает рост знания. Я буду обсуждать эти три типа пересмотра концепции по очереди.

Под улучшением анализа данных я не имею в виду их подгонку. Лакатош делает пару бесхитростных замечаний в своей статье о фальсификации, где характеризует нечто в качестве исторического факта в тексте, но отрекается от этого в сноске, настаивая на том, чтобы мы относились к его тексту с “большой щепоткой соли” (I, стр. 55). Исторически настроенный читатель по праву раздражен тем, что его водят за нос таким образом. На самом деле, главное здесь не было понято. Шутка Лакатоша была сделана им не в ходе рациональной реконструкции, несмотря на то, что он говорил, будто дело обстояло именно так. Также как в любом другом исследовании, нет ничего плохого в том, чтобы попытаться провести заново анализ данных. Это не означает их подгонку. Это означает просто пересмотр фактов или их реорганизацию и отбор, или это может быть наложением новой исследовательской программы на известные исторические факты.

Если эти факты и концепция Лакатоша не могут быть согласованы, остаются другие возможности. Одна из них состоит в том, что анализируемое событие в истории науки может само по себе рассматриваться как нечто, отличное от роста знаний. Такая уступка могла бы выпустить джина из бутылки, но здесь вступает в силу ограничение, накладываемое внешней историей науки. Лакатош может всегда сказать, что частный случай в истории науки не согласуется с его моделью, поскольку он “иррационален”. Однако сам Лакатош налагает на себя требование, что это можно позволить себе, только если можно сказать, что такое иррациональный элемент. Влияние внешней истории проявляется в политическом давлении, искаженных ценностях, или, быть может, в простой тупости. Истории Лакатоша нормативны в том смысле, что позволяют сделать вывод, что данная часть исследования “не должна была” идти по тому пути, по которому она шла, и что она пошла по этому пути из-за вмешательства внешних факторов, не относящихся к самой исследовательской программе. Делая заключение о том, что выбранный случай не был “рациональным”, допустимо идти против господствующей в настоящий момент научной рациональности. Хотя в принципе Лакатош поддерживает такую позицию, на самом деле им двигает уважение к (может быть, неявному) одобрению работающих ученых. Я не вижу, чтобы Лакатош охотно соглашался с тем, что Эйнштейн, Бор, Лавуазье или даже Коперник участвовали в какой-либо иррациональной программе. “Изобилие настоящей истории науки” превращается в “иррациональность” (I, стр. 172). С позиции Лакатоша у нас нет иных стандартов оценок теорий, кроме тех, которые мы можем почерпнуть из реальной истории науки. Объявить историю науки глобально иррациональной значит отказаться от рациональности вообще. Мы понимаем, почему Фейерабенд говорил об элитизме Лакатоша: по Лакатошу, рациональность просто определяется тем, чтó современное сообщество называет хорошим, и ничто не перевесит бесконечную весомость мнения Эйнштейна.

Лакатош, таким образом, определяет объективность и рациональность в терминах прогрессивных исследовательских программ и допускает, что тот или иной эпизод в истории науки может быть объективным и рациональным, если его внутренняя история может быть представлена последовательностью прогрессивных изменений в постановках задач.
Катаклизмы в рассуждении

Пирс определял истину как то, что достигается в идеале к концу исследования. Он считал, что задача методологии – характеризовать принципы исследования. Существует очевидная проблема: что если истина не будет сходиться ни к чему? Пирс, который был так же, как и мы в наши, дни знаком с идеей научных революций, определенно считал, что “катаклизмы” в знании (так он сам называл это) не будут заменяться чем-либо другим, но составляют часть исследования, самоисправляющегося по своей природе. Подход Лакатоша был схож с подходом Пирса. Он решительно опровергал учение, которое он приписывал Куну, о том что знание изменяется путем иррациональных “обращений” от одной парадигмы к другой.

Как я говорил во введении, я не считаю, что правильное прочтение Куна дает апокалиптическое представление о культурном релятивизме, которое нашел у него Лакатош. Но в основе неприятия Лакатошем работы Куна лежит реальная озабоченность, которую не следует скрывать. Она связана с важной ремаркой Фейерабенда о том, что объяснение Лакатошем научной рациональности в лучшем случае справедливо по отношению к науке “нескольких последних столетий”.

Корпус знаний может прийти в рассогласование с прошлым двумя различными путями. В настоящее время мы знакомы с такой возможностью, когда новые теории могут полностью заменить предшествующую систему. Различение Лакатоша, относящееся к прогрессивным и регрессивным теориям, – хорошая попытка решения вопроса о том, когда такие замещения являются “рациональными”. Но все рассуждения Лакатоша принимают за само собой разумеющееся то, что мы можем назвать гипотетико-дедуктивной моделью рассуждений. Во всех своих пересмотрах Поппера он считает само собой разумеющимся, что гипотезы выдвигаются и проверяются по отношению к некоторым проблемам, отобранным в зоне “пояса безопасности”. Гораздо более радикальное изменение в знании происходит тогда, когда появляется совершенно новый стиль рассуждений. Сила иронии Фейерабенда по поводу “нескольких последних столетий” заключается в том, что анализ Лакатоша имеет отношение не к вневременному знанию, а к особому виду знаний, производимых особым стилем рассуждений. Это знание и этот стиль имеют особое начало. Таким образом, основной страх Пирса по поводу катаклизмов становится таким: Не может ли быть других стилей рассуждения, которые бы произвели новый тип знания? Не является ли суррогат истины Лакатоша локальным и недавним феноменом?

Я констатирую озабоченность, а не спорю. Фейерабенд сделал сенсационные, но неправдоподобные заявления о различных способах рассуждения и даже вú дения, относящихся к глубокой древности. В своей книге “Появление вероятности” (1975) я доказываю более прозаически, что наше настоящее представление об индуктивном свидетельстве вошло в оборот только в конце Возрождения. В книге “Стили научного мышления в европейской традиции” (1983) историк Э. К. Кромби, у которого я позаимствовал слово “стиль”, пишет о шести различимых стилях. Я развил идеи Кромби в другой работе. Совсем не следует, что появление нового стиля является катаклизмом. На самом деле, мы можем дополнять стиль стилем, имея кумулятивный корпус концептуальных средств. Вот о чем учит Кромби. Очевидно, что Патнэм и Лаудан ожидали, что это произойдет. Но этот предмет только недавно начал обсуждаться, и в настоящее время очень плохо понят. В то же время, он должен насторожить нас по отношению к такому объяснению реальности и объективности, которое подразумевает рост знания, но при этом оказывается, что описываемый вид роста затрагивает лишь особое знание, достигаемое особым способом рассуждения.

Предполагая худшее, я подозреваю, что стиль рассуждения может определять саму природу знания, которое он порождает. Древнегреческий метод постулатов дал миру геометрию, которая долгое время была философской моделью знания. Лакатош яростно нападал на преобладание эвклидовского метода. Но что противопоставил Лакатош гипотетико-дедуктивному методу и теории исследовательских программ, которую породил этот метод? Одна из наиболее специфических черт этого метода заключается в постулировании теоретических объектов, которые появляются в законах высшего порядка и которые все же имеют экспериментальные следствия. Эта особенность успешной науки становится всеобщей только под конец восемнадцатого столетия. Может быть, вопросы объективности, задаваемые нашему времени Кантом, в точности совпадают с вопросами, которые ставит новое знание? Если это так, то тогда вполне уместна попытка Лакатоша ответить на эти вопросы в терминах знания последних двух веков. Однако было бы неправильно предположить, что мы можем перейти от этого специфического типа роста к общей теории истины и реальности. Принять всерьез заглавие книги “Меняющаяся логика научного открытия”, которую предполагал написать Лакатош, но которую никогда не написал, означает принять всерьез возможность того, что Лакатош, подобно древним грекам, сделал вечные истины зависящими от некоего эпизода в истории человеческого знания.

Остается оптимистическая версия указанной озабоченности. Лакатош пытался охарактеризовать определенные объективные ценности западной науки, не обращаясь к теории истины, основанной на соответствии. Может быть, эти объективные истины достаточно новые, и ограничение последними двумя-тремя веками совершенно верно. Мы остаемся без внешней оценки нашей собственной традиции, но зачем она нам нужна?