Ян Хакинг - Представление и вмешательство. Ian Hacking Representing and Intervening
 Скачать 1.33 Mb.
|
|
Антикаузализм Общеизвестно учение Юма о том, что причина есть всего лишь постоянно реализуемая связь. Юм полагает, что сказать, что А причина В – это не значит сказать, что А какой-то своей силой или особенностью вызвало В. Это только означает, что вещи типа А регулярно сопровождаются вещами типа В. Подробности доводов Юма анализируются в сотне философских книг. Однако, мы можем многое пропустить, если будем рассматривать Юма вне его исторического контекста. На самом деле, не Юм является автором распространенного философского представления о причинности как просто о постоянной связи. Этим автором непреднамеренно оказался Исаак Ньютон. Во времена Юма высочайшим триумфом человеческого духа была ньютоновская теория притяжения. Ньютон был настолько осторожен в вопросе о метафизике гравитации, что ученые могут спорить до скончания времен о том, каковы были его мысли на самом деле. Непосредственно до Ньютона прогрессивные ученые думали о том, что мир нужно понимать в терминах механических толчков и тянущих усилий. Но гравитация не представлялась “механической”, поскольку была действием на расстоянии. По этой самой причине Лейбниц, единственный, кто мог сравняться с Ньютоном, совершенно отвергал ньютоновскую гравитацию: с его точки зрения, она была реакционным возвратом к необъяснимым оккультным силам. В случае с Лейбницем восторжествовал позитивистский дух. Мы научились тому, что законы притяжения являются лишь регулярностями, которые описывают происходящее в мире. И тогда мы решили, что все причинные силы – всего лишь регулярности! Для эмпирицистов постньютоновский подход заключался в следующем: мы должны искать в природе не причины, но только закономерности. Мы не должны думать о законах природы, будто они открывают нам, что должно происходить в природе, поскольку на самом деле они лишь описывают то, что происходит в природе. Естествоиспытатель пытается найти универсальные предложения – теории и законы, которые покрывали бы все явления как свои частные случаи. Сказать, что мы нашли объяснение события, – значит сказать только, что событие может быть дедуцировано из общей закономерности. У этой идеи существует множество классических формулировок. Вот одна из них, взятая из книги Томаса Рида “Эссе об активных силах человеческого ума” (1788). Рид был основателем того, что часто называют шотландской школой философии здравого смысла, на заимствованиях из которой держалась американская философия вплоть до начала эпохи прагматизма в конце XIX века. “Естествоиспытатели, рассуждающие осторожно, обладают точным значением терминов, которые они используют в науке. Когда они говорят о том, что указывают на причину явления природы, они имеют в виду закон природы, непосредственным следствием которого выступает данное явление. Как определенно говорит Ньютон, весь предмет натуральной философии сводится к двум основным вещам: во-первых, путем индукции из эксперимента и наблюдения обнаружить законы природы, затем применить эти законы к объяснению явлений природы. Это все, чего пытался достичь сей великий философ, и все, что он считал достижимым.” (I vii.6) О сходных вещах говорит Конт в своем “Курсе положительной философии”: “Первая черта положительной философии – это то, что она считает все явления подчиненными неизменным естественным законам. Наше дело (видя, насколько тщетными являются все попытки исследовать то, что называется причинами, независимо от того, начальные они или конечные) – заниматься точным открытием этих законов, с тем чтобы свести их к наименьшему количеству. Размышляя над причинами, мы не сможем решить ни одной проблемы в выяснении истоков и целей. Наше подлинное дело заключается в точном анализе обстоятельств явления и связывании их естественными отношениями последовательности и сходства. Наилучшая иллюстрация этого заключена в учении о силе всемирного тяготения. Мы говорим, что весь феномен вселенной объясняется им, поскольку он объединяет огромное множество астрономических фактов; обнаруживает постоянное стремление атомов по направлению друг к другу, прямо пропорционально их массам и обратно пропорционально квадратам расстояний между ними. В то же время сам этот общий факт есть просто обобщение того факта, который нам очень знаком, вследствие чего мы говорим, что знаем его, – а именно наличия веса тел у поверхности Земли. Что касается вопросов о том, что такое вес и притяжение, то мы считаем их нерешаемыми: они не являются частью позитивной философии. Мы по праву оставляем их воображению богословов или утонченному уму метафизиков.” (Paris, 1830, pp. 14-16.) Логический позитивизм также принял юмовскую трактовку причинности как только постоянно реализуемой связи. Законы природы, по максиме Морица Шлика, описывают происходящее, а не предписывают то, что должно происходить. Они являются лишь описаниями закономерностей. Мнение логических позитивистов об объяснении было суммировано в “дедуктивно-номологической модели” объяснения К. Г. Гемпеля. Объяснить событие, чье появление описывается предложением S, – значит представить некоторые законы природы (то есть закономерности) L и некоторые частные факты F и показать, что предложение S выводимо из предложений, утверждающих L и F. Ван Фраассен, у которого было гораздо более сложное мнение относительно объяснения, разделяет традиционно позитивистскую враждебность к причинам. “Полет фантазии” – таков его окончательный приговор причинам, который он выносит в своей книге (где причины представлены в еще более дурном свете, чем объяснения). Анти-теоретическая сущность позитивизма Оппозиция к ненаблюдаемым объектам идет в позитивизме рука об руку с оппозицией к причинам. Юмовское презрение к современным ему наукам, постулирующим существование теоретических объектов, выражено им, как обычно, в иронической прозе. Юм восхищался экспериментами и рассуждениями химика семнадцатого века Роберта Бойля, но не его корпускулярной механистической философией, которая представляет мир состоящим из маленьких упругих шариков или пружинок. В 62-ой главе своей великой “Истории Англии” Юм пишет: “Бойль был большим сторонником механистической философии, теории, которая открывает некоторые тайны природы и позволяет нам иметь представление об остальных, и тем самым находится в согласии с природным тщеславием и любопытством человека”. Исаак Ньютон, “величайший и редчайший гений, который когда-либо появлялся на свет, чтобы прославить и научить род людской,” – несомненно более великий учитель, чем Бойль: “Ньютон, сняв завесу с некоторых тайн природы, одновременно показал несовершенства механистической философии и тем самым восстановил ту неясность ее последних тайн, в которой они всегда пребывали и будут пребывать.” Юм редко отрицает то, что мир управляется скрытыми тайными причинами. Он отрицает то, что нам следует ими заниматься. С этих позиций природное тщеславие и любопытство человеческого рода может заставить нас искать элементарные частицы, но физика не достигнет здесь успеха. Фундаментальные законы всегда были и всегда останутся облечены неясностью. Оппозиция к теоретическим объектам проходит через всю историю позитивизма. Конт признавал, что мы не можем просто обобщать наблюдения, но должны сперва порождать гипотезы. Однако эти гипотезы должны рассматриваться только как гипотезы, и чем больше они утверждают, тем они дальше от положительной науки. Практически, Конт был против ньютоновского эфира, который вскоре стал электромагнитным эфиром, заполняющим все пространство. От эфира в конце концов отказались, так что в данном случае Конт был прав. Но он был также против атомистической гипотезы, которая в конце концов оказалась верной. Так что не известно, где найдешь, а где потеряешь. Логические позитивисты относились с разной степенью недоверия к теоретическим объектам. Общая стратегия заключалась в том, чтобы при исследовании научного знания применять логику и язык. В этом они следовали Бертрану Расселу, который думал, что теоретические объекты, по-возможности, должны быть заменены логическими конструкциями. Таким образом, утверждение об объекте, чье существование всего лишь выводится из данных опыта, должно быть заменено логически эквивалентными утверждениями об этих данных. Вообще, эти данные логически тесно связаны с наблюдением. Тем самым у логических позитивистов (которые надеялись на то, что все утверждения о теоретических объектах будут “сведены” логическими средствами к утверждениям, не использующим подобные объекты) возникла большая редукционистская программа. Крах этого проекта был еще большим по масштабам, чем провал попыток сформулировать принцип верификации. Ван Фраассен продолжает традицию позитивистской антипатии к теоретическим объектам. На самом деле, он даже не позволяет нам говорить о теоретических объектах: под ними, как он пишет, мы просто понимаем ненаблюдаемые объекты. Эти объекты, которые не могут быть увидены, должны быть выведены дедуктивным путем из теории. Стратегия ван Фраассена заключается в том, чтобы блокировать всякий вывод, ведущий к истинности теорий или к существованию теоретических объектов. Полагание Юм не верил в невидимые упругие шарики или атомы из механистической философии Роберта Бойля. Ньютон показал нам, что мы должны искать только законы природы, которые связывают явления. Мы не должны позволять нашему природному тщеславию воображать, будто мы можем успешно искать причины. Конт равно не верил ни в атомы, ни в эфир, существовавшие в науке того времени. Мы должны, полагал он, выдвигать гипотезы для того, чтобы понять, где исследовать природу. Но положительное знание должно лежать на уровне явлений, чьи законы мы должны определять точно. Это не значит, что Конт был несведущ в науке. Конт учился у великих французских физиков-теоретиков и прикладных математиков. Он верил в их законы относительно явлений, но не доверял ни одной тенденции к постулированию новых объектов. У логического позитивизма не было таких возможностей для столь упрощенного подхода. Члены венского кружка верили в современную физику. Атомизм и электромагнетизм давно устоялись, теория относительности уже стала признанным достижением, а квантовая теория развивалась семимильными шагами. Как следствие, в крайней версии логического позитивизма возникло редукционистское учение. Оно утверждало, что в принципе существуют логические и лингвистические преобразования предложений теорий, которые сведут их к утверждениям о явлениях. Может быть, полагали приверженцы такого подхода, когда мы говорим об атомах, токах и электрических зарядах, нас не нужно понимать совсем буквально, поскольку предложения, которые мы используем, сводимы к предложениям о явлениях. Здесь до некоторой степени помогли достижения логиков. Ф. П. Рамсей показал, как избавляться от имен теоретических объектов в теориях, оставляя лишь систему предложений с кванторами. Уильям Крейг доказал, что для любой аксиоматизируемой теории, включающей как наблюдаемые, так и теоретические термины, существует аксиоматизируемая теория, включающая только наблюдаемые объекты. Но эти результаты дали не совсем то, чего желали логические позитивисты. Не удалось также осуществить какую-либо лингвистическую редукцию в какой-либо реальной науке. Это сильно контрастировало с замечательными частными успехами по сведению более поверхностных, феноменологических теорий к более глубоким, как, например, в случае методов, с помощью которых было показано, что химия строения молекул основывается на квантовой химии, или теория гена преобразуется в молекулярную биологию. Попытки научной редукции – сведения эмпирической теории к более глубокой – были удачными в огромном количестве случаев, но попытки лингвистической редукции так ни к чему и не привели. Принятие Юм и Конт рассмотрели все написанное о фундаментальных частицах и сказали: мы не верим этому. Логические позитивисты верили этому, но говорили, что это не должно пониматься буквально, что наши теории на самом деле имеют дело только с явлениями. Ни один из этих вариантов не приемлем для современного позитивиста, поскольку программы лингвистических редукций не увенчались успехом, и, с другой стороны, вряд ли можно отвергать все здание современной теоретической науки. И все же ван Фраассен находит дорогу из этого тупика, различая доверие и принятие. В противовес логическим позитивистам ван Фраассен говорит, что теории нужно понимать буквально. Нет другого способа для того, чтобы понимать их. В противовес реалистам он говорит, что нам нет необходимости верить в то, что теории истинны. Вместо этого он предлагает нам использовать два следующих понятия: принятие и эмпирическую адекватность. Он определяет научный реализм как философию, которая считает, что “наука имеет целью дать нам в своих построениях буквальную теорию того, на что похож мир. Принятие научной теории означает ее оценку в качестве истинной” (стр. 8). Его собственная концепция конструктивного эмпирицизма, утверждает, напротив, что “наука имеет целью дать нам теории, являющиеся эмпирически адекватными. Принятие теории включает лишь веру в то, что теория эмпирически адекватна” (стр. 12). “Нет необходимости, – пишет он, – считать, что хорошие теории истинны, и тем самым верить, что постулируемые ими объекты истинны. Это “тем самым” (“ipso facto”) напоминает нам о том, что ван Фраассен не очень сильно различает реализм относительно теорий и реализм относительно объектов. Я же считаю, что теоретические объекты можно считать реальными не “в силу того факта”, что некоторая теория полагается истинной, но по другим причинам. Несколько ниже ван Фраассен поясняет: “принять теорию означает (для нас) считать ее эмпирически адекватной – то есть считать истинным то, что теория говорит о наблюдаемом” (стр. 18). Теории служат интеллектуальными инструментами для предсказания, управления, исследования и чистого наслаждения. Среди прочего, принятие означает обязательство. Принять теорию в области того или иного исследования – означает взять на себя обязательства развивать программу исследования, которую она предлагает. Вы можете даже принять, что она обеспечивает объяснения. Но вы должны отвергнуть то, что называют выводом к наилучшему объяснению: принять теорию потому, что она делает нечто простым, не означает тем самым думать, что все утверждаемое теорией буквально верно. В настоящее время позитивизм ван Фраассена является наиболее последовательным. Он обладает всеми шестью чертами, с помощью которых я определяю позитивизм, и которые разделяются Юмом, Контом и логическими позитивистами. Естественно, у него нет юмовской философии, историцизма Конта и теорий значения логических позитивистов, поскольку они не имеют ничего существенно общего с духом позитивизма. Вместе со своими предшественниками ван Фраассен разделяет антиметафизический подход: “Утверждение эмпирической адекватности намного слабее, чем утверждение истинности, и ограничение себя принятием освобождает нас от метафизики”, – пишет он (стр. 69). Он за наблюдаемость и против причинности. Он занижает роль объяснения, он не думает, что объяснение ведет к истинности. На самом деле, так же как и Юм и Конт, он ссылается на классический случай ньютоновской невозможности объяснить силу тяжести, как доказательство того, что, по существу, объяснение не является делом науки (стр. 94). И конечно, он против теоретических объектов. Таким образом, он придерживается пяти из шести положений позитивистской доктрины. Единственное оставшееся из них – это упор на верификацию или какой-либо ее вариант. Ван Фраассен не разделяет верификационную теорию значения логических позитивистов, так же как ничего подобного не разделял и Конт, а также, как я думаю, и Юм, хотя у Юма и была неверифицируемая максима о сжигании книг. Позитивистский энтузиазм относительно верификации был лишь временно связан с концепциями значения во времена логического позитивизма. В более общей форме позитивизм выражает тягу к позитивной науке, к знанию, которое может быть установлено как истинное и чьи факты точно определены. Конструктивный эмпирицизм ван Фраассена разделяет этот энтузиазм. Против объяснений Многие позитивистские тезисы были более привлекательны во времена Конта, чем в наши дни. В 1840-х годах все теоретические объекты были совершенно гипотетическими, а недоверие ко всему просто постулируемому служит исходной точкой рациональной философии. Но постепенно мы стали видеть то, что раньше лишь постулировали: микробы, гены, даже молекулы. Мы также научились использовать теоретические объекты для того, чтобы манипулировать другими объектами и закономерностями. Эти основания для реализма относительно объектов обсуждаются ниже в главах 10 и 16. Однако, один позитивистский тезис остается по-прежнему актуальным: осторожность по отношению к объяснению. Идея “вывода к наилучшему объяснению” довольно стара. Ч. С. Пирс (1839-1914) назвал ее методом гипотез или абдукцией. Идея заключается в том, что встречаясь с некоторым явлением, вы находите такое объяснение (возможно обладающее некоторым начальным правдоподобием), которое делает осмысленным то, что иначе необъяснимо. В этом случае вы должны прийти к заключению, что объяснение по всей видимости правильно. В начале своей научной деятельности Пирс думал, что существует три фундаментальных типа научного вывода: дедукция, индукция и гипотеза. Чем старше он становился, тем более скептически он относился к третьему типу и под конец жизни не придавал “выводу к наилучшему объяснению” никакого значения. Был ли Пирс прав в том, что отвергал этот тип объяснения так основательно? Я думаю, что да, но мы не должны решать этот вопрос прямо сейчас. В настоящий момент мы заняты только выводом к наилучшему объяснению как аргументом в пользу реализма. Основная идея была провозглашена Г. Гельмгольцем (1821-1894), внесшим огромный вклад в физиологию, оптику, электродинамику и другие науки. Гельмгольц был также и философом, а реализм называл “замечательно полезной и точной гипотезой”. В настоящее время в ходу три разных довода. Я назову их доводами простоты вывода, упорядочивающей случайности и успеха науки. Сам я скептически отношусь ко всем трем доводам. Начну с того, что объяснение может играть менее серьезную роль в научном рассуждении, чем думают философы. Объяснение явления не представляет собой составляющей части вселенной, как было бы в случае, если бы Создатель Природы записал в книгу мира такие вещи, как объекты, явления, качества, законы, числовые константы, и наряду с этим объяснения объектов. Объяснения существуют лишь по отношению к человеческим интересам. Я не отрицаю, что объяснение (“чувство ключа, поворачивающегося в замке”, по словам Пирса) встречается в нашей интеллектуальной жизни. Но это, в основном, черта исторических или психологических обстоятельств момента. Бывают моменты, когда мы ощущаем большое продвижение в понимании, образуя новые объясняющие гипотезы. Но это чувство не является основанием для того, чтобы предполагать, что гипотеза верна. Ван Фраассен и Картрайт настаивают на том, что быть объяснением – никогда не повод для того, чтобы вызывать доверие. Я менее строг, чем они: мне, как и Пирсу, кажется, что объяснение – все-таки основание, хоть и довольно шаткое. В 1905 году Эйнштейн объяснил фотоэффект с помощью теории фотонов. Тем самым он сделал привлекательным понятие квантованных пучков света. Но основание для доверия к теории заключается в ее предсказательной, а не в объяснительной силе. Ощущение ключа, поворачивающегося в замке, дает чувство, что у вас есть прекрасная новая идея, с которой можно работать. Но это не основание для убеждения в истинности идеи: это приходит позже. |