Роберт Пирсиг. Дзен и исскуство ухода за мотоциклом. Pirsig Robert. Дзен и исскуство ухода за мотоциклом - royallib. Исследование некоторых ценностей "Настоящий мотоцикл, с которым вы работаете это машина, которая называется "
 Скачать 0.86 Mb.
|
17У Криса что-то не ладится. Какое-то время он шёл впереди меня, а теперь сидит под деревом и отдыхает. Он не смотрит на меня, и поэтому я знаю, что дело плохо. Я подсаживаюсь к нему, но у него отсутствующее выражение лица. Оно у него красное, и я вижу, что он утомился. Мы сидим и слушаем, как ветер шумит в соснах. Я знаю, что в конце концов он встанет и пойдёт дальше, но он не знает этого и боится столкнуться с возможностью того, что пугает его: что в конечном итоге он не сможет одолеть гору. Я вспоминаю, что Федр писал об этих горах и рассказываю об этом Крису. Много лет тому назад, — говорю я, — мы с мамой побывали на границе снегов неподалёку отсюда и разбили лагерь рядом с озером, с одной стороны которого было болото. Он не поднимает взора, но слушает. На рассвете мы услышали шум падающих камней и подумали, что это какой-нибудь зверь, только звери обычно избегают та-кого шума. Затем я услышал какой-то чмокающий звук в болоте, и тут мы по настоящему проснулись. Я осторожно выбрался из спального мешка, вынул из кармана куртки пистолет и присел у дерева. Внимание Криса теперь отвлеклось от его собственных проблем. Раздалось новое чмоканье, — продолжаю я, — я подумал, что какие-то пижоны навьючивают лошадей, но не в этот же час. Ещё один всплеск! И громкий чвак! Это не лошадь! И снова чвак и ЧВАК! И вот в смутной серой предрассветной мгле через трясину болота прямо на меня выходит такой огромный лось, каких я ещё не видел. Рога у него были шириной в рост человека. После медведя гризли это самый опасный зверь в горах. А некоторые говорят, что опаснее его нет. Глаза у Криса снова засветились. ЧВАК! Я взвёл курок пистолета, полагая, что мой тридцать восьмой специальный не очень-то годится против лося. ЧВАК! Он меня не видит! ЧВАК! Я не могу уйти с его пути. Мама твоя лежит в спальном мешке прямо на его пути. ЧВАК! Какой ГИГАНТ! ЧВАК! Он всего лишь в десяти ярдах! ЧВАК! Я встаю и прицеливаюсь. ЧВАК!.. ЧВАК!.. ЧВАК!.. Он останавливается в ТРЁХ ЯРДАХ от меня, и тут замечает человека… Мушка прицела остановилась у него между глаз… Мы оба замираем… Я протягиваю руку к рюкзаку и достаю сыру. — И что же дальше? — спрашивает Крис. — Погоди, я отрежу сыру. Вынимаю охотничий нож, держу сыр в обертке так, чтобы не касаться его пальцами. Отрезаю кусок толщиной в четверть дюйма и протягиваю его ему. Он берёт его. — И что же случилось? Я смотрю, как он откусывает. — Лось-самец смотрел на меня должно быть секунд пять. Затем он глянул на твою мать. Затем снова посмотрел на меня, а пистолет чуть ли не касался его большого круглого носа. Тогда он улыбнулся и медленно побрёл прочь. — Ну да, — произнёс Крис. Вид у него разочарованный. Обычно, если они сталкиваются таким образом, то нападают, — продолжаю я, — но он просто подумал, что утро чудесное, что мы у него первые, так что чего волноваться? Вот поэтому он и улыбался. — Разве они улыбаются? — Нет, но у него был такой вид. Я убираю сыр и продолжаю: “Позднее в тот же день мы прыгали в валуна на валун, спускаясь по склону. Я чуть было не ступил на большой коричневый валун, как он вдруг взлетел в воздух и убежал в лес. Это был тот же самый лось… Полагаю, мы изрядно надоели ему в тот день”. Я помогаю Крису подняться на ноги. — Ты шёл слишком быстро. Теперь склон становится круче, и надо идти помедленнее. Если пойдёшь быстро, то запыхаешься, а если запыхаешься, начнет кружиться голова, падаешь духом и думаешь: “Не смогу”. Так что убавь шаг на некоторое время. — Я пойду сзади, — отвечает он. — Хорошо. Теперь мы бредём прочь от ручья, вдоль которого шли, по склону каньона под минимально возможным углом. По горам надо лазить с наименьшим усилием безо всяких желаний. Скорость должна определяться действительностью вашей натуры. Если начинаешь беспокоиться, ускорь шаг. Если запыхался, сбавь. В гору поднимаешься при равновесии между беспокойством и утомлённостью. Тогда, если больше не задумываешься о будущем, то каждый шаг уже больше не средство продвижения к цели, а уникальное явление само по себе. У этого ли-ста зазубренные края. Вот этот камень, кажется, шатается. Вот с этого места снег виден меньше, хоть он и ближе. И такие вещи во всяком случае следует замечать. Слишком мелко жить только ради какой-то цели в будущем. Жизнь поддерживают именно склоны горы, а не вершина. Именно здесь всё и растёт. Но, естественно, без вершины не бывает склонов. Именно вершина определяет склоны. Итак, мы бредём… дорога длинная… торопиться некуда… шаг за шагом… а в качестве развлечения небольшая шатокуа… Умственное упражнение гораздо интерес-нее телевизора, жаль, что на него не переключается больше людей. Они, возможно, полагают, то, что они слышат — неважно, но ведь так не бывает. Вот большой отрывок, относящийся к первому классу Федра, после того, как он ему дал задание: “Что такое качество в мыслях и изложении?” Атмосфера просто накалилась. Почти всех раздражал и ставил в тупик этот вопрос, точно так же как и его самого ещё раньше. — Откуда нам знать, что такое качество? — вопрошали они. — Это вы нам должны рассказать! Тогда он сказал, что тоже не может этого понять, но что ему очень хочется выяснить. Он и задание-то дал такое потому, что надеется получить хороший ответ от кого-либо. И тогда загорелось. Комнату потряс возмущённый рёв. Не ус-пел он утихнуть, как какой-то преподаватель заглянул в дверь, чтобы выяснить, в чём дело. — Всё в порядке, — успокоил его Федр. — Мы случайно натолкнулись на настоящий вопрос, и теперь просто трудно прийти в себя. — Кое-кто из студентов с любопытством отнёсся к такому заявлению, и шум постепенно утих. Тогда он воспользовался этим, чтобы вкратце вернуться к теме: “Коррупция и упадок в Храме разума”. Он заявил, что мерой такой коррупции должно стать негодование студентов, если кто-то попробует воспользоваться ими в поисках истины. Следует притворяться, что ищешь истину, имитировать этот поиск. А практический поиск её — лишь проклятое надувательство. Дело в том, сказал он, что ему искренне хочется узнать, что они думают, но не для того, чтобы выставить оценку, а просто потому что ему хочется знать это. Это их озадачило. — Я просидел над этим всю ночь, — сказал один. — Я так расстроилась, что готова была заплакать, — сообщила девушка у окна. — Вам следовало предупредить нас, — сказал третий. — Как же мог я предупредить вас, — возразил он, — если я и понятия не имел, как вы отреагируете? На некоторых лицах озабоченность стала вытесняться первыми проблесками. Он ведь не шутит. Ему действительно хочется знать. Очень своеобразный человек. Тогда кто-то спросил: “А сами-то вы что думаете?” — Не знаю, — ответил он. — Но что-то вы всё-таки думаете? Он надолго задумался. — Думаю, что существует такая вещь, как качество, но как только попытаешься дать ей определение, то происходит нечто непонятное. Ничего не выходит. Гул одобрения. Он продолжал: “Почему это так, я не знаю. Я думал, что найду какую-нибудь подсказку в ваших работах. Просто не знаю.” На этот раз замолчал класс. В следующем классе тоже возникла суматоха, но несколько студентов в каждом классе вполне дружелюбно предложило ему варианты ответов, из чего он понял, что происшедшее в первом классе обсуждалось во время большой перемены. Несколько дней спустя он выработал своё собственное определение и записал его на доске, чтобы потомки могли скопировать его. Определение было следующим: “Качество — это такая характеристика мышления и изложения, которая распознаётся не-мыслительным процессом. Поскольку определения — продукт жесткого, формального мышления, то качество не поддаётся определению”. Тот факт, что это “определение” по существу представляло собой отказ от его формулировки, замечаний не вызвал. У студентов не было достаточной подготовки, чтобы возразить ему в том плане, что формально его заявление совершенно нерационально. Если нельзя дать определение чего-либо, то нет и формального пути выяснить, что оно вообще существует. И в действительности нельзя рассказать кому-либо, что это такое. По существу нет формальной разницы между неспособностью определить что-либо и тупостью. Когда я говорю: “Качество нельзя определить”, то практически признаюсь: “Я совершенно туп в вопросах качества”. К счастью, студенты не знали этого. Если бы они привели ему такие возражения, то в то время он не смог бы им ничего ответить. Затем под тем же определением на доске он написал: “Но да-же если качество и нельзя определить, то вы все равно знаете, что это такое!” И снова началась буря. — Да нет, не знаем! — Нет, знаете. — Нет, не знаем же! — Непременно знаете! — парировал он и предоставил им некоторый материал, чтобы продемонстрировать это. Он взял в качестве примера два сочинения студентов. Первое было аляповатым, несобранным, содержащим интересные мысли, но не складывающимся во что-то конкретное. Второе было прекрасной работой студента, который сам никак не мог понять, почему это у него вышло так хорошо. Федр зачитал их оба, и попросил поднять руки тех, кто считает, что первое было лучшим. Поднялись две руки. Тогда он спросил, кому больше понравилось второе. Руки подняли двадцать восемь человек. — Вот то самое, — заключил он, — что заставило подавляющее большинство из вас поднять руку в пользу второго сочинения, и есть то, что я называю качеством. Так что и вы знаете, что это такое. Снова воцарилась задумчивая тишина, и он на этом закончил. В интеллектуальном плане это было просто возмутительно, и ему это было известно. Он уже больше не учил, а просто навязывал доктрины. Создал воображаемое образование, определил его как неподдающееся определению, несмотря на протесты студентов сообщил им, что им известно, что это такое, и продемонстрировал им это так же путано логически, как и сам термин. И ему это удалось потому, что для логического опровержения требовался такой талант, какого у студентов не оказалось. В последующие дни он постоянно приглашал их дать опровержение, но такового не последовало. Тогда он стал импровизировать дальше. Чтобы закрепить мысль о том, что они уже знают, что такое качество, он разработал такую методику. Он зачитывал в классе четыре сочинения студентов, и предлагал им на листке бумаги расположить их по порядку в соответствии с качеством. Сам он проделал то же самое. Собрал листочки, расписал результаты на доске и вывел среднюю оценку всего класса. Затем он открывал свои отметки, и они почти всегда были очень близки, если не идентичны, средним оценкам класса. Если расхождения и были, то обычно это касалось сочинений близких по качеству. Вначале такое упражнение заинтересовало всех, но со временем им это надоело. Стало совершенно очевидно, что он имел в виду под качеством. Также очевидно, что они тоже знают это, и поэтому они потеряли интерес к дальнейшему. Теперь у них воз-ник другой вопрос: “Ну хорошо, мы знаем, что такое качество. А как же его добиться?” И вот теперь, наконец, в дело вступили стандартные тексты по риторике. Излагаемые в них принципы больше не представляли собой правил, которые надо опровергать, не аксиомы сами по себе, а просто технику, намёки к производству того, с чем действительно стоит считаться и что не зависит от любой техники, — качество. То, что началось как ересь по отношению к традиционной риторике, теперь обернулось прекрасным введением в неё. Он выделял такие аспекты качества как единство, наглядность, авторитетность, экономность, чувственность, ясность, рельефность, слитность, загадочность, блеск, точность, пропорциональность, глубина и т. д., каждый из этих аспектов он считал слабо выраженным определением качества, и демонстрировал их той же самой техникой чтения в классе. Он показывал, как аспект качества, называемый единство, собранность повествования, можно улучшить при помощи техники, называемой план. Авторитетность аргументации можно подкрепить техникой, называемой ссылками, где приводятся авторитетные источники. Планы и ссылки — это стандартные аспекты, которые преподают на всех младших курсах по композиции, но теперь, как средство улучшения качества, они обрели определённую целенаправленность. И сейчас, если студент приводил кучу неуместных ссылок или давал неряшливый план, это показывало, что он выполняет задание необдуманно, ему можно было сказать, что, хотя его работа и соответствует букве задания, она, очевидно, не достигает цели качества, и поэтому никчёмна. Теперь в ответ на извечный вопрос студента “Как мне это делать?”, который прежде доводил его чуть ли не отчаяния, он мог ответить: “Нет никакой разницы в том, как это делать! Просто должно быть хорошо!” Неудовлетворённый студент мог спросить в классе “Да как же узнать, что это хорошо?” Но не успеет он произнести это, как ответ ему уже готов. Другой студент обычно ответит ему: “Да и так видно”. Если же он скажет: “Нет, не вижу”, ему ответят: “Непременно видишь, он ведь доказал это”. И студент окончательно и полностью попадает в ловушку, ему приходится выносить собственные суждения о качестве. И именно таким образом, и никак иначе он выучивается писать. До сих пор академическая система вынуждала Федра говорить, что ему нужно от студентов, даже если он сознавал, что это заставляет их подстраиваться к искусственным формам, которые разрушают их собственное творчество. Студенты, соблюдавшие правила, позже были обречены на неспособность к творчеству и не могли делать работу, отражавшую их собственные мерки того, что хорошо. Теперь с этим покончено. Он нашёл выход, перевернув наоборот основное правило о том, что всё, |