Милов Леонид. История России XVIII-XIX веков - royallib.com. История России xviiixix веков Под редакцией академика ран л. В. Милова

• Название: История России xviiixix веков Под редакцией академика ран л. В. Милова
• Дата: 12.03.2023
• Размер: 1.65 Mb.
• Имя файла: Милов Леонид. История России XVIII-XIX веков - royallib.com.doc
• Тип: Документы; #981633
• страница: 19 из 52

§ 3. АГРАРНЫЙ ТУПИК НЕЧЕРНОЗЕМЬЯ И ЗАРОЖДЕНИЕ РЕГИОНОВ ЗЕРНОВОГО ТОВАРНОГО ПРОИЗВОДСТВА

Обобщенные статистические показатели материалов Генерального межевания земель во второй половине XVIII в. свидетельствуют о том, что для Центральной России обеспеченность крестьянина пашенным наделом достигала в среднем 3–3,5 десятины в трех полях на душу мужского пола, что было не слишком много для нашей страны. В то же время синхронные данные губернаторских отчетов свидетельствуют, что реальный посев в озимом и яровом полях составлял в этой зоне Нечерноземья 1,24 десятины на душу мужского пола. Остальная пашня просто не использовалась в силу специфики тех же природно-климатических условий. В достоверности этих данных сомневаться не приходится. О типичности такого высева пишут и известный русский публицист И. Т. Посошков, и первый русский агроном А. Т. Болотов. Об этом же свидетельствуют бюджетные обследования современников, в частности по Тверской губернии. На семью из четырех человек, где двое — дети, великорусский пахарь мог обработать землю величиною только в 2,5 десятины в двух полях на тягло.

Тяжкий убыточный труд крестьянина Центра России. Причина столь малых возможностей крестьянина заключается в том, что рабочий период земледельца в Центральной России составлял, как уже неоднократно упоминалось, всего 130 рабочих дней, из которых 30 суток тратилось на сенокос. Если соблюдать все необходимые нормы агрикультуры, то на все операции только по обработке пашни требуется около 40 человеко-дней на десятину (около 1 га). Столько, например, тратилось на пшеничном поле в Парижском регионе Франции в середине XVIII в. (при общей затрате труда на 1 га около 70 дней). Русскому же крестьянину на обработку реального пашенного надела (а это 4,5 десятины в двух полях) с соблюдением минимума агротехнических норм (т. е. тратя 40 дней на десятину) потребовалось бы 180 дней. А у крестьянина при нашем климате их всего 100. Следовательно, он не мог затратить на обработку земли 40 дней на одну десятину. За данное природой время он едва мог обработать 2,4–2,5 десятины в двух полях, потратив на это всего-навсего 23,4 человеко-дня. Отсюда идет неизбежность низкого качества обработки пашни, низкая урожайность и крайняя ограниченность размеров посева. Чтобы улучшить урожай, за эти 23 дня он должен был стремиться вложить объем труда, равный при нормальных условиях труда тем же 40 дням. А это — неимоверное, чаще всего нереальное напряжение ритма работы, вплоть до ночной пахоты. Это и привлечение к труду и детей и стариков. При такой нагрузке общие затраты труда на все полевые работы, включая обмолот, у русского крестьянина составляли не 70 нормальных человеко-дней на десятину (га), а всего около 42 дней, из которых, как уже говорилось, 23,4 дня шло на пахоту и боронование. Если же этот крестьянин работал еще и на барщине, то время и объем работ на своем поле резко сокращались и соответственно либо падала урожайность от крайне небрежной вспашки, либо уменьшался даже этот небольшой посев.

Поэтому огромные пространства российского Нечерноземья многие века были ареной практически убыточного, хотя и общественно необходимого, сельского хозяйства. Во второй половине XVIII в. во Владимирской губернии лишь один уезд из 12 (Покровский) имел некоторый излишек зерна (по сравнению с тем количеством зерна, которое шло на собственное потребление). В четырех уездах своего зерна хватало лишь на 6–8 месяцев в году. Такое же положение было и в соседней Ярославской губернии. Здесь лишь три уезда обходились «своим хлебом» и в случае удачного урожая могли иметь некоторый товарный излишек зерна. И это не удивительно, так как наряду с удачным урожаем были частые жестокие неурожаи, которые на ряд лет выбивали из колеи массы крестьянских хозяйств.

8 частности, в 1796 г. по Ярославской губернии средняя урожайность ржи была всего сам-1,4, овса — сам-2,2, ячменя — сам-2,1. Это голод! В Черноземье средняя многолетняя урожайность была почти всегда низкой из-за того, что высокие урожаи чередовались с жестокими неурожаями. Так, средняя за 9 лет (1783–1795) урожайность по Воронежской губернии равнялась по ржи всего сам-4, ибо три урожая в сам-6 и сам-7 чередовались с низкими (сам-1,5, сам-2,5, сам-2,9 и сам-3,1). Сводные погубернские данные за разные годы двух последних десятилетий XVIII в. по плодородным черноземным Тамбовской, Орловской, Курской и Воронежской губерниям свидетельствуют об очень скромных итогах: по ржи в среднем сам-3,7, по овсу — сам-3, по ячменю — сам-2,8. Подобные же сводные показатели по нечерноземным Московской, Ярославской, Тверской, Костромской и Новгородской губерниям обнаруживают еще более низкий уровень урожайности: рожь — сам-2,3, овес — сам-2,2, ячмень — сам-2,3. Это означает, что при посеве 12 пудов ржи на десятину чистый сбор со всего посева будет всего 15,6 пуда, а по овсу — 19 пудов. В сумме это 34,6 пуда, или 80 % сбора всех зерновых на семью в 4 человека. А по норме полагалось бы 67 пудов!

По Тверской губернии до нас дошли ценнейшие сведения об уровне развития крестьянского хозяйства этого края в 80-е гг. XVIII в. «По расчислению нескольких лет» годовой бюджет средней крестьянской семьи из 4 человек (глава семьи, жена и двое детей) по расходам составлял 26 руб. 43 с половиной копейки. В то же время реальный доход такой семьи сводился к тому, что продавались «четверть или две овса, сена, а ис скота бык и овца, а также несколько коровьего масла, яиц, творога». «И за сие получает (крестьянская семья. — Л.М.) в год не более 6-ти руб.» Остальные 20 с лишним рублей надо было добывать на стороне путем различного рода промыслов, неземледельческих занятий или жить впроголодь, разоряя свое собственное хозяйство.

Примерно такая же ситуация была почти на всем пространстве Нечерноземья России. Во всяком случае, в одном из докладов Комиссии о коммерции (от 21 июня 1764 г.) общая оценка состояния земледелия в России была такова: «Крестьянин, трудясь через целое лето, насилу на платеж своих оброков может заработать». Иначе говоря, большую часть необходимой для расходов суммы русский крестьянин должен был добывать на стороне, точнее, вне сферы сельского хозяйства. Именно поэтому в Нечерноземье России различного рода крестьянские промыслы существовали уже издавна.

Таким образом, тяжелое положение крестьянского хозяйства и одновременно растущие запросы господствующего класса и вызвали к жизни противоположные тенденции развития: с одной стороны, массовое распространение неземледельческих промыслов, объективно ведущих в конечном счете к расширению внутреннего спроса на зерно и муку, а с другой стороны — постепенное развитие ущемляющего крестьян барщинного господского хозяйства, удовлетворяющего в том числе и потребности того же спроса. Учет этих тенденций и лежал в основе правительственной политики монархов середины и второй половины XVIII в.

Свобода крестьянских промыслов. Основной массе населения страны нужны были условия для приложения своего труда в сфере промышленности как способ дополнительного к сельскохозяйственному производству заработка, и политика правящей верхушки должна была отвечать этим потребностям. Более того, политика правительства конца 50 — начала 60-х гг., запрещая промысловые монополии и откупа, стала поощрять в первую очередь именно мелкие промыслы, а не развитие крупных мануфактур. В одном из сенатских указов об этом заявлено со всей откровенностью: «а в заведении для того фабрик не позволять, дабы чрез то у мастеровых людей пропитание отьемле-мо не было». Таким образом, прямое поощрение вовлечения основной массы крестьянства в торгово-промышленную деятельность было продиктовано суровой необходимостью помочь выживанию громадной массы населения Нечерноземья. Это была чисто прагматическая линия правительственной политики.

Крестьяне Нечерноземья, получая мало прибыли от земледелия, свое свободное время (а им были осень, зима и часть весны) с давних пор употребляли для приработков. Крестьяне буквально изощрялись, «примысливая», т. е. изобретая, способы своего сравнительно сносного существования. Отсюда побочные занятия крестьянства получили названия «промыслов». Жители многочисленных сел Ярославской, Костромской, Владимирской и других губерний пряли льняную пряжу и продавали ее владельцам ткацких промышленных заведений — мануфактур. Жители западных районов Московской губернии, обильной лесами, занимались заготовкой леса для строительства изб, амбаров и проч. Здесь делали и телеги, и сани, и бочки, и дуги, и колеса, и воротные щиты, и деревянную посуду. Все это шло на продажу. В Дмитровском уезде получил развитие гребенный промысел (расчески и гребни из коровьих рогов). В Семеновском уезде Нижегородской губернии расцвел ложкарный промысел. В тверском селе Кимры и ближайших селах крестьяне занимались шитьем сапог. Крестьяне районов Карелии, Тульско-Каширского, Муромского и других районов выплавляли кричное железо из болотных железных руд и мастерили косы, топоры, ножи, серпы и другую металлическую утварь. Нижегородские села Павлово, Безводное, Ворсма и другие стали известны своими изделиями из металла (замки, ножи, кольца, крестики и т. д.). Крестьяне многих сел Владимирской губернии (и среди них в первую очередь село Иваново) издавна занимались ткацким промыслом.

В итоге в промышленную деятельность были вовлечены огромные массы крестьянства.

Помимо местных промыслов крестьяне занимались отхожими промыслами, т. е. отходили на заработки в города или другие местности. Так, из костромских селений в Москву и другие города приходили каменщики. Из владимирских селений выходили шерстобиты, валявшие войлоки, шерстяные войлочные шляпы и т. п. Могучим потребителем крестьян-отходников была река Волга и приволжские города Тверь, Рыбная Слобода, Ярославль, Нижний Новгород, Астрахань и т. д. Десятки тысяч крестьян работали бурлаками, были заняты на рыбных промыслах Астрахани и Гурьева. В городах крестьяне работали на текстильных мануфактурах, в кожевенных мастерских, на пеньковых и канатных заводиках, строительстве судов и лодок. Тысячи крестьян уходили на заработки в Петербург, где нередко шли строительные работы. Много рабочего люда требовал провод судов из Волги в Неву. Наконец, серьезным потребителем рабочей силы была Москва и ее промышленность.

Кроме отхода промышленного в России развивался отход земледельческий. Из тульских, рязанских, тамбовских селений, а также из районов нечерноземной полосы тысячи крестьян устремлялись на летние работы в южные черноземные районы. Там дворянское помещичье хозяйство, хозяйства крестьян-однодворцев, казацкой старшины и т. п. испытывали острую нужду в рабочих руках.

Барщинное крестьянство нечерноземного Центра страны использовало осенне-зимний период для отхода на промыслы. Но этот факт привел в конце концов к переориентировке помещиков. Они, не довольствуясь барщиной, стали дополнять ее денежным оброком, т. е. получать ренту и от промысловых заработков крестьян. Более того, ввиду перспективности крестьянских промыслов, в условиях, когда рынки Москвы и других городов стал наводнять дешевый хлеб с юга страны, многие помещики стали переводить крестьян с барщины на денежный оброк. Таким образом, намечавшиеся было симптомы кризиса феодального хозяйства были в XVIII в. на время преодолены.

Однако эксплуатация крестьян путем денежного оброка отходников и промысловиков очень скоро также перестала отвечать «нормативам» типичного традиционного хозяйства. Крестьянин в этом случае добывает средства к жизни фактически уже вне сферы феодального хозяйства. Помещик же получает увеличенные суммы оброка лишь в силу личной крепостнической зависимости крестьянина, земельные отношения здесь утратили свое прежнее значение.

Так или иначе, а отходничество крестьян на заработки получает все большее развитие. Дворянское государство, охраняя интересы крепостников-помещиков, вводит отход на промыслы в рамки полицейских ограничений. С 1724 г. вводится система паспортов и так называемых покормежных писем, по которым крестьяне могли уходить лишь в пределах своего уезда, удаляясь не более чем на 30 верст с разрешения помещика. Паспорт же давался на разные сроки (полгода, год) и предоставлял отходнику больший радиус действий. Число крестьян-отходников резко возрастает с середины XVIII столетия. К концу века в одной лишь Московской губернии ежегодно выдавалось свыше 50 тыс. паспортов, а в Ярославской — около 75 тыс. паспортов.

Темпам роста крестьянских промыслов сопутствуют и стремительные темпы роста денежного оброка. Так, в 60-х гг. XVIII в. помещики брали (в номинале) в среднем 1–2 руб. с души муж. пола в год, в 70-х гг. — 2–3 руб., в 80-х гг. — 4–5 руб., а в 90-х гг. в некоторых районах Центра страны оброк достигал 8—10 руб. с души муж. пола.

Центр тяжести хозяйства крестьян — отход и промысел. Таким образом, ликвидация сословных преград в промышленности и поощрение государством крестьянских промыслов принесли свои плоды, а заметны они стали уже в ближайшие после первых указов 15–20 лет. Об этом свидетельствуют массовые данные о соотношении уровня оброчной эксплуатации помещичьих крестьян и обеспеченности этих же крестьян пашней. Так, данные о 3759 душах муж. пола крестьянах Егорьевского уезда Московской губернии свидетельствуют о том, что в 1769–1773 гг. их хозяйство носило чисто земледельческий характер (что следует из четко проступающей закономерности: чем больше у крестьянина пашни, тем выше сумма оброка с души муж. пола, который он платит). Спустя примерно 15–20 лет у тех же 3759 душ муж. пола, живущих в тех же селах, характер соотношения размера оброка и размера пашни резко меняется: наибольший оброк платят уже те крестьяне, у которых пашни меньше. И наоборот, наименьший оброк платят те крестьяне, у которых пашни больше. Произошел, таким образом, своеобразный «промысловый переворот». Центр тяжести хозяйственной деятельности крестьян этого региона перемещается в промысловую деятельность, и от нее в первую очередь зависит размер дохода крестьянина (а значит, и размер оброка). В 80-х гг. этот процесс коснулся всех крестьян Егорьевского уезда (15 868 душ муж. „пола), ибо 4490 душ муж. пола платили оброк в 5 руб., ц^ея в среднем на душу муж. пола 3,0 десятины пашни, а 2574 души муж. пола платили оброк в 8 руб., имея в среднем на душу муж. пола 0,1 десятины пашни, и т. д. Эта закономерность в реализации грандиозного «промыслового переворота» подтверждается массовыми данными в масштабе целых уездов (Вяземский уезд Смоленской губернии, Костромской уезд и др.).

Таким образом, преследуя чисто практические цели, дворянское правительство Екатерины II сумело создать условия для крутого поворота путей развития крестьянского хозяйства обширнейшего региона России.

М. М. Щербатов о кризисе земледелия. Между тем традиционно бедствующее земледелие мгновенно ощутило даже самые незначительные перемещения центра тяжести крестьянского труда в область торговли и промышленности. В этих условиях хоть как-то удержать былой уровень развития земледелия в Нечерноземье можно было только внеэкономическим принуждением, т. е. общим ужесточением режима крепостного права. Ярче всего эту сложную ситуацию отразил известный дворянский публицист М. М. Щербатов, имя которого в литературе последних десятилетий практически безоговорочно сопровождалось такими эпитетами, как «крепостник», «реакционер», в лучшем случае — «консерватор» и т. п. М. М. Щербатов в течение двух десятков лет (60—80-е гг. XVIII в.) неустанно повторял, что русское земледелие находится в критическом состоянии, что оно «ухудшилось», «совершенно упало» и т. д. Корень зла он видел в нехватке рабочих рук и низкой производительности труда в земледелии. Щербатов прекрасно понимал, что одной из причин такого положения являются весьма неблагоприятные природно-климатические условия основной территории тогдашней России — ее Нечерноземья. Отсюда, по его мнению, весьма низкая эффективность труда земледельца. Тяжкий, надрывный труд не давал достойного вознаграждения. Именно это обстоятельство, по мысли Щербатова, и объясняет тягу крестьян к неземледельческим заработкам.

Вместе с тем сочинения М. М. Щербатова переполняет ощущение роковой опасности от перемещения крестьян в сферу промышленности. По его мнению, это лишь губительно скажется на судьбах и без того неудовлетворительного земледелия и грозит крахом государству (даже «малая убавка земледельцев становится чувствительной государству»).

Думается, что при выработке основных направлений социально-экономической политики правительственные верхи государства Российского в конечном итоге принимали решения в духе М. М. Щербатова, несмотря на излишнюю категоричность его позиции. Слишком рискованны были бы иные решения. Как уже говорилось, меры, принятые в 60—70-е гг. XVIII в., ужесточили крепостной режим. Однако при всем этом Екатерина II отчетливо сознавала недостаточность и даже опасность столь прямого курса репрессий, предназначенных к укреплению крепостничества. В письме к А. А. Вяземскому она откровенно писала: «Положение помещичьих крестьян таково критическое, что… есть ли мы не согласимся на уменьшение жесткости и уверение человеческому роду нестерпимого положения, то и против нашей воли сами оную возьмут рано или поздно». Таким образом, в трезвости и понимании обстановки императрице отказать трудно.

Вместе с тем важно подчеркнуть, что продукция земледелия Нечерноземья оставалась общественно необходимой. И М. М. Щербатов был в значительной мере прав. Иначе говоря, о сокращении объема сельскохозяйственного производства в этом гигантском регионе не могло быть и речи! Однако сравнительно быстрый процесс развития крестьянских промыслов и торговли объективно все-таки создавал условия для сокращения объема земледельческого производства на территории исторического ядра Российского государства. Так, сводные обобщающие показатели чистого дохода в зерне в расчете на душу населения в 80—90-е гг. XVIII в. упали по Петербургской губернии до 17 пудов(вместо 24 пудов по норме), поВладимирской губернии — до 16 пудов, по Московской губернии — до 11 пудов, а по Костромской губернии в отдельные годы даже до 9,6 пуда. В то же время помещики Нечерноземья стремились не только сохранить прежнюю запашку, но и увеличить ее там, где была хоть малейшая выгода. Так, в Вологодском уезде господская запашка достигла уже к 80-м гг. XVIII в. 50 % всей пашни. Тех же размеров барская пашня была и в подмосковном Дмитровском уезде. Близ Москвы, в Каширском уезде, помещичья пашня составила 44 % от всей пашни. Треть или около трети всей пашни составляла барская запашка в ближайших к Москве Клинском, Боровском, Тарусском и других уездах.

Объективный ход развития экономики в конечном итоге создал некие компенсационные меры по отношению к убыточности земледелия Центра страны. Это нашло выражение в начавшемся особенно активно после трех русско-турецких войн крестьянском и помещичьем освоении зон рискованного земледелия юга и юго-востока Европейской России. Серьезный рост пашенных и иных хозяйственных площадей, общий рост территории государства создали условия для стремительного роста численности населения с 11,6 млн душ муж. пола по 3-й ревизии (или 23,2 млн человек) до 18,6 млн душ муж. пола по 5-й ревизии (или 37,2 млн человек).

Зарождение барщинного товарного производства. К середине xviii столетия подходит к концу период более или менее гармоничного сочетания в эксплуатации помещиками крестьян всех трех разновидностей феодальной ренты: отработочной, натуральной и денежной. Мы уже видели, что помещики нечерноземной полосы России постепенно переходят на оброк.

Вместе с тем вырисовываются и те районы, где преимущественной формой эксплуатации крестьян служит барщина. Роль натуральных поборов становится второстепенной, но их присутствие было неизменным.

Барщинная форма эксплуатации в XVIII в. стала преобладающей в зоне наиболее плодородных земель. Это районы Тульской, Рязанской, Тамбовской, Орловской, Курской, Воронежской, Пензенской и других губерний. В этих районах дворянство, несмотря на частые неурожаи, заводит крупные барские запашки в 1000, 2000 и даже 3000 десятин. Так, в Венев-ском уезде Тульской губернии в вотчине Шереметевых запашка помещика в 60-х гг. XVIII в. возросла до 700—1000 десятин, в Тамбовской губернии у братьев Архаровых запашка достигала 3 тыс. десятин; в Севском уезде Орловской губернии в имениях князя Н. П. Голицына запашка достигала 2400 десятин, в Луганском уезде той же губернии в вотчинах С. С. Апраксина было до 5 тыс. десятин запашки; в Орловском уезде в вотчинах В. В. и Ю. В. Долгоруких запашка достигала 1200 десятин; в Землянском уезде Воронежской губернии в имениях А. А. Веневитинова запашка равнялась 1840 десятин и т. д.

Столь крупные массивы возделывания хлебов были, несомненно, предназначены к продаже на рынке. Однако такие огромные запашки в XVIII в. встречаются еще сравнительно редко. Чаще всего величина их достигает 100–300 десятин, но и этот хлеб мелких и средних помещиков также шел на рынок.

Итак, с середины XVIII столетия районы черноземных губерний становятся средоточием барщинного хозяйства помещиков с ориентацией производства зерна на рынок. Это приводит к резкому увеличению эксплуатации крестьян, хотя в XVIII в. в черноземных районах она еще не угрожала нарушением минимальных норм крестьянского надела. Но именно в эту эпоху был дан импульс процессу, который в середине XIX столетия привел к крушению крепостнического строя — компенсационного механизма выживания России в течение целых веков.

Главным фактором углубления и развития внутреннего рынка явился рост неземледельческого населения, занятого торгово-промышленной деятельностью. Этот рост осуществлялся в основном за счет промыслового крестьянства. Внешний вывоз хлеба в XVIII в. составлял еще лишь от 3 % до 7 % всего зернового баланса. Вместе с тем помещики не являлись главными поставщиками товарного хлеба. Основную массу его давали все же крестьяне Черноземья, все более втягиваясь в систему товарно-денежных отношений. С середины XVIII в. резко возрастают хлебные грузопотоки. В 70—80-е гг. XVIII в. через Орловскую пристань ежегодно проходило 1,2–1,6 млн пудов зерна. Через Моршанскую пристань проходило в сезон до 3,2 млн пудов зерна. Воронежская губерния давала около 8 млн пудов товарного хлеба. Немало хлеба шло и через реку Волгу*. Только одна Лысковская пристань давала около 800 тыс. пудов зимнего завоза хлеба. Через Нижний Новгород проходило в сезон около 4 млн пудов. Столько же доставлялось к Архангельску. В Петербург в 70-х гг. XVIII в. поступало свыше 4 млн пудов, а в 80-х гг. уже около 16 млн пудов зерна. В Москву преимущественно подводами и на санях хлеб везли из Калужской, Тульской, Рязанской и других губерний. В 1789 г. в Москву гужевыми перевозками было доставлено около 84 % всего зерна. С Вельской и Порецкой пристаней к Риге в 1786 г. ушло свыше 1 млн 740 тыс. пудов хлеба. В Петербург с пристаней по реке Гжать сплавляли 768 тыс. пудов зерна и муки. Через Вышневолоцкий канал проходило в год по 15–17 млн пудов зерна и муки.

Грузопотоки, подобные приведенным, пересекали гигантскую территорию России из конца в конец. Это было ярким показателем развития внутреннего рынка, свидетельством развития товарно-денежных отношений, достигаемого посредством тяжкого труда и лишений российского крестьянства.