Милов Леонид. История России XVIII-XIX веков - royallib.com. История России xviiixix веков Под редакцией академика ран л. В. Милова
 Скачать 1.65 Mb.
|
Глава 22. ОБЩЕСТВЕННАЯ МЫСЛЬ НИКОЛАЕВСКОЙ РОССИИ§ 1. ВОЗЗРЕНИЯ ЧААДАЕВАРусское общество после 14 декабря . Правление Николая I началось картечными выстрелами на Сенатской площади, арестами передовых представителей дворянского общества. По свидетельству современника, в Москве аресты навели «всюду и на всех такой ужас, что почти всякий ожидал быть схваченным и отправленным в Петербург». В дворянском обществецарили испуг, стремление оправдаться. Оно, по словам Герцена, «при первом ударе грома, разразившегося над его головой после 14 декабря, растеряло слабо усвоенные понятия о чести и достоинстве». После расправы над декабристами, говоря словами Ю. Самарина, «в развитии нашей общественности последовал насильственный перерыв». Немногие сохранили достоинство и верность принципам. Общественным подвигом стал отъезд жен декабристов в Сибирь, чему резко противилось правительство, но что соответствовало давнему обычаю, согласно которому жена разделяла судьбу мужа. Женщины выступали в роли хранительниц духовных и этических традиций. Хозяйка литературного салона А. П. Елагина благоговейно чтила имя сослуживца ее мужа Г. С. Батенькова. Дом Елагиных, «республика у Красных ворот», был средоточием умственной жизни Москвы, в нем царили свободомыслие и терпимость. По итогам следствия по делу декабристов правительство опубликовало «Донесение Следственной комиссии». Составитель «Донесения» недавний либерал Д. Н. Блудов называл тайные общества «скопищем кровожадных цареубийц», а в планах заговорщиков находил «едва вероятное и смешное невежество». Он тщательно проследил воздействие на декабристов передовой европейской мысли и обвинил их в подражательности. Движение понималось как «зараза извне привнесенная». «Донесение» призвано было убедить общественное мнение в случайности появления в России тайных обществ, в оторванности декабристов от российской действительности, в непатриотичности. Николаевские идеологи охотно вспоминали национальный подъем 1812 г., патриотический энтузиазм эпохи наполеоновских войн. В действительности казенный патриотизм, возведенный в ранг правительственной политики, был противоположен, прямо враждебен общественным настроениям александровского времени, когда все — и петербургские сановники, и члены московского Английского клуба, и военная молодежь — верили в единство исторических судеб русского и других европейских народов, чуждались идеи русской исключительности. Заграничные походы русской армии освобождали Европу от наполеоновского владычества. Высокий патриотизм солдат и офицеров переплетался с осознанием общеевропейского единства. Об этом тонко писал Пушкин: «Офицеры, ушедшие в поход почти отроками, возвращались, возмужав на бранном воздухе, обвешанные крестами. Солдаты весело разговаривали между собою, вмешивая поминутно в речь немецкие и французские слова. Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское сердце при слове «отечество»!» Николай I и его сановники никогда публично не признавали закономерности освободительных идей в России. Однако более прав был князь П. А. Вяземский, который вошел в историю как «декабрист без декабря». Разделяя конституционные устремления декабристов, он не входил в тайные общества, не верил в успех заговора и полагал, что «оппозиция у нас бесплодное и пустое ремесло». После 14 декабря Вяземский прозорливо заметил, что «ограниченное число заговорщиков ничего не доказывает, единомышленников у них немало, а через десять — пятнадцать лет новое поколение придет им на помощь». Мнение Вяземского подтверждали нравственно-политические отчеты III Отделения, которые отмечали недовольство дворянской молодежи, «самой гангренозной части империи», настоящим порядком вещей: «Среди этих сумасбродов мы видим зародыши якобинства, революционный и реформаторский дух, выливающийся в разных формах и чаще всего прикрывающийся маской русского патриотизма». Молодежь мечтала о конституции, уничтожении рангов и о свободе. Опасным казалось возвращение к «идеям Рылеева» — объединение «в кружки под флагом нравственной философии и теософии». Такого рода кружок составили члены Общества любомудрия, после 14 декабря прекратившие свои тайные собрания, но объединившиеся вокруг журнала «Московский вестник». Среди них были живы настроения политического либерализма александровского времени, что давало основания III Отделению характеризовать их как «истинно бешеных либералов», чьи суждения отзываются «явным карбонаризмом». Подозреваемый в сочувствии к декабристам любомудр и поэт Д. В. Веневитинов был подвергнут кратковременному аресту. Когда в 1832 г. бывший любомудр И. В. Киреевский начал издавать журнал «Европеец», который уже названием своим утверждал мысль об общности путей русской и европейской культуры, то его программная статья «Девятнадцатый век» обратила на себя внимание Николая I. В статье И. В. Киреевский воспевал либеральные ценности, на что император заметил: «Под словом «просвещение» он понимает свободу, деятельность разума означает у него революцию, а искусно отысканная середина не что иное, как конституция». Журнал был запрещен, однако философские искания, начатые любомудрами, были продолжены. Кружок Н. В. Станкевича. Огромное значение в истории русского общества имел кружок Н. В. Станкевича, который возник в среде студентов Московского университета в 1831 г. и просуществовал, подвергаясь постоянным изменениям, до 1840 г. Он объединил талантливых представителей после декабристского поколения, интересовавшихся немецкой философией. Углубление в системы Шеллинга и Гегеля не было для них самоцелью, смысл обращения к классической немецкой философии объяснял И. В. Киреевский, чье влияние на молодежь в ту пору было значительно: «Чужие мысли полезны только для развития собственных. Философия немецкая вкорениться у нас не может. Наша философия должна развиваться из нашей жизни, создаться из текущих вопросов, из господствующих интересов нашего народного и частного быта». В философии искали ключ к познанию российской действительности, занятия ею были естественной формой отхода от политической проблематики декабристского времени и ступенью на пути к социальным вопросам, которые стали играть ведущую роль в общественной мысли 1840-х гг. Общественно-политические представления членов кружка отличались неясностью, хотя, как утверждал позднее К. С. Аксаков, они держались направления «большею частью отрицательного». Свидетельством размытости возникавших общественных направлений, их слабой дифференциации было то, что кружок Станкевича дал таких разных деятелей, как радикальный демократ, в конце жизни пришедший к идеям социализма, В. Г. Белинский, славянофил К. С. Аксаков, западник и будущий идеолог самодержавия М. Н. Катков, теоретик анархизма и идеолог революционного народничества М. А. Бакунин. Характерно, что, будучи членами кружка, Белинский и Аксаков были связаны тесной дружбой, в основе которой лежала общность воззрений «на Россию, на жизнь, на литературу, на мир». Расправа над декабристами, оставившая по себе долгую память, всеобъемлющий и эффективный контроль III Отделения над состоянием умов дали возможность николаевскому правительству изменить характер и формы общественной жизни в России. Если для александровского времени было характерно существование разного рода общественных организаций, чье возникновение и деятельность не всегда отвечали намерениям властей, то после 14 декабря их численность резко уменьшается, а возникающие вновь обречены на безвестность, вовлекают в свою орбиту немногих единомышленников и быстро распадаются. Общественное движение практически замирает. В отношении литературы и особенно журналистики Николай I был сторонником твердых мер, исполнителями которых были А. X. Бенкендорф и С. С. Уваров. По настоянию Уварова в 1834 г. был запрещен журнал Н. А. Полевого «Московский телеграф», который пытался следовать либеральным традициям александровского времени. Уваров докладывал царю: «Революционное направление мысли, которое справедливо можно назвать нравственною заразою, очевидно обнаруживается в сем журнале». Он обвинял Полевого в нелюбви к России и утверждал: «Декабристы не истреблены: Полевой хотел быть органом их». Крайне редко выдавались разрешения на новые периодические издания, в журналистике тон задавали Ф. В. Булга-рин и Н. И. Греч, которые следовали указаниям III Отделения. Утверждение николаевской идеократии вело к тому, что в общественной жизни России мысль стала доминировать над делом. Студенческие кружки. Подтверждением этому были слабые попытки следовать примеру декабристов. В 1827 г. несколько студентов Московского университета, возглавляемые тремя братьями Критскими, вели разговоры о своем «отвращении к монархическому правлению», которое возникло у них под воздействием сочинений Пушкина и Рылеева. Они говорили о желательности создания тайной организации, ближайшей задачей которой было бы составление прокламации, обличавшей преступление царя перед русским народом. Деятельность кружка была быстро раскрыта, а его члены посажены в крепость. Бенкендорф счел необходимым донести императору, что Московский университет служит «очагом заразы». Серьезным испытанием для николаевского режима стали события 1830–1831 гг. Июльская революция во Франции, революция в Бельгии, волнения в германских и итальянских землях, польское восстание и холерные бунты всколыхнули общественность. Это было время вновь возникшего интереса к политике, мечтаний о перемене правительственного курса. Московский студент Я. Костенецкий свидетельствовал, что он и его товарищи расправу с восставшей Польшей считали «несправедливою, варварскою и жестокою: в поляках видели страдальцев за родину, а в правительстве нашем — жестоких тиранов, деспотов». Костенецкий и его единомышленники составили кружок, который возглавил Н. П. Сунгуров. Молодые люди считали себя преемниками дела декабристов и «для возбуждения ненависти к государю и правительству» предполагали «разослать по всем губерниям прокламации к народу». Они строили планы восстания, возмущения «черни московской» и захвата арсенала. В 1831 г. все члены кружка были арестованы и судимы. Некоторые из них были приговорены к смертной казни, замененной каторгой и ссылкой. Недовольство вышло далеко за пределы небольшого кружка. III Отделение отмечало стремление московских студентов «овладеть общественным мнением, вступить в связь с военной молодежью». Среди недовольных были те, кто ориентировался на опыт Западной Европы, и их оппоненты, мечтавшие о реформах в русском духе. Правительство ответило распространением слухов об угрозе военной интервенции западных держав, о необходимости сохранить целостность империи. Волна национализма и казенного патриотизма захлестнула общество. Высочайшие манифесты о событиях в Царстве Польском, писал Блудов, который, по замечанию Вяземского, «получил литературную известность прологами своими к действиям палачей». Взятие Варшавы в августе 1831 г., которое совпало с Бородинской годовщиной, царь и его окружение восприняли как знаменательное совпадение, как повод для патриотических манифестаций. Казенное противопоставление России и Европы. Уваровская идеология казенного патриотизма, положенная в основу николаевской идеократии, довела до предела принципиальное политическое и идейно-культурное противопоставление России и Европы, присущееманифестам М. М. Сперанского и Д. Н. Блудова. Она была универсальна и предназначалась разным слоям русского общества. Казенные идеи усердно утверждались журналистами и университетскими профессорами, они излагались в школьных учебниках и звучали на театральной сцене. Герой пьесы знаменитого тогда драматурга Нестора Кукольника восклицал: «Да знает ли ваш пресловутый Запад, / Что если Русь восстанет на войну, / То вам почудится седое море, / Что буря гонит на берег противный!» В сентябре 1832 г., начиная курс лекций в Московском университет, историк М. П. Погодин, который прочно связал свою ученую карьеру и общественную репутацию с идеями казенного патриотизма, использовал победу над Наполеоном как аргумент, доказывающий превосходство России над Европой: «Отразив победоносно такое нападение, освободив Европу от такого врага, низложив его с такой высоты, обладая такими средствами, не нуждаясь ни в ком и нужная всем, может ли чего-нибудь опасаться Россия? Кто осмелится оспаривать ее первенство, кто помешает ей решать судьбу Европы и судьбу всего человечества, если только она сего пожелает?» Погодин утверждал, что александровским царствованием завершился европейский период русской истории, а Николай I начал ее «своенародный», национальный период. Это было предельно ясно выраженный разрыв с традициями екатерининского и александровского времени, когда Россия понималась как неотъемлемая и притом важная в политическом отношении часть Европы. Воздействие казенного патриотизма, утверждавшего превосходство самодержавной России над Европой, на российское общество было глубоким. Ушло в прошлое привычное для общественного сознания историко-культурное сопоставление российских и европейских порядков. Ему на смену пришло и прочно укоренилось противопоставление российских и европейских политических и социальных институтов, идея особого русского пути. Внедряемая николаевскими идеологами, эта идея была воспринята и теми, кто не склонен был безоговорочно следовать уваровским восхвалениям православия, самодержавия и народности. Но в противовес казенному тезису о превосходстве России над Европой в идейно слабой и организационно разрозненной либеральной среде николаевского времени возникает концепция об отсталости России, отсталости изначальной, метафизической. Первоначально эта концепция была формой противостояния официальной идеологии. В известной мере она способствовала осмыслению причин реального отставания крепостной России от буржуазных государств Европы. Споры о российском превосходстве или отсталости в 1830-е гг. стали главным содержанием идейной жизни, на долгие годы они определили характер русской общественной мысли. «Философическое письмо» П. Я. Чаадаева. Прологом великого спора о прошлом, настоящем и будущем России, о ее месте в семье просвещенных европейских государств, о русском народе и его роли в мировой истории, об истинном и казенном патриотизме стало «Философическое письмо» П. Я. Чаадаева, опубликованное в журнале «Телескоп» в 1836 г. Боевой офицер 1812 г., друг Пушкина и декабристов Чаадаев был ключевой фигурой общественной жизни николаевского времени, более четверти века он был зачинателем идейных споров и их непременным участником, до конца жизни оставаясь, по его словам, противником «разнузданного патриотизма». Русскому обществу остался неизвестен весь цикл «Философических писем», над которыми Чаадаев работал во второй половине 1820-х гг., следствием чего стало неполное и искаженное восприятие его целостной философско-политической системы. Исключительное влияние на русское общество оказали идеи, высказанные в знаменитом первом «Философическом письме», авторская дата которого 1 декабря 1829 г. В этом письме Чаадаев провозгласил разрыв России и Европы. Он писал об убожестве русского прошлого и настоящего, о величии Европы, признав тем самым основное положение уваровской идеологии. Его позиция была зеркальным отражением официальных воззрений. Он как бы вывернул наизнанку формулу Бенкендорфа: «Прошлое России было блестяще, ее настоящее более чем великолепно, а что касается ее будущего, оно превосходит все, что может представить себе самое смелое воображение». Идея единства исторических судеб России и Европы Чаадаевым была утрачена. Его «Философическое письмо» свидетельствовало о том, что давление николаевской идеократии на русское общество давало плоды. В первом «Философическом письме» Чаадаев писал: «Мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя… Исторический опыт для нас не существует, поколения и века протекли без пользы для нас. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили». Причины отсталости России он усматривал во влиянии православия, унаследованного от «жалкой, глубоко презираемой» европейскими народами Византии. Чаадаев какрелигиозный мыслитель. Чаадаев называл себя христианским философом, был увлечен идеями католицизма. Согласно Чаадаеву прогресс человечества связан исключительно с христианством: «Одно только христианское общество действительно руководимо интересами мысли и души. В этом и состоит способность к усовершенствованию новых народов, в этом и заключается тайна их цивилизации. Здесь, в какой бы мере ни проявлялся другой интерес, всегда окажется, что он подчинен этой могучей силе, которая в христианском обществе овладевает всеми свойствами человека, подчиняет себе все способности его разума, не оставляет ничего в стороне, заставляет все служить осуществлению своего назначения. И этот интерес никогда не может быть удовлетворен до конца: он беспределен по самой своей природе; поэтому христианские народы должны постоянно идти вперед». Христианство Чаадаев ставил выше ислама или буддизма не с точки зрения догматической, но отдавая должное его роли в стирании национальных различий и создания предпосылок единения народов. Он всецело разделял идею христианского единства и в этом отношении был последователем александровской мечты о создании единой европейской христианской нации. Правда, в отличие от Александра I, под христианством Чаадаев понимал прежде всего католическую веру. Протестантизм он считал возвращением мира «в разобщенность язычества», а на православие возлагал ответственность в бесплодности русской истории и культуры, упрекал его в порабощении народа: «И сколько различных сторон, сколько ужасов заключает в себе одно слово: раб! Вот заколдованный круг, в нем все мы гибнем, бессильные выйти из него. Вот проклятая действительность, о нее мы все разбиваемся. Вот что превращает у нас в ничто самые благородные усилия, самые великодушные порывы. Вот что парализует волю всех нас, вот что пятнает все наши добродетели. Эта ужасная язва, которая нас изводит, в чем же ее причина? Не знаю, но мне кажется, одно это могло бы заставить усомниться в православии, которым мы кичимся». Противопоставление католичества и православия служило Чаадаеву для выявления противопоставления общественно более важного — свободы и рабства. Утверждая религиозное и культурно-историческое различие России и Западной Европы, он искал пути его преодоления, намечая для русского общества своеобразно понимаемый путь к свободе. Более ясно он писал об этом в адресованной Бенкендорфу записке: «Мы должны приложить наши старания к тому, чтобы создать себе общественную нравственность, которой у нас еще не имеется. Если нам удастся утвердить ее на религиозном базисе, как это первоначально было сделано во всех странах христианского мира, и перестроить всю нашу цивилизацию на этих новых основах, мы в таком случае окажемся на истинных путях, по коим человечество шествует к выполнению своих судеб». Присоединение России к духовной общности европейских народов осуществимо, по Чаадаеву, только на религиозной основе. В общем цикле «Философических писем» Чаадаев выдвинул идею воссоединения церквей, которую он понимал как идею Вселенской Церкви: «Ничего не понимает в христианстве тот, кто не замечает его чисто исторической стороны, составляющей столь существенную часть вероучения, что в ней до некоторой степени заключается вся философия христианства, так как именно здесь обнаруживается, что оно сделало для людей и что ему предстоит сделать для них в будущем. В этом смысле христианская религия раскрывается не только как система нравственности, воспринятая в преходящих формах человеческого разума, но еще как божественная вечная сила, действующая всеобщим образом в мире сознаний, так что ее видимое проявление должно служить нам постоянным поучением. В этом и заключается смысл догмата символа веры о единой Вселенской Церкви». Намного опережая свое время, Чаадаев формулировал идеи экуменизма, далекие от интересов русского общества. Оживление общественной жизни. Будучи опубликованным, первое «Философическое письмо» потрясло мыслящую Россию. Герцен сравнивал его с выстрелом, прозвучавшим в ночи и разбудившим целое поколение. Читателей привлекали общественно-политические идеи Чаадаева, который сурово судил николаевскую Россию, с обидным для национального чувства скептицизмом отзывался о ее будущем. В политическом плане его концепция была направлена против самодержавия, он стремился показать ничтожество николаевской России в сравнении со странами Западной Европы. Именно эта сторона чаа-даевской статьи вызвала наибольшие споры, возмущение дворянского общества и гонения властей. По докладу Уварова Николай I объявил Чаадаева сумасшедшим, редактор журнала «Телескоп» Н. И. Надеждин был сослан. Упоминать в печати о статье было запрещено. В литературных салонах Москвы первое «Философическое письмо» вызвало споры, которые привели к оживлению общественной жизни, к возникновению на рубеже 1830—1840-х гг. новых идейных течений, славянофильства и западничества. Прямых последователей у него было мало, немногие принимали безотрадный чаадаевский пессимизм, неверие в творческие силы русского народа, католические симпатии. Однако постепенно, под влиянием неустанной чаадаевской проповеди, сформировалось особое направление русской мысли — русский католицизм. Его последователи восприняли ту сторону чаадаевского учения, которая была обращена к будущему. Самым известным из них был И. С. Гагарин, который перешел в католичество, эмигрировал и был основателем Славянской библиотеки в Париже. В 1840—1860-е гг. он деятельно стремился к практическому воплощению чаадаевских экуменистических идей. В передовом русском обществе очень немногие сохранили невосприимчивость к идее особого русского пути, к учению о превосходстве или, напротив, отсталости России. Среди тех, кто не принимал внеевропейской судьбы России, были Пушкин, решительно возражавший Чаадаеву, и будущий славянофил П. В. Киреевский, которого бесила «проклятая чаадаевщи-на». Он пытался найти путь, что позволил бы соединить неприятие казенного патриотизма с чувством национальной гордости. Деятельным утверждением идей истинного патриотизма, вкладом П. В. Киреевского в сокровищницу национальной памяти стало собирание народных песен, к которому он приступил в начале 1830-х гг. Многие, подобно Чаадаеву, приняли навязанный николаевскими идеологами тезис о противоположности России и Европы, который был достаточно характерен для времени в целом. Трактовали его по-разному, чаще всего, следуя за Погодиным. Недавний любомудр В. Ф. Одоевский утверждал: «Осмелимся же выговорить слово, которое, может быть, теперь многим покажется странным и через несколько времени слишком простым: Запад гибнет! Девятнадцатый век принадлежит России». Со временем эволюционировали взгляды на будущую рольРоссии и самого Чаадаева. Со второй половины 1830-х гг. он не склонен был считать николаевскую систему неустранимой помехой на пути превращения России в центр европейской цивилизации: «Мы призваны, напротив, обучить Европу бесконечному множеству вещей, которых ей не понять без этого. Не смейтесь: вы знаете, что это мое глубокое убеждение. Придет день, когда мы станем умственным средоточием Европы, как мы уже сейчас являемся ее политическим средоточием, и наше грядущее могущество, основанное на разуме, превысит наше теперешнее могущество, опирающееся на материальную силу». К началу1840-х гг. такой подход, свидетельствовавший о сближении погодинской и чаадаевской позиции, стал неприемлем для той части передовой общественности, которая сохранила верность либеральным традициям александровского времени. |