о произведении Обломов. И. А. Гончаров - Обломов. Иван Александрович Гончаров Обломов Аннотация
 Скачать 5.97 Mb.
|
VIIНа другой день Агафья Матвеевна дала Штольцу свидетельство, что она никакой денежной претензии на Обломова не имеет. С этим свидетельством Штольц внезапно явился перед братцем. Это было истинным громовым ударом для Ивана Матвеевича. Он вынул документ и показал трепещущим средним пальцем правой руки ногтем вниз, на подпись Обломова и на засвидетельствование маклера. – Закон‑с, – сказал он, – мое дело сторона: я только соблюдая интересы сестры, а какие деньги брали Илья Ильич, мне неизвестно. – Этим не кончится ваше дело, – погрозил ему, уезжая, Штольц. – Законное дело‑с, а я в стороне! – оправдывался Иван Матвеевич, пряча руки в рукава. На другой день, только что он пришел в присутствие, явился курьер от генерала, который немедленно требовал его к себе. – К генералу! – с ужасом повторило все присутствие. – Зачем? Что такое? Не требует ли дела какого‑нибудь? Какое именно? Скорей, скорей! Подшивать дела, делать описи! Что такое? Вечером Иван Матвеевич пришел в заведение сам не свой. Тарантьев уже давно ждал его там. – Что, кум? – спросил он с нетерпением. – Что! – монотонно произнес Иван Матвеевич. – А как ты думаешь, что! – Обругали, что ли? – Обругали! – передразнил его Иван Матвеевич. – Лучше бы прибили! А ты хорош! – упрекнул он. – Не сказал, что это за немец такой! – Ведь я говорил тебе, что продувной! – Это что: продувной! Видали мы продувных! Зачем ты не сказал, что он в силе? Они с генералом друг другу ты говорят, вот как мы с тобой. Стал бы я связываться с этаким, если б знал! – Да ведь законное дело! – возразил Тарантьев. – Законное дело! – опять передразнил его Мухояров. – Поди‑ко скажи там: язык прильпнет к гортани. Ты знаешь, что генерал спросил меня? – Что? – с любопытством спросил Тарантьев. – «Правда ли, что вы, с каким‑то негодяем, напоили помещика Обломова пьяным и заставили подписать заемное письмо на имя вашей сестры?» – Так и сказал: «с негодяем»? – спросил Тарантьев. – Да, так и сказал… – Кто же это такой негодяй‑то? – спросил опять Тарантьев. Кум поглядел на него. – Небойсь, не знаешь? – желчно сказал он. – Нешто не ты? – Меня‑то как припутали? – Скажи спасибо немцу да своему земляку. Немец‑то все пронюхал, выспросил… – Ты бы, кум, на другого показал, а про меня бы сказал, что меня тут не было! – Вона! Ты что за святой! – сказал кум. – Что ж ты отвечал, когда генерал спросил: «Правда ли, что вы там, с каким‑то негодяем?» Вот тут‑то бы и обойти его. – Обойти? Обойдешь, поди‑ко! Глаза какие‑то зеленые! Силился, силился, хотел выговорить: «Неправда, мол, клевета, ваше превосходительство, никакого Обломова и знать не знаю: это все Тарантьев!» – да с языка нейдет; только пал пред стопы его. – Что ж они, дело, что ли, хотят затевать? – глухо спросил Тарантьев. – Я ведь в стороне; вот ты, кум… – В стороне! Ты в стороне? Нет, кум, уж если в петлю лезть, так тебе первому: кто уговаривал Обломова пить‑то? Кто срамил, грозил?.. – Ты же научил, – говорил Тарантьев. – А ты несовершеннолетний, что ли? Я знать ничего не знаю, ведать не ведаю. – Это, кум, бессовестно! Сколько через меня перепало тебе, а мне‑то всего триста рублей досталось… – Что ж, одному все взять на себя? Экой ты какой ловкий! Нет, я знать ничего не знаю, – говорил он, – а меня просила сестра, по женскому незнанию дела, заявить письмо у маклера – вот и все. Ты и Затертый были свидетелями, вы и в ответе! – Ты бы сестру‑то хорошенько: как она смела против брата идти? – сказал Тарантьев. – Сестра – дура: что с ней будешь делать? – Что она? – Что? Плачет, а сама стоит на своем: «Не должен, дескать, Илья Ильич, да и только, и денег она никаких ему не давала». – У тебя зато есть письмо на нее, – сказал Тарантьев, – ты не потеряешь своего… Мухояров вынул из кармана заемное письмо на сестру, разорвал его на части и подал Тарантьеву. – На вот, я тебе подарю, не хочешь ли? – прибавил он. – Что с нее взять? Дом, что ли, с огородишком? И тысячи не дадут: он весь разваливается. Да что я, нехристь, что ли, какой? По миру ее пустить с ребятишками? – Стало, следствие начнется? – робко спросил Тарантьев. – Вот тут‑то, кум, отделаться бы подешевле: ты уж, брат, выручи! – Какое следствие? Никакого следствия не будет! Генерал было погрозил выслать из города, да немец‑то вступился, не хочет срамить Обломова. – Что ты, кум! Как гора с плеч! Выпьем! – сказал Тарантьев. – Выпьем? Из каких это доходов? На твои, что ль? – А твои? Сегодня поди целковых семь забрал! – Что‑о! Прощай доходы: что генерал‑то сказал, я не договорил. – А что? – вдруг опять, струсив, спросил Тарантьев. – В отставку велел подать. – Что ты, кум! – выпуча на него глаза, сказал Тарантьев. – Ну, – заключил он с яростью, – теперь обругаю же я земляка на чем свет стоит! – Только бы тебе ругаться! – Нет, уж обругаю, как ты хочешь! – говорил Тарантьев. – А впрочем, правда, лучше погожу; вот что я вздумал; слушай‑ко, кум! – Что еще? – повторил в раздумье Иван Матвеевич. – Можно тут хорошее дело сделать. Жаль только, что ты съехал с квартиры… – А что? – Что! – говорил он, глядя на Ивана Матвеевича. – Подсматривать за Обломовым да за сестрой, какие они там пироги пекут, да и того… свидетелей! Так тут и немец ничего не сделает. А ты теперь вольный казак: затеешь следствие – законное дело! Небойсь, и немец струсит, на мировую пойдет. – А что, в самом деле, можно! – отвечал Мухояров задумчиво. – Ты неглуп на выдумки, только в дело не годишься, и Затертый тоже. Да я найду, постой! – говорил он, оживляясь. – Я им дам! Я кухарку свою на кухню к сестре подошлю: она подружится с Анисьей, все выведает, а там… Выпьем, кум! – Выпьем! – повторил Тарантьев. – А потом уж я обругаю земляка! Штольц попытался увезти Обломова, но тот просил оставить его только на месяц, так просил, что Штольц не мог не сжалиться. Ему нужен был этот месяц, по словам его, чтоб кончить все расчеты, сдать квартиру и так уладить дела с Петербургом, чтоб уж более туда не возвращаться. Потом нужно было закупить все для уборки деревенского дома; наконец, он хотел приискать себе хорошую экономку, вроде Агафьи Матвеевны, даже не отчаивался уговорить и ее продать дом и переселиться в деревню, на достойное ее поприще – сложного и обширного хозяйства. – Кстати о хозяйке, – перебил его Штольц, – я хотел тебя спросить, Илья, в каких ты отношениях к ней… Обломов вдруг покраснел. – Что ты хочешь сказать? – торопливо спросил он. – Ты очень хорошо знаешь, – заметил Штольц, – иначе бы не от чего было краснеть. Послушай, Илья, если тут предостережение может что‑нибудь сделать, то я всей дружбой нашей прошу, будь осторожен… – В чем? Помилуй! – защищался смущенный Обломов. – Ты говорил о ней с таким жаром, что, право, я начинаю думать, что ты ее… – Любишь, что ли, хочешь ты сказать! Помилуй! – перебил Обломов с принужденным смехом. – Так еще хуже, если тут нет никакой нравственной искры, если это только… – Андрей! Разве ты знал меня безнравственным человеком? – Отчего ж ты покраснел? – Оттого, что ты мог допустить такую мысль. Штольц покачал с сомнением головой. – Смотри, Илья, не упади в яму. Простая баба; грязный быт, удушливая сфера тупоумия, грубость – фи!.. Обломов молчал. – Ну, прощай, – заключил Штольц, – так я скажу Ольге, что летом мы увидим тебя, если не у нас, так в Обломовке. Помни: она не отстанет! – Непременно, непременно, – уверительно отвечал Обломов, – даже прибавь, что, если она позволит, я зиму проведу у вас. – То‑то бы обрадовал! Штольц уехал в тот же день, а вечером к Обломову явился Тарантьев. Он не утерпел, чтобы не обругать его хорошенько за кума. Он не взял одного в расчет: что Обломов, в обществе Ильинских, отвык от подобных ему явлений и что апатия и снисхождение к грубости и наглости заменились отвращением. Это бы уж обнаружилось давно и даже проявилось отчасти, когда Обломов жил еще на даче, но с тех пор Тарантьев посещал его реже и притом бывал при других и столкновений между ними не было. – Здорово, земляк! – злобно сказал Тарантьев, не протягивая руки. – Здравствуй! – холодно отвечал Обломов, глядя в окно. – Что, проводил своего благодетеля? – Проводил. Что же? – Хорош благодетель! – ядовито продолжал Тарантьев. – А что, тебе не нравится? – Да я бы его повесил! – с ненавистью прохрипел Тарантьев. – Вот как! – И тебя бы на одну осину! – За что так? – Делай честно дела: если должен, так плати, не увертывайся. Что ты теперь наделал? – Послушай, Михей Андреич, уволь меня от своих сказок; долго я, по лености, по беспечности, слушал тебя: я думал, что у тебя есть хоть капля совести, а ее нет. Ты с пройдохой хотел обмануть меня: кто из вас хуже – не знаю, только оба вы гадки мне. Друг выручил меня из этого глупого дела… – Хорош друг! – говорил Тарантьев. – Я слышал, он и невесту у тебя поддел; благодетель, нечего сказать! Ну, брат, дурак ты, земляк… – Пожалуйста, оставь эти нежности! – остановил его Обломов. – Нет, не оставлю! Ты меня не хотел знать, ты неблагодарный! Я пристроил тебя здесь, нашел женщину‑клад. Покой, удобство всякое – все доставил тебе, облагодетельствовал кругом, а ты и рыло отворотил. Благодетеля нашел: немца! На аренду имение взял; вот погоди: он тебя облупит, еще акций надает. Уж пустит по миру, помяни мое слово! Дурак, говорю тебе, да мало дурак, еще и скот вдобавок, неблагодарный! – Тарантьев! – грозно крикнул Обломов. – Что кричишь‑то? Я сам закричу на весь мир, что ты дурак, скотина! – кричал Тарантьев. – Я и Иван Матвеич ухаживали за тобой, берегли, словно крепостные, служили тебе, на цыпочках ходили, в глаза смотрели, а ты обнес его перед начальством: теперь он без места и без куска хлеба! Это низко, гнусно! Ты должен теперь отдать ему половину состояния; давай вексель на его имя; ты теперь не пьян, в своем уме, давай, говорю тебе, я без того не выйду… – Что вы, Михей Андреич, кричите так? – сказали хозяйка и Анисья, выглянув из‑за дверей. – Двое прохожих остановились, слушают, что за крик… – Буду кричать, – вопил Тарантьев, – пусть срамится этот олух! Пусть обдует тебя этот мошенник‑немец, благо он теперь стакнулся с твоей любовницей… В комнате раздалась громкая оплеуха. Пораженный Обломовым в щеку, Тарантьев мгновенно смолк, опустился на стул и в изумлении ворочал вокруг одуревшими глазами. – Что это? Что это – а? Что это! – бледный, задыхаясь, говорил он, держась за щеку. – Бесчестье? Ты заплатишь мне за это! Сейчас просьбу генерал‑губернатору: вы видели? – Мы ничего не видали! – сказали обе женщины в один голос. – А! Здесь заговор, здесь разбойничий притон! Шайка мошенников! Грабят, убивают… – Вон, мерзавец! – закричал Обломов, бледный, трясясь от ярости. – Сию минуту, чтоб нога твоя здесь не была, или я убью тебя, как собаку! Он искал глазами палки. – Батюшки! Разбой! Помогите! – кричал Тарантьев. – Захар! Выбрось вон этого негодяя, и чтоб он не смел глаз казать сюда! – закричал Обломов. – Пожалуйте, вот вам Бог, а вот двери! – говорил Захар, показывая на образ и на дверь. – Я не к тебе пришел, я к куме! – вопил Тарантьев. – Бог с вами! Мне вас не надо, Михей Андреич, – сказала Агафья Матвеевна, – вы к братцу ходили, а не ко мне! Вы мне хуже горькой редьки. Опиваете, объедаете да еще лаетесь. – А! так‑то, кума! Хорошо, вот брат даст вам знать! А ты заплатишь мне за бесчестье! Где моя шляпа? Черт с вами! Разбойники, душегубцы! – кричал он, идучи по двору. – Заплатишь мне за бесчестье! Собака скакала на цепи и заливалась лаем. После этого Тарантьев и Обломов не видались более. |