Главная страница
Навигация по странице:

  • — Какой же первый — Первый… идти в палату: ведь надо какую-то бумагу писать — Да… я завтра…— Отчего ж не сегодня

  • — Ну хорошо, завтра. А потом

  • — А куда мы приедем Есть там дом

  • — Вам Агафью Матвеевну надо — спросила старуха. — Зачем

  • — А где ваш братец служит — В канцелярии.— В какой

  • — Еще где же бываете вы — Мы мало где бываем. Братец с Михеем Андреичем на тоню ходят, уху там варят, а мы всё дома.— Ужели всё дома

  • — А в гости ездите

  • — Как же А вещи-то куда же мы денем

  • Иван Александрович Гончаров Обломов


    Скачать 5.93 Mb.
    НазваниеИван Александрович Гончаров Обломов
    Дата20.04.2022
    Размер5.93 Mb.
    Формат файлаdoc
    Имя файла58091_1599164364_doc.doc
    ТипДокументы
    #487983
    страница25 из 41
    1   ...   21   22   23   24   25   26   27   28   ...   41

    II



    Он ушел, а Обломов сел в неприятном расположении духа в кресло и долго, долго освобождался от грубого впечатления. Наконец он вспомнил нынешнее утро, и безобразное явление Тарантьева вылетело из головы: на лице опять появилась улыбка.

    Он стал перед зеркалом, долго поправлял галстук, долго улыбался, глядел на щеку, нет ли там следа горячего поцелуя Ольги.

    — Два "никогда", — сказал он, тихо, радостно волнуясь, — и какая разница между ними: одно уже поблекло, а другое так пышно расцвело…

    Потом он задумывался, задумывался все глубже. Он чувствовал, что светлый, безоблачный праздник любви отошел, что любовь в самом деле становилась долгом, что она мешалась со всею жизнью, входила в состав ее обычных отправлений и начинала линять, терять радужные краски.

    Может быть, сегодня утром мелькнул последний розовый ее луч, а там она будет уже — не блистать ярко, а согревать невидимо жизнь, жизнь поглотит ее, и она будет ее сильною, конечно, но скрытою пружиной. И отныне проявления ее будут так просты, обыкновенны.

    Поэма минует, и начнется строгая история: палата, потом поездка в Обломовку, постройка дома, заклад в совет, проведение дороги, нескончаемый разбор дел с мужиками, порядок работ, жнитво, умолот, щелканье счетов, заботливое лицо приказчика, дворянские выборы, заседание в суде.

    Кое-где только, изредка, блеснет взгляд Ольги, прозвучит Casta diva, раздастся торопливый поцелуй, а там опять на работы ехать, в город ехать, там опять приказчик, опять щелканье счетов.

    Гости приехали — и то не отрада: заговорят, сколько кто вина выкуривает на заводе, сколько кто аршин сукна ставит в казну… Что ж это? Ужели то сулил он себе? Разве это жизнь?.. А между тем живут так, как будто в этом вся жизнь. И Андрею она нравится!

    Но женитьба, свадьба — все-таки это поэзия жизни, это готовый, распустившийся цветок. Он представил себе, как он ведет Ольгу к алтарю: она — с померанцевой веткой на голове, с длинным покрывалом. В толпе шепот удивления. Она стыдливо, с тихо волнующейся грудью, с своей горделиво и грациозно наклоненной головой, подает ему руку и не знает, как ей глядеть на всех. То улыбка блеснет у ней, то слезы явятся, то складка над бровью заиграет какою-то мыслью.

    Дома, когда гости уедут, она, еще в пышном наряде, бросается ему на грудь, как сегодня…

    "Нет, побегу к Ольге, не могу думать и чувствовать один, — мечтал он. — Расскажу всем, целому свету… нет, сначала тетке, потом барону, напишу к Штольцу — вот изумится-то! Потом скажу Захару: он поклонится в ноги и завопит от радости, дам ему двадцать пять рублей. Придет Анисья, будет руку ловить целовать: ей дам десять рублей, потом… потом, от радости, закричу на весь мир, так закричу, что мир скажет: "Обломов счастлив. Обломов женится!" Теперь побегу к Ольге: там ждет меня продолжительный шепот, таинственный уговор слить две жизни в одну!.."

    Он побежал к Ольге. Она с улыбкой выслушала его мечты, но только он вскочил, чтоб бежать объявить тетке, у ней так сжались брови, что он струсил.

    — Никому ни слова! — сказала она, приложив палец к губам и грозя ему, чтоб он тише говорил, чтоб тетка не услыхала из другой комнаты. — Еще не пора!

    — Когда же пора, если между нами все решено? — нетерпеливо спросил он. — Что ж теперь делать? С чего начать? — спрашивал он. — Не сидеть же сложа руки. Начинается обязанность, серьезная жизнь…

    — Да, начинается, — повторила она, глядя на него пристально.

    — Ну, вот я и хотел сделать первый шаг, идти к тетке…

    — Это последний шаг.


    — Какой же первый?


    — Первый… идти в палату: ведь надо какую-то бумагу писать?

    — Да… я завтра…


    — Отчего ж не сегодня?

    — Сегодня… сегодня такой день, и уйти от тебя, Ольга!


    — Ну хорошо, завтра. А потом?

    — Потом — сказать тетке, написать к Штольцу.

    — Нет, потом ехать в Обломовку… Ведь Андрей Иванович писал, что надо делать в деревне: я не знаю, какие там у вас дела, постройка, что ли? — спросила она, глядя ему в лицо.

    — Боже мой! — говорил Обломов. — Да если слушать Штольца, так ведь до тетки век дело не дойдет! Он говорит, что надо начать строить дом, потом дорогу, школы заводить… Этого всего в целый век не переделаешь. Мы, Ольга, вместе поедем, и тогда…


    — А куда мы приедем? Есть там дом?

    — Нет: старый плох, крыльцо совсем, я думаю, расшаталось.

    — Куда ж мы приедем? — спросила она.

    — Надо здесь квартиру приискать.

    — Для этого тоже надо ехать в город, — заметила она, — это второй шаг…

    — Потом… — начал он.

    — Да ты прежде шагни два раза, а там…

    "Что ж это такое? — печально думал Обломов. — Ни продолжительного шепота, ни таинственного уговора слить обе жизни в одну! Все как-то иначе, по-другому. Какая странная эта Ольга! Она не останавливается на одном месте, не задумывается сладко над поэтической минутой, как будто у ней вовсе нет мечты, нет потребности утонуть в раздумье! Сейчас и поезжай в палату, на квартиру — точно Андрей! Что это все они как будто сговорились торопиться жить!"

    На другой день он, с листом гербовой бумаги, отправился в город, сначала в палату, и ехал нехотя, зевая и глядя по сторонам. Он не знал хорошенько, где палата, и заехал к Ивану Герасимычу спросить, в каком департаменте нужно засвидетельствовать.

    Тот обрадовался Обломову и без завтрака не хотел отпустить. Потом послал еще за приятелем, чтоб допроситься от него, как это делается, потому что сам давно отстал от дел.

    Завтрак и совещание кончились в три часа, в палату идти было поздно, а завтра оказалась суббота — присутствия нет, пришлось отложить до понедельника.

    Обломов отправился на Выборгскую сторону, на новую свою квартиру. Долго он ездил между длинными заборами по переулкам. Наконец отыскал будочника, тот сказал, что это в другом квартале, рядом, вот по этой улице — и он показал еще улицу без домов, с заборами, с травой и с засохшими колеями из грязи.

    Опять поехал Обломов, любуясь на крапиву у заборов и на выглядывавшую из-за заборов рябину. Наконец будочник указал на старый домик на дворе, прибавив: "Вот этот самый".

    "Дом вдовы коллежского секретаря Пшеницына", — прочитал Обломов на воротах и велел въехать на двор.

    Двор величиной был с комнату, так что коляска стукнула дышлом в угол и распугала кучу кур, которые с кудахтаньем бросились стремительно, иные даже в лёт, в разные стороны, да большая черная собака начала рваться на цепи направо и налево, с отчаянным лаем, стараясь достать за морды лошадей.

    Обломов сидел в коляске наравне с окнами и затруднялся выйти. В окнах, уставленных резедой, бархатцами и ноготками, засуетились головы. Обломов кое-как вылез из коляски, собака пуще заливалась лаем.

    Он вошел на крыльцо и столкнулся с сморщенной старухой, в сарафане, с заткнутым за пояс подолом:

    — Вам кого? — спросила она.

    — Хозяйку дома, госпожу Пшеницыну.

    Старуха потупила с недоумением голову.

    — Не Ивана ли Матвеича вам надо? — спросила она. — Его нет дома, он еще из должности не приходил.

    — Мне нужно хозяйку, — сказал Обломов.

    Между тем в доме суматоха продолжалась. То из одного, то из другого окна выглянет голова, сзади старухи дверь отворялась немного и затворялась, оттуда выглядывали разные лица.

    Обломов обернулся: на дворе двое детей, мальчик и девочка, смотрят на него с любопытством.

    Откуда-то появился сонный мужик в тулупе и, загораживая рукой глаза от солнца, лениво смотрел на Обломова и на коляску.

    Собака все лаяла густо и отрывисто, и, только Обломов пошевелится или лошадь стукнет копытом, начиналось скаканье на цепи и непрерывный лай.

    Через забор, направо, Обломов видел бесконечный огород с капустой, налево, через забор, видно было несколько деревьев и зеленая деревянная беседка.


    — Вам Агафью Матвеевну надо? — спросила старуха. — Зачем?

    — Скажи хозяйке дома, — говорил Обломов, — что я хочу с ней видеться: я нанял здесь квартиру…

    — Вы, стало быть, новый жилец, знакомый Михея Андреича? Вот погодите, я скажу.

    Она отворила дверь, и от двери отскочило несколько голов и бросилось бегом в комнаты. Он успел увидеть какую-то женщину, с голой шеей и локтями, без чепца, белую, довольно полную, которая усмехнулась, что ее увидел посторонний, и тоже бросилась от дверей прочь.

    — Пожалуйте в комнату, — сказала старуха воротясь, ввела Обломова чрез маленькую переднюю в довольно просторную комнату и попросила подождать. — Хозяйка сейчас выйдет, — прибавила она.

    "А собака-то все еще лает", — подумал Обломов, оглядывая комнату.

    Вдруг глаза его остановились на знакомых предметах: вся комната завалена была его добром. Столы в пыли, стулья, грудой наваленные на кровать, тюфяки, посуда в беспорядке, шкафы.

    — Что ж это? И не расставлено, не прибрано? — сказал он. — Какая гадость!

    Вдруг сзади его скрипнула дверь, и в комнату вошла та самая женщина, которую он видел с голой шеей и локтями.

    Ей было лет тридцать. Она была очень бела и полна в лице, так что румянец, кажется, не мог пробиться сквозь щеки. Бровей у нее почти совсем не было, а были на их местах две немного будто припухлые, лоснящиеся полосы, с редкими светлыми волосами. Глаза серовато-простодушные, как и все выражение лица, руки белые, но жесткие, с выступившими наружу крупными узлами синих жил.

    Платье сидело на ней в обтяжку: видно, что она не прибегала ни к какому искусству, даже к лишней юбке, чтоб увеличить объем бедр и уменьшить талию. От этого даже и закрытый бюст ее, когда она была без платка, мог бы послужить живописцу или скульптору моделью крепкой, здоровой груди, не нарушая ее скромности. Платье ее, в отношении к нарядной шали и парадному чепцу, казалось старо и поношено.

    Она не ожидала гостей, и когда Обломов пожелал ее видеть, она на домашнее будничное платье накинула воскресную свою шаль, а голову прикрыла чепцом. Она вошла робко и остановилась, глядя застенчиво на Обломова.

    Он привстал и поклонился.

    — Я имею удовольствие видеть госпожу Пшеницыну? — спросил он.

    — Да-с, — отвечала она. — Вам, может быть, нужно с братцем поговорить? — нерешительно спросила она. — Они в должности, раньше пяти часов не приходят.

    — Нет, я с вами хотел видеться, — начал Обломов, когда она села на диван, как можно дальше от него, и смотрела на концы своей шали, которая, как попона, покрывала ее до полу. Руки она прятала тоже под шаль.

    — Я нанял квартиру, теперь, по обстоятельствам, мне надо искать квартиру в другой части города, так я пришел поговорить с вами…

    Она тупо выслушала и тупо задумалась.

    — Теперь братца нет, — сказала она потом.

    — Да ведь этот дом ваш? — спросил Обломов.

    — Мой, — коротко отвечала она.

    — Так я и думал, что вы сами можете решить…

    — Да вот братца-то нет, они у нас всем заведовают, — сказала она монотонно, взглянув в первый раз на Обломова прямо и опустив опять глаза на шаль.

    "У ней простое, но приятное лицо, — снисходительно решил Обломов, — должно быть, добрая женщина!" В это время голова девочки высунулась из двери. Агафья Матвеевна с угрозой, украдкой кивнула ей головой, и она скрылась.


    — А где ваш братец служит?

    — В канцелярии.


    — В какой?

    — Где мужиков записывают… я не знаю, как она называется.

    Она простодушно усмехнулась, и в ту же минуту опять лицо ее приняло свое обыкновенное выражение.

    — Вы не одни живете здесь с братцем? — спросил Обломов.

    — Нет, двое детей со мной, от покойного мужа: мальчик по восьмому году да девочка по шестому, — довольно словоохотливо начала хозяйка, и лицо у ней стало поживее, — еще бабушка наша, больная, еле ходит, и то в церковь только, прежде на рынок ходила с Акулиной, а теперь с Николы перестала: ноги стали отекать. И в церкви-то все больше сидит на ступеньке. Вот и только. Иной раз золовка приходит погостить да Михей Андреич.

    — А Михей Андреич часто бывает у вас? — спросил Обломов.

    — Иногда по месяцу гостит, они с братцем приятели, всё вместе…

    И замолчала, истощив весь запас мыслей и слов.

    — Какая тишина у вас здесь! — сказал Обломов. — Если б не лаяла собака, так можно бы подумать, что нет ни одной живой души.

    Она усмехнулась в ответ.

    — Вы часто выходите со двора? — спросил Обломов.

    — Летом случается. Вот намедни, в Ильинскую пятницу, на Пороховые Заводы ходили.

    — Что ж, там много бывает? — спросил Обломов, глядя, чрез распахнувшийся платок, на высокую, крепкую, как подушка дивана, никогда не волнующуюся грудь.

    — Нет, нынешний год немного было, с утра дождь шел, а после разгулялось. А то много бывает.


    — Еще где же бываете вы?

    — Мы мало где бываем. Братец с Михеем Андреичем на тоню ходят, уху там варят, а мы всё дома.


    — Ужели всё дома?

    — Ей-богу, правда. В прошлом году были в Колпине, да вот тут в рощу иногда ходим. Двадцать четвертого июня братец именинники, так обед бывает, все чиновники из канцелярии обедают.


    — А в гости ездите?

    — Братец бывают, а я с детьми только у мужниной родни в светлое воскресенье да в рождество обедаем.

    Говорить уж было больше не о чем.

    — У вас цветы: вы любите их? — спросил он.

    Она усмехнулась.

    — Нет, — сказала она, — нам некогда цветами заниматься. Это дети с Акулиной ходили в графский сад, так садовник дал, а ерани да алоэ давно тут, еще при муже были.

    В это время вдруг в комнату ворвалась Акулина, в руках у ней бился крыльями и кудахтал, в отчаянии, большой петух.

    — Этого, что ли, петуха, Агафья Матвевна, лавочнику отдать? — опросила она.

    — Что ты, что ты! Поди! — сказала хозяйка стыдливо. — Ты видишь, гости!

    — Я только спросить, — говорила Акулина, взяв петуха за ноги, головой вниз, — семьдесят копеек даст.

    — Подь, поди в кухню! — говорила Агафья Матвеевна. — Серого с крапинками, а не этого, — торопливо прибавила она, и сама застыдилась, спрятала руки под шаль и стала смотреть вниз.

    — Хозяйство! — сказал Обломов.

    — Да, у нас много кур, мы продаем яйца и цыплят. Здесь, по этой улице, с дач и из графского дома всё у нас берут, — отвечала она, поглядев гораздо смелее на Обломова.

    И лицо ее принимало дельное и заботливое выражение, даже тупость пропадала, когда она заговаривала о знакомом ей предмете. На всякий же вопрос, не касавшийся какой-нибудь положительной, известной ей цели, она отвечала усмешкой и молчанием.

    — Надо бы было это разобрать, — заметил Обломов, указывая на кучу своего добра…

    — Мы было хотели, да братец не велят, — живо перебила она и уж совсем смело взглянула на Обломова. "Бог знает, что у него там в столах да в шкафах… — сказали они, — после пропадет — к нам привяжутся…" — Она остановилась и усмехнулась.

    — Какой осторожный ваш братец! — прибавил Обломов.

    Она слегка опять усмехнулась и опять приняла свое обычное выражение.

    Усмешка у ней была больше принятая форма, которою прикрывалось незнание, что в том или другом случае надо сказать или сделать.

    — Мне долго ждать его прихода, — сказал Обломов, — может быть, вы передадите ему, что, по обстоятельствам, я в квартире надобности не имею и потому прошу передать ее другому жильцу, а я, с своей стороны, тоже поищу охотника.

    Она тупо слушала, ровно мигая глазами.

    — Насчет контракта потрудитесь сказать…

    — Да нет их дома-то теперь, — твердила она, — вы лучше завтра опять пожалуйте: завтра суббота, они в присутствие не ходят…

    — Я ужасно занят, ни минуты свободной нет, — отговаривался Обломов. — Вы потрудитесь только сказать, что так как задаток остается в вашу пользу, а жильца я найду, то…

    — Нету братца-то, — монотонно говорила она, — нейдут они что-то… — И поглядела на улицу. — Вот они тут проходят, мимо окон: видно, когда идут, да вот нету!

    — Ну, я отправляюсь… — сказал Обломов.

    — А как братец-то придут, что сказать им: когда вы переедете? — спросила она, встав с дивана.

    — Вы им передайте, что я просил, — говорил Обломов, — что, по обстоятельствам…

    — Вы бы завтра сами пожаловали да поговорили с ними… — повторила она.

    — Завтра мне нельзя.

    — Ну, послезавтра, в воскресенье: после обедни у нас водка и закуска бывает. И Михей Андреич приходит.

    — Ужели и Михей Андреич приходит? — спросил Обломов.

    — Ей-богу, правда, — прибавила она.

    — И послезавтра мне нельзя, — отговаривался с нетерпением Обломов.

    — Так уж на той неделе… — заметила она. — А когда переезжать-то станете? Я бы полы велела вымыть и пыль стереть, — спросила она.

    — Я не перееду, — сказал он.


    — Как же? А вещи-то куда же мы денем?

    — Вы потрудитесь сказать братцу, — начал говорить Обломов расстановисто, упирая глаза ей прямо в грудь, — что, по обстоятельствам…

    — Да вот долго нейдут что-то, не видать, — сказала она монотонно, глядя на забор, отделявший улицу от двора. — Я знаю и шаги их, по деревянной мостовой слышно, как кто идет. Здесь мало ходят…

    — Так вы передадите ему, что я вас просил? — кланяясь и уходя, говорил Обломов.

    — Вот через полчаса они сами будут… — с несвойственным ей беспокойством говорила хозяйка, стараясь как будто голосом удержать Обломова.

    — Я больше не могу ждать, — решил он, отворяя дверь.

    Собака, увидя его на крыльце, залилась лаем и начала опять рваться с цепи. Кучер, спавший опершись на локоть, начал пятить лошадей, куры опять, в тревоге, побежали в разные стороны, в окно выглянуло несколько голов.

    — Так я скажу братцу, что вы были, — в беспокойстве прибавила хозяйка, когда Обломов уселся в коляску.

    — Да, и скажите, что я, по обстоятельствам, не могу оставить квартиры за собой и что передам ее другому или чтоб он… поискал…

    — Об эту пору они всегда приходят… — говорила она, слушая его рассеянно. — Я скажу им, что вы хотели побывать.

    — Да, на днях я заеду, — сказал Обломов.

    При отчаянном лае собаки коляска выехала со двора и пошла колыхаться по засохшим кочкам немощеного переулка.

    В конце его показался какой-то одетый в поношенное пальто человек средних лет, с большим бумажным пакетом под мышкой, с толстой палкой и в резиновых калошах, несмотря на сухой и жаркий день.

    Он шел скоро, смотрел по сторонам и ступал так, как будто хотел продавить деревянный тротуар. Обломов оглянулся ему вслед и видел, что он завернул в ворота к Пшеницыной.

    "Вон, должно быть, и братец пришли! — заключил он. — Да чорт с ним! Еще протолкуешь с час, а мне и есть хочется и жарко! Да и Ольга ждет меня… До другого раза!"

    — Ступай скорей! — сказал он кучеру.

    "А квартиру другую посмотреть? — вдруг вспомнил он, глядя по сторонам, на заборы. — Надо опять назад, в Морскую или в Конюшенную… До другого раза!" — решил он.

    — Пошел скорей!


    1   ...   21   22   23   24   25   26   27   28   ...   41


    написать администратору сайта