огэ. Иван Гончаров - Обломов. Иван Александрович Гончаров

• Название: Иван Александрович Гончаров
• Дата: 14.04.2023
• Размер: 2.51 Mb.
• Имя файла: Иван Гончаров - Обломов.pdf
• Тип: Книга; #1061946
• страница: 11 из 23

и насядет Ты бы прежде Ты что тут пришла указывать – яростно захрипел
Захар. – Иди к своему месту Где же это видано, сначала пол мести, а потом со столов убирать. Барин оттого и гневается Ну, ну, ну – закричал он, замахиваясь на нее локтем в грудь.
Она усмехнулась и спряталась. Обломов махнули ему рукой, чтоб он шел вон. Он прилег нашитую подушку головой, приложил руку к сердцу и стал прислушиваться, как оно стучит.
«Ведь это вредно, – сказал он про себя. – Что делать Если с доктором посоветоваться, он, пожалуй,
в Абиссинию пошлет!»
Пока Захар и Анисья небыли женаты, каждый из них занимался своею частью и не входил в чужую, то есть Анисья знала рынок и кухню и участвовала в убирании комнат только разв год, когда мыла полы.
Но после свадьбы доступ в барские покои ей сделался свободнее. Она помогала Захару, ив комнатах стало чище, и вообще некоторые обязанности мужа она взяла на себя, частью добровольно, частью потому, что Захар деспотически возложил их на нее На вот, выколоти-ко ковер, – хрипел он повелительно, или – Ты бы перебрала вон, что там в углу навалено, да лишнее вынесла бы в кухню, – говорил он

Так блаженствовал он с месяц в комнатах чисто,
барин не ворчит, жалких слов не говорит, ион, Захар, ничего не делает. Но это блаженство миновалось
– и вот по какой причине.
Лишь только они с Анисьей принялись хозяйничать в барских комнатах вместе, Захар что ни сделает, окажется глупостью. Каждый шаг его – все не то и не так.
Пятьдесят пять лет ходил он на белом свете суверенностью, что все, что он ни делает, иначе и лучше сделано быть не может.
И вдруг теперь в две недели Анисья доказала ему,
что он – хоть брось, ипритом она делает это ста- кой обидной снисходительностью, так тихо, как делают только с детьми или с совершенными дураками, да еще усмехается, глядя на него Ты, Захар Трофимыч, – ласково говорила она, напрасно прежде закрываешь трубу, а потом форточки отворяешь опять настудишь комнаты А как же по-твоему? – с грубостью мужа спросил он, – когда же отворять А когда затопишь воздух и вытянет, а потом нагреется опять, – отвечала она тихо Экая дура – говорил он. – Двадцать летя делал так, а для тебя менять стану…
На полке шкафа лежали у него вместе чай, сахар,
лимон, серебро, тут же вакса, щетки и мыло

Однажды он пришел и вдруг видит, что мыло лежит на умывальном столике, щетки и вакса в кухне на окне, а чай и сахар в особом ящике комода Это ты что у меня тут все будоражишь по-своему
– а – грозно спросил он. – Я нарочно сложил все в один угол, чтоб под рукой было, а ты разбросала все по разным местам А чтоб чай не пахнул мылом, – кротко заметила она.
В другой раз она указала ему две-три дыры на барском платье от моли и сказала, что в неделю раз надо непременно встряхнуть и почистить платье Дай я выколочу веничком, – ласково заключила она.
Он вырвал у ней веничек и фрак, который было она взяла, и положил на прежнее место.
Когда еще он однажды по обыкновению стал пенять на барина, что тот бранит его понапрасну за тараканов, что неон выдумал их, Анисья молча выбрала с полки куски и завалявшиеся с незапамятных времен крошки черного хлеба, вымела и вымыла шкафы, посуду и тараканы почти совсем исчезли.
Захар все еще не понимал хорошенько, в чем дело,
и приписывал это только ее усердию. Но когда однажды он понес поднос с чашками и стаканами, разбил два стакана и начал, по обыкновению, ругаться и хотел бросить на пол и весь поднос, она взяла подносу него из рук, поставила другие стаканы, еще сахарницу, хлеб итак уставила все, что ни одна чашка не шевельнулась, и потом показала ему, как взять поднос одной рукой, как плотно придержать другой, потом два раза прошла по комнате, вертя подносом направо и налево, и ни одна ложечка не пошевелилась на нем, Захару вдруг ясно стало, что Анисья умнее его!
Он вырвал у ней поднос, разронял стаканы и уже с тех пор не мог простить ей этого Вот видишь, как надо – еще прибавила она тихо.
Он взглянул на нее с тупым высокомерием, а она усмехается Ах ты, баба, солдатка этакая, хочешь ты умничать Да разве у нас в Обломовке такой дом был На мне все держалось одном одних лакеев, с мальчишками, пятнадцать человек А вашей братьи, бабья, таки поименно-то не знаешь А ты тут Ах, ты Я ведь доброго хочу, – начала было она Ну, ну, ну – хрипел он, делая угрожающий жест локтем в грудь. – Пошла отсюда, из барских комнат,
на кухню знай свое бабье дело!
Она усмехнулась и пошла, а он мрачно, стороной глядел ей вслед.
Гордость его страдала, ион мрачно обращался с женой. Когда же, однако, случалось, что Илья Ильич

спрашивал какую-нибудь вещь, а вещи не оказывалось или она оказывалась разбитою, и вообще, когда случался беспорядок в доме и над головой Захара собиралась гроза, сопровождаемая жалкими словами, Захар мигал Анисье, кивал головой на кабинет барина и, указывая туда большим пальцем, повелительным шепотом говорил Поди тык барину что ему там нужно?»
Анисья входила, и гроза всегда разрешалась простым объяснением. И сам Захар, чуть начинали проскакивать в речи Обломова жалкие слова, предлагал ему позвать Анисью.
Таким образом опять все заглохло бы в комнатах
Обломова, если б не Анисья она уже причислила себя к дому Обломова, бессознательно разделила неразрываемую связь своего мужа с жизнью, домом и особой Ильи Ильича, и ее женский глаз и заботливая рука бодрствовали в запущенных покоях.
Захар только отвернется куда-нибудь, Анисья смахнет пыль со столов, с диванов, откроет форточку,
поправит шторы, приберет к месту кинутые посреди комнаты сапоги, повешенные на парадных креслах панталоны, переберет все платья, даже бумаги, карандаши, ножичек, перья на столе – все положит в порядке взобьет измятую постель, поправит подушки и все в три приема потом окинет еще беглым взглядом всю комнату, подвинет какой-нибудь стул, задвинет полуотворенный ящик комода, стащит салфетку со стола и быстро скользнет в кухню, заслыша скрипучие сапоги Захара.
Она была живая, проворная баба, лет сорока семи, с заботливой улыбкой, сбегавшими живо вовсе стороны глазами, крепкой шеей и грудью и красными,
цепкими, никогда не устающими руками.
Лица у ней почти вовсе не было только и был заметен нос хотя он был небольшой, но он как будто отстал от лица или неловко был приставлен, ипритом нижняя часть его была вздернута кверху, оттого лица за ним было незаметно оно так обтянулось, выцвело,
что о носе ее давно уже получишь ясное понятие, а лица все не заметишь.
Много в свете таких мужей, как Захар. Иногда дипломат небрежно выслушает совет жены, пожмет плечами – и втихомолку напишет по ее совету.
Иногда администратор, посвистывая, гримасой сожаления ответит на болтовню жены о важном деле а завтра важно докладывает эту болтовню министру.
Обходятся эти господа с женами также мрачно или легко, едва удостоивают говорить, считая их так, если не за баб, как Захар, так за цветки, для развлечения от деловой, серьезной жизни…
Уж полдень давно ярко жег дорожки парка. Все сидели в тени, под холстинными навесами только няньки с детьми, группами, отважно ходили и сидели на траве, под полуденными лучами.
Обломов все лежал на диване, веря и не веря смыслу утреннего разговора с Ольгой Она любит меня, в ней играет чувство ко мне. Возможно ли Она обо мне мечтает для меня пела она так страстно, и музыка заразила нас обоих симпати- ей.
Гордость заиграла в нем, засияла жизнь, ее волшебная даль, все краски и лучи, которых еще недавно не было. Он уже видел себя заграницей с ней, в
Швейцарии на озерах, в Италии, ходит в развалинах
Рима, катается в гондоле, потом теряется в толпе Парижа, Лондона, потом потом в своем земном раю в Обломовке.
Она – божество, с этим милым лепетом, с этим изящным, беленьким личиком, тонкой нежной шеей…
Крестьяне невидали никогда ничего подобного они падают ниц перед этим ангелом. Она тихо ступает потраве, ходит с ним в тени березняка она поет ему…
И он чувствует жизнь, ее тихое течение, ее сладкие струи, плесканье… он впадает в раздумье от удовлетворенных желаний, от полноты счастья…
Вдруг лицо его омрачилось Нет, этого быть не может – вслух произнес он

встав с дивана и ходя по комнате. – Любить меня,
смешного, с сонным взглядом, с дряблыми щеками…
Она все смеется надомной Он остановился перед зеркалом и долго рассматривал себя, сначала неблагосклонно, потом взгляд его прояснел он даже улыбнулся Я как будто получше, посвежее, нежели как был в городе, – сказал он, – глаза у меня не тусклые Вот ячмень показался было, да и пропал Должно быть,
от здешнего воздуха много хожу, вина не пью совсем,
не лежу Не надоив Египет ехать.
Пришел человек от Марьи Михайловны, Ольгиной тетки, звать обедать Иду, иду – сказал Обломов.
Человек пошел Постой Вот тебе.
Он дал ему денег.
Ему весело, легко. В природе так ясно. Люди всё
добрые, все наслаждаются у всех счастье на лице.
Только Захар мрачен, все стороной смотрит на барина зато Анисья усмехается так добродушно. Собаку заведу, – решил Обломов, – или кота лучше кота:
коты ласковы, мурлычат».
Он побежал к Ольге.
«Но, однако ж Ольга любит меня – думал он дорогой Это молодое, свежее создание Ее воображению открыта теперь самая поэтическая сфера жизни:
ей должны сниться юноши с черными кудрями, стройные, высокие, с задумчивой, затаенной силой, с отвагой на лице, с гордой улыбкой, с этой искрой в глазах,
которая тонет и трепещет во взгляде итак легко добирается до сердца, с мягкими свежим голосом, который звучит как металлическая струна. Наконец, любят и не юношей, не отвагу на лице, неловкость в мазурке, не скаканье на лошади Положим, Ольга недюжинная девушка, у которой сердце можно пощекотать усами, тронуть слух звуком сабли но ведь тогда надо другое силу ума, например, чтобы женщина смирялась и склоняла голову перед этим умом, чтоб и свет кланялся ему Или прославленный артист…
А я что такое Обломов – больше ничего. Вот Штольц
– другое дело Штольц – ум, сила, уменье управлять собой, другими, судьбой. Куда ни придет, с кем ни сойдется смотришь, уж овладел, играет, как будто на инструменте А я. И с Захаром не управлюсь и с собой тоже я – Обломов Штольц! Боже. Ведь она его любит, – в ужасе подумал он, – сама сказала как друга – говорит она да это ложь, может быть, бессознательная Дружбы между мужчиной и женщиной не бывает…»
Он пошел тише, тише, тише, одолеваемый сомнениями А что, если она кокетничает со мной. Если только Он остановился совсем, оцепенел на минуту.
«Что, если тут коварство, заговор И с чего я взял,
что она любит меня Она не сказала это сатанинский шепот самолюбия Андрей Ужели. быть не может:
она такая, такая Вон она какая – вдруг радостно сказал он, завидя идущую ему навстречу Ольгу.
Ольга с веселой улыбкой протянула ему руку.
«Нет, она не такая, она не обманщица, – решил он, – обманщицы не смотрят таким ласковым взглядом у них нет такого искреннего смеха они все пищат Но она, однако ж, не сказала, что любит вдруг опять подумал в испуге это он так себе растолковал А досада отчего же. Господи в какой я омут попал Что это у вас – спросила она Ветка Какая ветка Вы видите сиреневая Где вы взяли Тут нет сирени. Где вышли Это вы давеча сорвали и бросили Зачем же вы подняли Так, мне нравится, что вы с досадой бросили ее Нравится досада – это новость Отчего Не скажу

– Скажите, пожалуйста, я прошу Низа что, низа какие блага Умоляю вас.
Он потряс отрицательно головой А если я спою Тогда может быть Так только музыка действует на вас – сказала она с нахмуренной бровью. – Так это правда Да, музыка, передаваемая вами Ну, я буду петь Casta diva, Casta di… – зазвучала она воззвание Нормы и остановилась Ну, говорите теперь – сказала она.
Он боролся несколько времени с собой Нет, нет – еще решительнее прежнего заключил он. – Низа что никогда Если это неправда, если мне так показалось. Никогда, никогда Что это такое Что-нибудь ужасное, – говорила она, устремив мысль на этот вопроса пытливый взгляд на него.
Потом лицо ее наполнялось постепенно сознанием в каждую черту пробирался луч мысли, догадки,
и вдруг все лицо озарилось сознанием Солнце также иногда, выходя из-за облака, понемногу освещает один куст, другой, кровлю и вдруг обольет светом целый пейзаж. Она уже знала мысль Обломова.
– Нет, нету меня язык не поворотится – твердил

Обломов, – и не спрашивайте Яне спрашиваю вас, – отвечала она равнодушно А как же Сейчас вы Пойдемте домой, – серьезно, не слушая его, сказала она, – ma tante ждет.
Она пошла вперед, оставила его с теткой и прямо прошла в свою комнату

Весь этот день был днем постепенного разочарования для Обломова. Он провел его с теткой Ольги, женщиной очень умной, приличной, одетой всегда прекрасно, всегда в новом шелковом платье, которое сидит на ней отлично, всегда в таких изящных кружевных воротничках чепец тоже со вкусом сделан, и ленты прибраны кокетливо к ее почти пятидесятилетнему, но еще свежему лицу. На цепочке висит золотой лорнет.
Позы, жесты ее исполнены достоинства она очень ловко драпируется в богатую шаль, так кстати обопрется локтем нашитую подушку, так величественно раскинется на диване. Ее никогда не увидишь за работой нагибаться, шить, заниматься мелочью нейдет к ее лицу, важной фигуре. Она и приказания слугами служанкам отдавала небрежным тоном, коротко и су- хо.
Она иногда читала, никогда не писала, но говорила хорошо, впрочем, больше по-французски. Однако ж она тотчас заметила, что Обломов не совсем свободно владеет французским языком, и со второго дня перешла на русскую речь.
В разговоре она не мечтает и не умничает у ней, кажется, проведена в голове строгая черта, за которую ум не переходил никогда. По всему видно было, что чувство, всякая симпатия, не исключая и любви, входят или входили в ее жизнь наравне с прочими элементами, тогда как у других женщин сразу увидишь,
что любовь, если не наделе, тона словах, участвует во всех вопросах жизни и что все остальное входит стороной, настолько, насколько остается простора от любви.
У этой женщины впереди всего шло уменье жить,
управлять собой, держать в равновесии мысль сна- мерением, намерение с исполнением. Нельзя было застать ее неприготовленную, врасплох, как бдительного врага, которого, когда ни подкараульте, всегда встретите устремленный на вас, ожидающий взгляд.
Стихия ее была свети оттого такт, осторожность шли у ней впереди каждой мысли, каждого слова и движения.
Она ни перед кем никогда не открывает сокровенных движений сердца, никому не поверяет душевных тайн не увидишь около нее доброй приятельницы,
старушки, с которой бы она шепталась за чашкой кофе. Только с бароном фон Лангвагеном часто остается она наедине вечером он сидит иногда до полуночи,
но почти всегда при Ольге и то они все больше молчат, но молчат как-то значительно и умно, как будто

что-то знают такое, чего другие не знают, но и только.
Они, по-видимому, любят быть вместе – вот единственное заключение, какое можно вывести, глядя на них обходится она с ним также, как и с другими благосклонно, с добротой, но также ровно и покойно.
Злые языки воспользовались было этими стали намекать на какую-то старинную дружбу, на поездку заграницу вместе нов отношениях ее к нему не проглядывало ни тени какой-нибудь затаившейся особенной симпатии, а это бы прорвалось наружу.
Между тем он был опекун небольшого имения Ольги, которое как-то попало в залог при одном подряде,
да там и село.
Барон вел процесс, то есть заставлял какого-то чиновника писать бумаги, читал их сквозь лорнетку, подписывали посылал того же чиновника сними в присутственные места, асам связями своими в свете давал этому процессу удовлетворительный ход. Он подавал надежду на скорое и счастливое окончание.
Это прекратило злые толки, и барона привыкли видеть в доме, как родственника.
Ему было под пятьдесят летно он был очень свеж,
только красил усы и прихрамывал немного на одну ногу. Он был вежлив до утонченности, никогда не курил при дамах, не клал одну ногу на другую и строго порицал молодых людей, которые позволяют себе в обществе опрокидываться в кресле и поднимать коленку и сапоги наравне сносом. Они в комнате сидел в перчатках, снимая их, только когда садился обедать.
Одет был в последнем вкусе ив петлице фрака носил много ленточек. Ездил всегда в карете и чрезвычайно берег лошадей садясь в экипаж, он прежде обойдет кругом его, осмотрит сбрую, даже копыта лошадей, а иногда вынет белый платок и потрет по плечу или хребту лошадей, чтоб посмотреть, хорошо ли они вычищены.
Знакомого он встречал с благосклонно-вежливой улыбкой, незнакомого – сначала холодно но когда его представляли ему, холодность заменялась также улыбкой, и представленный мог уже рассчитывать на нее всегда.
Рассуждал он обо всеми о добродетели, и о дороговизне, о науках и о свете одинаково отчетливо выражал свое мнение в ясных и законченных фразах,
как будто говорил сентенциями, уже готовыми, записанными в какой-нибудь курс и пущенными для общего руководства в свет.
Отношения Ольги к тетке были до сих пор очень просты и покойны в нежности они не переходили никогда границ умеренности, никогда не ложилось между ними и тени неудовольствия.
Это происходило частью от характера Марьи Михайловны, тетки Ольги, частью от совершенного недостатка всякого повода для обеих – вести себя иначе.
Тетке не приходило в голову требовать от Ольги что- нибудь такое, чтоб резко противоречило ее желаниям Ольге не приснилось бы во сне не исполнить желания тетки, не последовать ее совету.
И в чем проявлялись эти желания В выборе платья, в прическе, в том, например, поехать ли во французский театр или в оперу.
Ольга слушалась настолько, насколько тетка выражала желание или высказывала совет, отнюдь небо- лее, – а она всегда высказывала его с умеренностью до сухости, насколько допускали права тетки, никогда более.
Отношения эти были так бесцветны, что нельзя было никак решить, есть ли в характере тетки какие-ни- будь притязания на послушание Ольги, на ее особенную нежность, или есть ли в характере Ольги послушание к тетке и особенная к ней нежность.
Зато с первого раза, видя их вместе, можно было решить, что они – тетка и племянница, а не мать и дочь Я еду в магазин не надо ли тебе чего-нибудь? спрашивала тетка Да, ma tante, мне нужно переменить лиловое платье говорила Ольга, и они ехали вместе или – Нет

ma tante, – скажет Ольга, – я недавно была.
Тетка возьмет ее двумя пальцами за обе щеки, поцелует в лоб, а она поцелует руку у тетки, и та поедет,
а эта останется Мы опять туже дачу возьмем – скажет тетка ни вопросительно, ни утвердительно, атак, как будто рассуждает сама с собой и не решается Датам очень хорошо, – говорила Ольга.
И дачу брали.
А если Ольга скажет Ах, ma tante, неужели вам не наскучил этот лес да песок Не лучше ли посмотреть в другой стороне Посмотрим, – говорила тетка. – Поедем, Олень- ка, в театр – говорила тетка, – давно кричат об этой пьесе С удовольствием, – отвечала Ольга, но без торопливого желания угодить, без выражения покорности.
Иногда они слегка и спорили Помилуй, ma chère,
16
к лицу ли тебе зеленые ленты говорила тетка. – Возьми палевые Ах, ma tante! уж я шестой разв палевых, наконец приглядится Ну, возьми pensee.
17
– А эти вам нравятся моя дорогая фр темно-фиолетовые фр

Тетка вглядывалась и медленно трясла головой Как хочешь, ma chère, я бы на твоем месте взяла pensee или палевые Нет, ma tante, я лучше вот эти возьму, – говорила
Ольга мягко и брала, что ей хотелось.
Ольга спрашивала у тетки советов не как у авторитета, которого приговор должен быть законом для нее, атак, как бы спросила совета у всякой другой,
более ее опытной женщины Ma tante, вычитали эту книгу, – что это такое спрашивала она Ах, какая гадость – говорила тетка, отодвигая, ноне пряча книгу и не принимая никаких мер, чтоб Ольга не прочла ее.
И Ольге никогда не пришло бы в голову прочесть.
Если они затруднялись обе, тот же вопрос обращался к барону фон Лангвагену или к Штольцу, когда он был налицо, и книга читалась или не читалась, по их приговору Ma chère Ольга – скажет иногда тетка. – Про этого молодого человека, который к тебе часто подходит у
Завадских, вчера мне что-то рассказывали, какую-то глупую историю.
И только. И Ольга как себе хочет потом говори или не говори с ним.
Появление Обломова в домене возбудило никаких вопросов, никакого особенного внимания нив тетке, нив бароне, ни даже в Штольце. Последний хотел познакомить своего приятеля в таком доме, где все было немного чопорно, где не только не предложат соснуть после обеда, но где даже неудобно класть ногу на ногу, где надо быть свежеодетым, помнить,
о чем говоришь, – словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно шел живой, современный разговор.
Потом Штольц думал, что если внести в сонную жизнь Обломова присутствие молодой, симпатичной,
умной, живой и отчасти насмешливой женщины – это все равно, что внести в мрачную комнату лампу, от которой по всем темным углам разольется ровный свет,
несколько градусов тепла, и комната повеселеет.
Вот весь результат, которого он добивался, знакомя друга своего с Ольгой. Он не предвидел, что он вносит фейерверк, Ольга и Обломов – и подавно.
Илья Ильич высидел с теткой часа два чинно, не положив ни разу ноги на ногу, разговаривая прилично обо всем даже два раза ловко подвинул ей скамеечку под ноги.
Приехал барон, вежливо улыбнулся и ласково пожал ему руку.
Обломов еще чиннее вел себя, и все трое как нельзя более довольны были друг другом

Тетка на разговоры по углам, на прогулки Обломо- вас Ольгой смотрела или, лучше сказать, никак не смотрела.
Гулять с молодым человеком, с франтом – это другое дело она бы и тогда не сказала ничего, нос свойственным ей тактом, как-нибудь незаметно установила бы другой порядок сама бы пошла сними разили два, послала бы кого-нибудь третьего, и прогулки сами собою бы кончились.
Но гулять с мсьё Обломовым», сидеть с ним в углу большой залы, на балконе что ж из этого Ему за тридцать лет не станет же он говорить ей пустяков,
давать каких-нибудь книг Да этого ничего никому ив голову не приходило.
Притом тетка слышала, как Штольц накануне отъезда говорил Ольге, чтоб она не давала дремать Об- ломову, чтоб запрещала спать, мучила бы его, тиранила, давала ему разные поручения – словом, распоряжалась им. И ее просил не выпускать Обломова из вида, приглашать почаще к себе, втягивать в прогулки, поездки, всячески шевелить его, если бонне поехал за границу.
Ольга не показывалась, пока он сидел с теткой, и время тянулось медленно. Обломова опять стало кидать в жар и холод. Теперь уж он догадывался о причине этой перемены Ольги. Перемена эта была для

него почему-то тяжеле прежней.
От прежнего промаха ему было только страшно и стыдно, а теперь тяжело, неловко, холодно, уныло на сердце, как в сырую, дождливую погоду. Он далей понять, что догадался о ее любви к нему, да еще, может быть, догадался невпопад. Это уже в самом деле была обида, едва ли исправимая. Да если и впопад, то как неуклюже Он просто фат.
Он мог спугнуть чувство, которое стучится в молодое, девственное сердце робко, садится осторожно и легко, как птичка на ветку посторонний звук, шорохи оно улетит.
Он с замирающим трепетом ждал, когда Ольга сойдет к обеду, что и как она будет говорить, как будет смотреть на него…
Она сошла – ион надивиться не мог, глядя на нее;
он едва узнал ее. У ней другое лицо, даже другой го- лос.
Молодая, наивная, почти детская усмешка ни разу не показалась на губах, ни разу не взглянула она так широко, открыто, глазами, когда в них выражался или вопросили недоумение, или простодушное любопытство, как будто ей уж не о чем спрашивать, нечего знать, нечему удивляться!
Взгляд ее не следил за ним, как прежде. Она смотрела на него, как будто давно знала, изучила его, наконец, как будто он ей ничего, все равно как барон, словом, он точно не видал ее с год, иона на год со- зрела.
Не было суровости, вчерашней досады, она шутила и даже смеялась, отвечала на вопросы обстоятельно, на которые бы прежде не отвечала ничего. Видно было, что она решилась принудить себя делать, что делают другие, чего прежде не делала.
Свободы, непринужденности, позволяющей все высказать, что на уме, уже не было. Куда все вдруг делось После обеда он подошел к ней спросить, не пойдет ли она гулять. Она, не отвечая ему, обратилась к тетке с вопросом Пойдем ли мы гулять Разве недалеко, – сказала тетка. – Вели дать мне зонтик.
И пошли все. Ходили вяло, смотрели вдаль, на Петербург, дошли до леса и воротились на балкон Вы, кажется, не расположены сегодня петь Я и просить боюсь, – спросил Обломов, ожидая, не кончится ли это принуждение, не возвратится лик ней веселость, не мелькнет ли хоть водном слове, в улыбке, наконец в пении луч искренности, наивности и доверчивости Жарко – заметила тетка

– Ничего, я попробую, – сказала Ольга и спела ро- манс.
Он слушали не верил ушам.
Это неона где же прежний, страстный звук?
Она пела так чисто, так правильно и вместе так…
так… как поют все девицы, когда их просят спеть в обществе без увлечения. Она вынула свою душу из пения, ив слушателе не шевельнулся ни один нерв.
Лукавит, что ли, она, притворяется, сердится Ничего нельзя угадать она смотрит ласково, охотно говорит, но говорит также, как поет, как все Что это такое?
Обломов, не дождавшись чаю, взял шляпу и раскланялся Приходите чаще, – сказала тетка, – в будни мы всегда одни, если вам нескучно, а в воскресенье у нас всегда кое-кто есть – не соскучитесь.
Барон вежливо встали поклонился ему.
Ольга кивнула ему, как доброму знакомому, и, когда он пошел, она повернулась кокну, смотрела туда и равнодушно слушала удалявшиеся шаги Обломова.
Эти два часа и следующие три-четыре дня, много неделя, сделали на нее глубокое действие, двинули ее далеко вперед. Только женщины способны к такой быстроте расцветания сил, развития всех сторон души Она как будто слушала курс жизни не по дням, а по часам. И каждый час малейшего, едва заметного опыта, случая, который мелькнет, как птица, мимо носа мужчины, схватывается неизъяснимо быстро девушкой она следит за его полетом вдаль, и кривая, описанная полетом линия остается у ней в памяти неизгладимым знаком, указанием, уроком.
Там, где для мужчины надо поставить поверстный столб с надписью, ей довольно прошумевшего ветерка, трепетного, едва уловимого ухом сотрясения воз- духа.
Отчего вдруг, вследствие каких причин, на лице девушки, еще на той неделе такой беззаботной, ста- ким до смеха наивным лицом, вдруг ляжет строгая мысль И какая это мысль О чем Кажется, все лежит в этой мысли, вся логика, вся умозрительная и опытная философия мужчины, вся система жизни который оставил ее недавно девочкой,
кончил курс ученья, надел эполеты, завидя ее, бежит к ней весело, с намерением, как прежде, потрепать ее по плечу, повертеться с ней за руки, поскакать посту- льям, по диванам вдруг, взглянув ей пристально в лицо, оробеет, отойдет смущенный и поймет, что он еще – мальчишка, а она – уже женщина!
Откуда? Что случилось Драма Громкое событие Двоюродный брат фр

Новость какая-нибудь, о которой весь город знает?
Ничего, ни maman, ни mon oncle, ни ma tante,
19
ни няня, ни горничная – никто не знает. И некогда было случиться она протанцевала две мазурки, несколько контрдансов, да голова у ней что-то разболелась не поспала ночь…
А потом опять все прошло, только уже в лице прибавилось что-то новое иначе смотрит она, перестала смеяться громко, не ест по целой груше зараз, не рассказывает, как у них в пансионе Она тоже кончила курс.
Обломов на другой, на третий день, как cousin, едва узнал Ольгу и глядел на нее робко, а она на него просто, только без прежнего любопытства, без ласки,
а так, как другие.
«Что это с ней Что она теперь думает, чувствует терзался он вопросами. – Ей-богу, ничего не по- нимаю!»
И где было понять ему, что с ней совершилось то,
что совершается с мужчиной в двадцать пять лет при помощи двадцати пяти профессоров, библиотек, после шатанья по свету, иногда даже с помощью некоторой утраты нравственного аромата души, свежести мысли и волос, то есть что она вступила в сферу сознания. Вступление это обошлось ей так дешево и ни мать, ни дядюшка, ни тетушка фр

легко Нет, это тяжело, скучно – заключил он. – Перееду на Выборгскую сторону, буду заниматься, читать,
уеду в Обломовку… один – прибавил потом с глубоким унынием. – Без нее Прощай, мой рай, мой светлый, тихий идеал жизни!
Он не пошел ни на четвертый, ни на пятый день не читал, не писал, отправился было погулять, вышел на пыльную дорогу, дальше надо в гору идти.
«Вот охота тащиться в жар – сказал он сам себе,
зевнул и воротился, лег на диван и заснул тяжелым сном, как, бывало, сыпал в Гороховой улице, в запыленной комнате, с опущенными шторами.
Сны снились такие смутные. Проснулся – передним накрытый стол, ботвинья, битое мясо. Захар стоит, глядя сонно в окно в другой комнате Анисья гремит тарелками.
Он пообедал, сел кокну. Скучно, нелепо, все один!
Опять никуда и ничего не хочется Вот, посмотрите, барин, котеночка от соседей принесли не надо ли Выспрашивали вчера, – сказала
Анисья, думая развлечь его, и положила ему котенка на колени.
Он начал гладить котенка и с котенком скучно Захар – сказал он Чего изволите – вяло отозвался Захар

– Я, может быть, в город перееду, – сказал Обломов Куда в город Квартиры нет А на Выборгскую сторону Что ж это будет, с одной дачи на другую станем переезжать – отвечал он. – Чего там невидали Ми- хея Андреича, что ли Да здесь неудобно Это еще перевозиться Господи И тут умаялись совсем да вот еще двух чашек не доищусь да половой щетки коли не Михей Андреич увез туда, так, того и гляди, пропали.
Обломов молчал. Захар ушел и тотчас воротился,
таща за собою чемодан и дорожный мешок А это куда девать Хоть бы продать, что ли сказал он, толкнув ногой чемодан Что тыс ума сошел Яна днях поеду заграницу, с сердцем перебил Обломов Заграницу вдруг, усмехнувшись, проговорил
Захар. – Благо что поговорили, а то заграницу Что ж тебе так странно Поеду, да и конец У
меня и паспорт готов, – сказал Обломов А кто там сапоги-то с вас станет снимать – иронически заметил Захар. – Девки-то, что ли Да вы там пропадете без меня!
Он опять усмехнулся, отчего бакенбарды и брови

раздались в стороны Ты все глупости говоришь Вынеси это и ступай с досадой отвечал Обломов.
На другой день, только что Обломов проснулся в десятом часу утра, Захар, подавая ему чай, сказал,
что когда он ходил в булочную, так встретил барышню Какую барышню – спросил Обломов Какую Ильинскую барышню, Ольгу Сергеевну Ну – нетерпеливо спросил Обломов Ну, кланяться приказали, спрашивали, здоровы ли вы, что делаете Что ж ты сказал Сказал, что здоровы что, мол, ему делается. отвечал Захар Зачем же ты прибавляешь свои глупые рассуждения заметил Обломов. – Что ему делается Ты почем знаешь, что мне делается Ну, что еще Спрашивали, где вы обедали вчера Ну Я сказал, что дома, и ужинали, мол, дома. А разве он ужинает – спрашивает барышня-то. Двух цыплят, мол, только скушали Дур-р-р-ак! – крепко произнес Обломов Что за дурак разве это неправда сказал Захар Вон я и кости, пожалуй, покажу

– Право, дурак – повторил Обломов. – Ну, что ж она Усмехнулись. Что ж так мало – примолвили после Вот дурак-то! – твердил Обломов. – Ты бы еще рассказал, что ты рубашку на меня надеваешь навыворот Не спрашивали, таки не сказал, – отвечал Захар Что еще спрашивала Спрашивали, что делали эти дни Ну, что ж ты Ничего, мол, не делают, лежат все Ах – с сильной досадой произнес Обломов, подняв кулаки к вискам. – Поди вон – прибавил он грозно Если ты когда-нибудь осмелишься рассказывать про меня такие глупости, посмотри, что я с тобой сделаю Какой яд – этот человек Что ж мне, лгать, что ли, на старости лет – оправдывался Захар Поди вон – повторил Илья Ильич.
Захару брань ничего, только бы жалких слов не говорил барин Я сказал, что вы хотите переехать на Выборгскую сторону, – заключил Захар Ступай – повелительно крикнул Обломов.
Захар ушел и вздохнул на всю прихожую, а Обломов стал пить чай.
Он отпил чай и из огромного запаса булок и кренделей съел только одну булку, опасаясь опять нескромности Захара. Потом закурил сигару и сел к столу,
развернул какую-то книгу, прочел лист, хотел перевернуть, книга оказалась неразрезанною.
Обломов разорвал листы пальцем от этого по краям листа образовались фестоны, а книга чужая,
Штольца, у которого заведен такой строгий и скучный порядок, особенно насчет книг, что не приведи Бог Бумаги, карандаши, все мелочи – как положит, так чтоб и лежали.
Надо бы взять костяной ножик, да его нет можно,
конечно, спросить и столовый, но Обломов предпочел положить книгу на свое место и направиться к дивану;
только что он оперся рукой вшитую подушку, чтоб половчей приладиться лечь, как Захар вошел в комнату А ведь барышня-то просила вас прийти в этот…
как его ох. – доложил он Что ж тыне сказал давеча, два часа назад – торопливо спросил Обломов Вон велели идти, не дали досказать – возразил
Захар.
– Ты губишь меня, Захар – произнес Обломов па- тетически.
«Ну, никак, опять за свое – думал Захар, подставляя барину левую бакенбарду и глядя в стену, – по- намеднишнему… ввернет словцо Куда прийти – спросил Обломов А вон в этот, как его Дав сад, что ли В парк – спросил Обломов В парк, точно так, погулять, дескать, если угодно;
я там буду Одеваться!
Обломов избегал весь парк, заглядывал в куртины,
в беседки – нет Ольги. Он пошел по той аллее, где было объяснение, и застал ее там, на скамье, недалеко оттого места, где она сорвала и бросила ветку Я думала, что вы уж не придете, – сказала она ему ласково Я давно ищу вас по всему парку, – отвечал он Я знала, что выбудете искать, и нарочно села здесь, в этой аллее думала, что вы непременно пройдете по ней.
Он хотел было спросить Почему вы это думали?»,
но взглянул на нее и не спросил.
У ней лицо было другое, не прежнее, когда они гуляли тут, а то, с которым он оставил ее в последний рази которое задало ему такую тревогу. И ласка была какая-то сдержанная, все выражение лица такое сосредоточенное, такое определенное он видел, что в догадки, намеки и наивные вопросы играть с ней нельзя, что этот ребяческий, веселый миг пережит.
Многое, что не досказано, к чему можно бы подойти с лукавым вопросом, было между ними решено без слов, без объяснений, Бог знает как, но воротиться к тому уже нельзя Что вас не видать давно – спросила она.
Он молчал. Ему хотелось бы опять как-нибудь стороной дать ей понять, что тайная прелесть отношений их исчезла, что его тяготит эта сосредоточенность, которою она окружила себя, как облаком, будто ушла в себя, ион не знает, как ему быть, как держать себя с ней.
Но он чувствовал, что малейший намек на это вызовет у ней взгляд удивления, потом прибавит холодности в обращении, может быть, и совсем пропадет та искра участия, которую он так неосторожно погасил в самом начале. Надо ее раздуть опять, тихо и осторожно, но как – он решительно не знал.
Он смутно понимал, что она выросла и чуть лине выше его, что отныне нет возврата к детской доверчивости, что передними Рубикон и утраченное счастье уже на другом берегу надо перешагнуть.
А как Ну, если он шагнет один?
Она понимала яснее его, что в нем происходит, и потому перевес был на ее стороне. Она открыто глядела в его душу, видела, как рождалось чувство на

дне его души, как играло и выходило наружу, видела, что с ним женская хитрость, лукавство, кокетство орудия Сонечки – были бы лишние, потому что не предстояло борьбы.
Она даже видела и то, что, несмотря на ее молодость, ей принадлежит первая и главная роль в этой симпатии, что от него можно было ожидать только глубокого впечатления, страстно-ленивой покорности, вечной гармонии с каждым биением ее пульса, но никакого движения воли, никакой активной мысли.
Она мигом взвесила свою власть над ними ей нравилась эта роль путеводной звезды, луча света, который она разольет над стоячим озером и отразится в нем. Она разнообразно торжествовала свое первенство в этом поединке.
В этой комедии или трагедии, смотря по обстоятельствам, оба действующие лица являются почти всегда с одинаковым характером мучителя или мучительницы и жертвы.
Ольга, как всякая женщина в первенствующей роли, то есть в роли мучительницы, конечно, менее других и бессознательно, ноне могла отказать себе в удовольствии немного поиграть им по-кошачьи; иногда у ней вырвется, как молния, как нежданный каприз, проблеск чувства, а потом, вдруг, опять она сосредоточится, уйдет в себя но больше и чаще всего она толкала его вперед, дальше, зная, что он сам не сделает ни шагу и останется неподвижен там, где она оставит его Вы заняты были – спросила она, вышивая ка- кой-то лоскуток канвы.
«Сказал бы занят, да этот Захар – простонало у него в груди Да, я читал кое-что, – небрежно отозвался он Что ж, роман – спросила она и подняла на него глаза, чтоб посмотреть, с каким лицом он станет лгать Нет, я романов почти не читаю, – отвечал он очень покойно, – я читал Историю открытий и изобретений Слава Богу, что я пробежал сегодня лист книги подумал он По-русски? – спросила она Нет, по-английски.
– А вычитаете по-английски?
– С трудом, но читаю. – А вы небыли ли где-ни- будь в городе – спросил он больше затем, чтоб замять разговор о книгах Нет, все дома. Я все здесь работаю, в этой аллее Все здесь Да, мне очень нравится эта аллея я благодарна вам, что вы мне ее указали здесь никто почти не ходит Я вам ее не указывал, – перебил он, – мы,
помните? случайно оба встретились в ней Дав самом деле.
Они замолчали У вас ячмень совсем прошел – спросила она,
глядя ему прямо в правый глаз.
Он покраснел Прошел теперь, слава Богу, – сказал он Вы примачивайте простым вином, когда у вас зачешется глаз, – продолжала она, – ячмень и не сядет.
Это няня научила меня.
«Что это она все о ячменях – подумал Обломов Да не ужинайте, – прибавила она серьезно.
«Захар!» – шевельнулось у него в горле яростное воззвание к Захару Стоит только поужинать хорошенько, – продолжала она, не поднимая глаз с работы, – да полежать дня три, особенно на спине, непременно сядет ячмень.
«Ду…р…р…ак!» – грянуло внутри Обломова обращение к Захару Что это выработаете спросил он, чтоб переменить разговор Сонетку, – сказала она, развертывая свиток канвы и показав ему узор, – барону. Хорошо Да, очень хорошо, узор очень мил. Это ветка сирени Кажется да, – небрежно отвечала она. – Явы- брала наугад, какой попался – и, покраснев немного, проворно свернула канву.
«Однако это скучно, если это так продолжится, если из нее ничего добыть нельзя, – думал он, – другой, –
Штольц, например, добыл бы, а я не умею».
Он нахмурился и сонно смотрел вокруг. Она посмотрела на него, потом положила работу в корзинку Пойдемте до рощи, – сказала она, давая ему нести корзинку, сама распустила зонтик, оправила платье и пошла Отчего вы невеселы спросила она Не знаю, Ольга Сергеевна. Да отчего мне веселиться И как Занимайтесь, будьте чаще с людьми Заниматься Заниматься можно, когда есть цель.
Какая у меня цель Нет ее Цель – жить Когда не знаешь, для чего живешь, так живешь как-нибудь, день заднем радуешься, что день прошел, что ночь пришла, и во сне погрузишь скучный вопрос о том, зачем жил этот день, зачем будешь жить завтра.
Она слушала молча, с строгим взглядом в сдвинутых бровях таилась суровость, в линии губ, как змей

ползала не то недоверчивость, не то пренебрежение Зачем жил – повторила она. – Разве может быть чье-нибудь существование ненужным Может. Например, мое, – сказал он Вы до сих пор не знаете, где цель вашей жизни спросила она, остановясь. – Яне верю вы клевещете на себя иначе бы вы не стоили жизни Я уж прошел то место, где она должна быть, и впереди больше ничего нет.
Он вздохнула она улыбнулась Ничего нет – вопросительно повторила она, но живо, весело, со смехом, как будто не веря ему и предвидя, что есть у него что-то впереди Смейтесь, – продолжал она это так!
Она тихо шла вперед, наклонив голову Для чего, для кого я буду жить – говорил он,
идучи за ней. – Чего искать, на что направить мысль,
намерения? Цвет жизни опал, остались только шипы.
Они шли тихо она слушала рассеянно, мимоходом сорвала ветку сирени и, не глядя на него, подала ему Что это – спросил он, оторопев Вы видите – ветка Какая ветка – говорил он, глядя на нее вовсе глаза Сиреневая

– Знаю но что она значит Цвет жизни и…
Он остановился, она тоже И. – повторил он вопросительно Мою досаду, – сказала она, глядя на него прямо,
сосредоточенным взглядом, и улыбка говорила, что она знает, что делает.
Облако непроницаемости слетело с нее. Взгляд ее был говорящ и понятен. Она как будто нарочно открыла известную страницу книги и позволила прочесть заветное место Стало бытья могу надеяться – вдруг, радостно вспыхнув, сказал он Всего Но…
Она замолчала.
Он вдруг воскрес. Иона, в свою очередь, не узнала Обломова: туманное, сонное лицо мгновенно преобразилось, глаза открылись заиграли краски на щеках, задвигались мысли в глазах сверкнули желания и воля. Она тоже ясно прочла в этой немой игре лица,
что у Обломова мгновенно явилась цель жизни Жизнь, жизнь опять отворяется мне, – говорил он как в бреду, – вот она, в ваших глазах, в улыбке, в этой ветке, в Casta diva… все здесь…
Она покачала головой Нет, не все половина

– Лучшая Пожалуй, – сказала она Где же другая Что после этого еще Ищите Зачем Чтоб не потерять первой, – досказала она, подала ему руку, и они пошли домой.
Он то с восторгом, украдкой кидал взгляд на ее головку, на стан, на кудри, то сжимал ветку Это все мое Мое – задумчиво твердил они не верил сам себе Вы не переедете на Выборгскую сторону – спросила она, когда он уходил домой.
Он засмеялся и даже не назвал Захара дураком

С тех пор не было внезапных перемен в Ольге. Она была ровна, покойна с теткой, в обществе, но жила и чувствовала жизнь только с Обломовым. Она уже никого не спрашивала, что ей делать, как поступить,
не ссылалась мысленно на авторитет Сонечки.
По мере того как раскрывались передней фазисы жизни, то есть чувства, она зорко наблюдала явления, чутко прислушивалась к голосу своего инстинкта и слегка поверяла с немногими, бывшими у ней в запасе наблюдениями, и шла осторожно, пытая ногой почву, на которую предстояло ступить.
Спрашивать ей было не у кого. У тетки Но она скользит по подобным вопросам так легко и ловко,
что Ольге никогда не удалось свести ее отзывов в ка- кую-нибудь сентенцию и зарубить в памяти. Штольца нет. У Обломова? Но это какая-то Галатея, с которой ей самой приходилось быть Пигмалионом.
Жизнь ее наполнилась так тихо, незаметно для всех, что она жила в своей новой сфере, не возбуждая внимания, без видимых порывов и тревог. Она делала тоже, что прежде, для всех других, но делала все иначе.
Она ехала и во французский спектакль, но содержание пьесы получало какую-то связь с ее жизнью;
читала книгу, ив книге непременно были строки с искрами ее ума, кое-где мелькал огонь ее чувств, записаны были сказанные вчера слова, как будто автор подслушивал, как теперь бьется у ней сердце.
В лесу те же деревья, нов шуме их явился особенный смысл между ними и ею водворилось живое согласие. Птицы непросто трещат и щебечут, а все что-то говорят между собой и все говорит вокруг, все отвечает ее настроению цветок распускается, иона слышит будто его дыхание.
В снах тоже появилась своя жизнь они населились какими-то видениями, образами, с которыми она иногда говорила вслух они что-то ей рассказывают, но так неясно, что она не поймет, силится говорить сними, спросить, и тоже говорит что-то непонятное. Только Катя скажет ей поутру, что она бредила.
Она вспомнила предсказания Штольца: он частого- ворил ей, что она не начинала еще жить, иона иногда обижалась, зачем он считает ее за девочку, тогда как ей двадцать лет. А теперь она поняла, что он был прав, что она только что начала жить Вот когда заиграют все силы в вашем организме,
тогда заиграет жизнь и вокруг вас, ивы увидите тона что закрыты у вас глаза теперь, услышите, чего не слыхать вам заиграет музыка нерв, услышите шум

сфер, будете прислушиваться к росту травы. Погодите, не торопитесь, придет само – грозил он.
Оно пришло. Это, должно быть, силы играют, организм проснулся – говорила она его словами, чутко вслушиваясь в небывалый трепет, зорко и робко вглядываясь в каждое новое проявление пробуждающейся новой силы.
Она не вдалась в мечтательность, не покорилась внезапному трепету листьев, ночным видениям, таинственному шепоту, когда как будто кто-то ночью наклонится над ее ухом и скажет что-то неясное и непонятное Нервы – повторит она иногда с улыбкой, сквозь слезы, едва пересиливая страхи выдерживая борьбу неокрепших нерв с пробуждавшимися силами. Она встанет с постели, выпьет стакан воды, откроет окно,
помашет себе в лицо платком и отрезвится от грезы наяву и во сне.
А Обломов, лишь проснется утром, первый образ в воображении – образ Ольги, во весь рост, с веткой сирени в руках. Засыпал он с мыслью о ней, шел гулять, читал – она тут, тут.
Он мысленно вел с ней нескончаемый разговори днем и ночью. К Истории открытий и изобретений»
он все примешивал какие-нибудь новые открытия в наружности или в характере Ольги, изобретал случай

нечаянно встретиться с ней, послать книгу, сделать сюрприз.
Говоря с ней при свидании, он продолжал разговор дома, так что иногда войдет Захара он чрезвычайно нежными мягким тоном, каким мысленно разговаривал с Ольгой, скажет ему Ты, лысый черт, мне давеча опять нечищеные сапоги подал смотри, чтоб я с тобой не разделался…»
Но беззаботность отлетела от него стой минуты,
как она в первый раз пела ему. Он уже жил не прежней жизнью, когда ему все равно было, лежать ли на спине и смотреть в стену, сидит ли у него Алексеев или он сам сидит у Ивана Герасимовича, в те дни, когда он не ждал никого и ничего ни от дня, ни от ночи.
Теперь и день и ночь, всякий час утра и вечера принимал свой образ и был или исполнен радужного сияния, или бесцветен и сумрачен, смотря потому, наполнялся ли этот час присутствием Ольги или протекал без нее и, следовательно, протекал вяло и скучно.
Все это отражалось в его существе в голове у него была сеть ежедневных, ежеминутных соображений,
догадок, предвидений, мучений неизвестности, и все от вопросов, увидит или не увидит он ее Что она скажет и сделает Как посмотрит, какое даст ему поручение, о чем спросит, будет довольна или нет Все эти соображения сделались насущными вопросами

его жизни.
«Ах, если б испытывать только эту теплоту любви да не испытывать ее тревог – мечтал он. – Нет, жизнь трогает, куда ни уйди, таки жжет Сколько нового движения вдруг втеснилось в нее, занятий Любовь – претрудная школа жизни!»
Он уж прочел несколько книг. Ольга просила его рассказывать содержание и с неимоверным терпением слушала его рассказ. Он написал несколько писем в деревню, сменил старосту и вошел в сношения с одним из соседей через посредство Штольца. Он бы даже поехал в деревню, если б считал возможным уехать от Ольги.
Он не ужинали вот уже две недели не знает, что значит прилечь днем.
В две-три недели они объездили все петербургские окрестности. Тетка с Ольгой, барон ион являлись на загородных концертах, на больших праздниках. Поговаривают съездить в Финляндию, в Иматру.
Что касается Обломова, он дальше парка никуда бы не тронулся, да Ольга все придумывает, и лишь только он на приглашение куда-нибудь поехать замнется ответом, наверное поездка предпринималась.
И тогда не было конца улыбкам Ольги. На пять верст кругом дачи не было пригорка, на который бы он ни влезал по нескольку раз

Между тем симпатия их росла, развивалась и проявлялась по своим непреложным законам. Ольга расцветала вместе с чувством. В глазах прибавилось света, в движениях грации грудь ее так пышно развилась, так мерно волновалась Ты похорошела на даче, Ольга, – говорила ей тетка. В улыбке барона выражался тот же комплимент.
Ольга, краснея, клала голову на плечо тетки та ласково трепала ее по щеке Ольга, Ольга – осторожно, почти шепотом, кликал однажды Обломов Ольгу внизу горы, где она назначила ему сойтись, чтобы идти гулять.
Нет ответа. Он посмотрел на часы Ольга Сергеевна – вслух прибавил потом. Мол- чание.
Ольга сидела на горе, слышала зови, сдерживая смех, молчала. Ей хотелось заставить его взойти на гору Ольга Сергеевна – взывал он, пробравшись между кустами до половины горы и заглядывая наверх. «В
половине шестого назначила она, – говорил он про себя.
Она не удержала смеха Ольга, Ольга Ах, да вы там – сказал они полезна гору Ух Охота же вам прятаться на горе – Он сел подле нее. – Чтоб помучить меня, вы и сами мучитесь Откуда вы Прямо из дома – спросила она Нет, як вам зашел там сказали, что вы ушли Что вы сегодня делали – спросила она Сегодня Бранились с Захаром – досказала она.
Он засмеялся этому, как делу совершенно невозможному Нет, я читал «Revue». Но, послушайте, Ольга…
Но он ничего не сказал, сел только подле нее и погрузился в созерцание ее профиля, головы, движения руки взад и вперед, как она продевала иглу в канву и вытаскивала назад. Он наводил на нее взгляд, как зажигательное стекло, и не мог отвести.
Сам он не двигался, только взгляд поворачивался то вправо, то влево, то вниз, смотря потому, как двигалась рука. В нем была деятельная работа усиленное кровообращение, удвоенное биение пульса и кипение у сердца – все это действовало так сильно, что он дышал медленно и тяжело, как дышат перед казнью ив момент высочайшей неги духа.
Он был нем и не мог даже пошевелиться, только влажные от умиления глаза неотразимо были устремлены на нее.
Она по временам кидала на него глубокий взгляд,
читала немудреный смысл, начертанный на его лицеи думала Боже мой Как он любит Как он нежен, как нежен И любовалась, гордилась этим поверженным к ногам ее, ее же силою, человеком!
Момент символических намеков, знаменательных улыбок, сиреневых веток прошел невозвратно. Любовь делалась строже, взыскательнее, стала превращаться в какую-то обязанность явились взаимные права. Обе стороны открывались более и более:
недоразумения, сомнения исчезали или уступали место более ясными положительным вопросам.
Она все колола его легкими сарказмами за праздно убитые годы, изрекала суровый приговор, казнила его апатию глубже, действительнее, нежели Штольц;
потом, по мере сближения с ним, от сарказмов над вялыми дряблым существованием Обломова она перешла к деспотическому проявлению воли, отважно напомнила ему цель жизни и обязанностей и строго требовала движения, беспрестанно вызывала наружу его ум, то запутывая его в тонкий, жизненный, знакомый ей вопрос, то сама шлак нему с вопросом о чем- нибудь неясном, недоступном ей.
И он бился, ломал голову, изворачивался, чтобы не упасть тяжело в глазах ее или чтоб помочь ей разъяснить какой-нибудь узел, не то так геройски рассечь его.
Вся ее женская тактика была проникнута нежной

симпатией все его стремления поспеть за движением ее ума дышали страстью.
Но чаще он изнемогал, ложился у ее ног, прикладывал руку к сердцу и слушал, как оно бьется, не сводя с нее неподвижного, удивленного, восхищенного взгля- да.
«Как он любит меня – твердила она в эти минуты,
любуясь им. Если же иногда замечала она затаившиеся прежние черты в душе Обломова, – а она глубоко умела смотреть в нее, – малейшую усталость, чуть заметную дремоту жизни, на него лились упреки, к которым изредка примешивалась горечь раскаяния, боязнь ошибки.
Иногда только соберется он зевнуть, откроет рот его поражает ее изумленный взгляд он мгновенно сомкнет рот, так что зубы стукнут. Она преследовала малейшую тень сонливости даже у него на лице. Она спрашивала не только, что он делает, но и что будет делать.
Еще сильнее, нежели от упреков, просыпалась в нем бодрость, когда он замечал, что от его усталости уставала иона, делалась небрежною, холодною. Тогда в нем появлялась лихорадка жизни, сил, деятельности, и тень исчезала опять, и симпатия била опять сильными ясным ключом.
Но все эти заботы не выходили пока из магического

круга любви деятельность его была отрицательная:
он не спит, читает, иногда подумывает писать и план,
много ходит, много ездит. Дальнейшее же направление, самая мысль жизни, дело – остается еще в намерениях Какой еще жизни и деятельности хочет Андрей говорил Обломов, тараща глаза после обеда, чтоб не заснуть. – Разве это не жизнь Разве любовь не служба Попробовал бы он Каждый день – верст по десяти пешком Вчера ночевал в городе, в дрянном трактире, одетый, только сапоги сняли Захара не было все по милости ее поручений!
Всего мучительнее было для него, когда Ольга предложит ему специальный вопрос и требует от него, как от какого-нибудь профессора, полного удовлетворения а это случалось с ней часто, вовсе не из педантизма, а просто из желания знать, в чем дело. Она даже забывала часто свои цели относительно
Обломова, а увлекалась самым вопросом Зачем нас не учат этому – с задумчивой досадой говорила она, иногда с жадностью, урывками, слушая разговор о чем-нибудь, что привыкли считать ненужным женщине.
Однажды вдруг приступила к нему с вопросами о двойных звездах он имел неосторожность сослаться на Гершеля и был послан в город, должен был прочесть книгу и рассказывать ей, пока она не удовлетво- рилась.
В другой раз, опять по неосторожности, вырвалось у него в разговоре с бароном слова два о школах живописи опять ему работа на неделю читать, рассказывать да потом еще поехали в Эрмитаж и там еще он должен был делом подтверждать ей прочитанное.
Если он скажет что-нибудь наобум, она сейчас увидит, да тут-то и пристанет.
Потом он должен был с неделю ездить по магазинам, отыскивать гравюры с лучших картин.
Бедный Обломов то повторял зады, то бросался в книжные лавки за новыми увражами и иногда целую ночь не спал, рылся, читал, чтоб утром, будто нечаянно, отвечать на вчерашний вопрос знанием, вынутым из архива памяти.
Она предлагала эти вопросы нес женскою рассеянностью, не по внушению минутного каприза знать то или другое, а настойчиво, с нетерпением, ив случае молчания Обломова казнила его продолжительным, испытующим взглядом. Как он дрожал от этого взгляда Что вы не скажете ничего, молчите – спросила она. – Можно подумать, что вам скучно Ах – произнес он, как будто приходя в себя от обморока. – Как я люблю вас

– В самом деле Ане спроси я, оно и непохоже, сказала она Да неужели вы не чувствуете, что во мне происходит начал он. – Знаете, мне даже трудно говорить. Вот здесь дайте руку, что-то мешает, как будто лежит что-нибудь тяжелое, точно камень, как бывает в глубоком горе, а между тем, странно, ив горе ив счастье, в организме один и тот же процесс тяжело,
почти больно дышать, хочется плакать Если б я заплакал, мне бы также, как в горе, от слез стало бы легко…
Она поглядела на него молча, как будто поверяла слова его, сравнила стем, что у него написано на лицеи улыбнулась поверка оказалась удовлетворительною. На лице ее разлито было дыхание счастья,
но мирного, которое, казалось, ничем не возмутишь.
Видно, что у ней не было тяжело на сердце, а только хорошо, как в природе в это тихое утро Что со мной – в раздумье спросил будто себя
Обломов.
– Сказать что Скажите Вы влюблены Да, конечно, – подтвердил он, отрывая ее руку от канвы, и не поцеловала только крепко прижал ее пальцы к губами располагал, кажется, держать так

долго.
Она пробовала тихонько отнять, но он крепко держал Ну, пустите, довольно, – сказала она А выспросил он. – Вы не влюблены Влюблена, нет я не люблю этого я вас люблю сказала она и поглядела на него долго, как будто поверяла и себя, точно ли она любит Люблю – произнес Обломов. – Но ведь любить можно мать, отца, няньку, даже собачонку все это покрывается общим, собирательным понятием люблю, как старым Халатом – сказала она, засмеявшись. – Арго где ваш халат Какой халат У меня никакого не было.
Она посмотрела на него с улыбкой упрека Вот вы о старом халате – сказал он. – Я жду, душа замерла у меня от нетерпения слышать, как из сердца у вас порывается чувство, каким именем назовете вы эти порывы, а вы Бог с вами, Ольга Да, я влюблен в вас и говорю, что без этого нет и прямой любви нив отца, нив мать, нив няньку не влюбляются, а любят их Не знаю, – говорила она задумчиво, как будто вникая в себя и стараясь уловить, что в ней происходит. –
20
Кстати фр

Не знаю, влюблена ли я в вас если нетто, может быть, не наступила еще минута знаю только одно, что я так не любила ни отца, ни мать, ни няньку Какая же разница Чувствуете ли вы что-нибудь особенное. – добивался он А вам хочется знать – спросила она лукаво Да, да, да Неужели у вас нет потребности высказаться А зачем вам хочется знать Чтоб поминутно жить этим сегодня, всю ночь,
завтра – до нового свидания Я только теми живу Вот видите, вам нужно обновлять каждый день запас вашей нежности Вот где разница между влюбленными любящим. Я Вы. – нетерпеливо ждал он Я люблю иначе, – сказала она, опрокидываясь спиной на скамью и блуждая глазами в несущихся облаках Мне без вас скучно расставаться с вами ненадолго жаль, надолго – больно. Я однажды навсегда узнала, увидела и верю, что вы меня любите, – и счастлива, хоть не повторяйте мне никогда, что любите меня. Больше и лучше любить я не умею.
«Это слова как будто Корделии!»
21
– подумал Об