огэ. Иван Гончаров - Обломов. Иван Александрович Гончаров

• Название: Иван Александрович Гончаров
• Дата: 14.04.2023
• Размер: 2.51 Mb.
• Имя файла: Иван Гончаров - Обломов.pdf
• Тип: Книга; #1061946
• страница: 8 из 23

I
Штольц был немец только вполовину, по отцу мать его была русская веру он исповедовал православную природная речь его была русская он учился ей у материи из книг, в университетской аудитории ив играх с деревенскими мальчишками, в толках сих отцами и на московских базарах. Немецкий же язык он наследовал от отца да из книг.
В селе Верхлёве, где отец его был управляющим,
Штольц вырос и воспитывался. С восьми лет он сидел с отцом за географической картой, разбирал по складам Гердера, Виланда, библейские стихии подводил итоги безграмотным счетам крестьян, мещан и фабричных, ас матерью читал Священную историю,
учил басни Крылова и разбирал по складам же Те- лемака».
Оторвавшись от указки, бежал разорять птичьи гнезда с мальчишками, и нередко, среди класса или за молитвой, из кармана его раздавался писк галчат.
Бывало и то, что отец сидит в послеобеденный час поддеревом в саду и курит трубку, а мать вяжет ка

кую-нибудь фуфайку или вышивает по канве вдруг с улицы раздается шум, крики, и целая толпа людей врывается в дом Что такое – спрашивает испуганная мать Верно, опять Андрея ведут, – хладнокровно говорит отец.
Двери размахиваются, и толпа мужиков, баб, мальчишек вторгается в сад. В самом деле, привели Андрея нов каком виде без сапог, с разорванным платьем и с разбитым носом или у него самого, или у другого мальчишки.
Мать всегда с беспокойством смотрела, как Андрюша исчезал из дома на полсутки, и если б только не положительное запрещение отца мешать ему, она бы держала его возле себя.
Она его обмоет, переменит белье, платье, и Андрюша полсутки ходит таким чистеньким, благовоспитанным мальчиком, а к вечеру, иногда и к утру, опять его кто-нибудь притащит выпачканного, растрепанного, неузнаваемого, или мужики привезут навозу с сеном, или, наконец, с рыбаками приедет он на лодке,
заснувши на неводу.
Мать в слезы, а отец ничего, еще смеется Добрый бурш будет, добрый бурш! – скажет иногда Помилуй, Иван Богданыч, – жаловалась она, – не

проходит дня, чтоб он без синего пятна воротился, а намедни нос до крови разбил Что за ребенок, если ни разу носу себе или другому не разбил – говорил отец со смехом.
Мать поплачет, поплачет, потом сядет за фортепьяно и забудется за Герцом: слезы каплют одна за другой на клавиши. Но вот приходит Андрюша или его приведут он начнет рассказывать так бойко, так живо, что рассмешит и ее, притом он такой понятливый!
Скоро он стал читать «Телемака», как она сама, и играть с ней в четыре руки.
Однажды он пропал уже на неделю мать выплакала глаза, а отец ничего – ходит посаду да курит Вот, если б Обломова сын пропал, – сказал он на предложение жены поехать поискать Андрея, – так я бы поднял на ноги всю деревню и земскую полицию,
а Андрей придет. О, добрый бурш!
На другой день Андрея нашли преспокойно спящего в своей постели, а под кроватью лежало чье-то ружье и фунт пороху и дроби Где ты пропадал Где взял ружье – засыпала мать вопросами. – Что ж молчишь Так – только и было ответа.
Отец спросил готов ли у него перевод из Корнелия
Непота на немецкий язык Нет, – отвечал он

Отец взял его одной рукой за воротник, вывел заворота, надел ему наголову фуражку и ногой толкнул сзади так, что сшиб с ног Ступай, откуда пришел, – прибавил они приходи опять с переводом, вместо одной, двух глава матери выучи роль из французской комедии, что она задала без этого не показывайся!
Андрей воротился через неделю и принеси переводи выучил роль.
Когда он подрос, отец сажал его с собой на рессорную тележку, давал вожжи и велел везти на фабрику,
потом в поля, потом в город, к купцам, в присутственные места, потом посмотреть какую-нибудь глину, которую возьмет на палец, понюхает, иногда лизнет, и сыну даст понюхать, и объяснит, какая она, на что годится. Не то так отправятся посмотреть, как добывают поташ или деготь, топят сало.
Четырнадцати, пятнадцати лет мальчик отправлялся частенько один, в тележке или верхом, с сумкой у седла, с поручениями от отца в городи никогда не случалось, чтоб он забыл что-нибудь, переиначил,
недоглядел, дал промах Recht gut, mein lieber Junge!
11
– говорил отец, выслушав отчет, и, трепля его широкой ладонью по плечу, давал два, три рубля, смотря по важности поруче-
11
Очень хорошо, мой дорогой мальчик нем

ния.
Мать после долго отмывает копоть, грязь, глину и сало с Андрюши.
Ей не совсем нравилось это трудовое, практическое воспитание. Она боялась, что сын ее сделается таким же немецким бюргером, из каких вышел отец.
На всю немецкую нацию она смотрела как на толпу патентованных мещан, не любила грубости, самостоятельности и кичливости, с какими немецкая масса предъявляет везде свои тысячелетием выработанные бюргерские права, как корова носит свои рога, не умея кстати их спрятать.
На ее взгляд, во всей немецкой нации не было и не могло быть ни одного джентльмена. Она в немецком характере не замечала никакой мягкости, деликатности, снисхождения, ничего того, что делает жизнь так приятною в хорошем свете, с чем можно обойти ка- кое-нибудь правило, нарушить общий обычай, не подчиниться уставу.
Нет, таки ломят эти невежи, таки напирают на то,
что у них положено, что заберут себе в голову, готовы хоть стену пробить лбом, лишь бы поступить по пра- вилам.
Она жила гувернанткой в богатом доме и имела случай быть заграницей, проехала всю Германию и смешала всех немцев в одну толпу курящих коротенькие трубки и поплевывающих сквозь зубы приказчиков, мастеровых, купцов, прямых, как палка, офицеров с солдатскими и чиновников с будничными лицами, способных только на черную работу, на труженическое добывание денег, на пошлый порядок, скучную правильность жизни и педантическое отправление обязанностей всех этих бюргеров, с угловатыми манерами, с большими грубыми руками, с мещанской свежестью в лицеи с грубой речью.
«Как ни наряди немца, – думала она, – какую тонкую и белую рубашку он ни наденет, пусть обуется в лакированные сапоги, даже наденет желтые перчатки, а все он скроен как будто из сапожной кожи из-под белых манжет все торчат жесткие и красноватые руки,
и из-под изящного костюма выглядывает если небу- лочник, так буфетчик. Эти жесткие руки таки просятся приняться зашило или много-много – что за смычок в оркестре».
А в сыне ей мерещился идеал барина, хотя выскочки, из черного тела, от отца бюргера, но все-таки сына русской дворянки, все-таки беленького, прекрасно сложенного мальчика, с такими маленькими руками и ногами, с чистым лицом, с ясным, бойким взглядом,
такого, на каких она нагляделась в русском богатом доме, и тоже заграницею, конечно, не у немцев.
И вдруг он будет чуть не сам ворочать жернова на

мельнице, возвращаться домой с фабрики полей, как отец его в сале, в навозе, с красно-грязными, загрубевшими руками, с волчьим аппетитом!
Она бросалась стричь Андрюше ногти, завивать кудри, шить изящные воротнички и манишки заказывала в городе курточки учила его прислушиваться к задумчивым звукам Герца, пела ему о цветах, о поэзии жизни, шептала о блестящем призвании то воина,
то писателя, мечтала с ним о высокой роли, какая выпадает иным на долю…
И вся эта перспектива должна сокрушиться от щелканья счетов, от разбиранья замасленных расписок мужиков, от обращения с фабричными!
Она возненавидела даже тележку, на которой Андрюша ездил в городи клеенчатый плащ, который подарил ему отец, и замшевые зеленые перчатки – все грубые атрибуты трудовой жизни.
На беду, Андрюша отлично учился, и отец сделал его репетитором в своем маленьком пансионе.
Ну, пусть бы так но он положил ему жалованье, как мастеровому, совершенно по-немецки: по десяти рублей в месяц, и заставлял его расписываться в книге.
Утешься, добрая мать твой сын вырос на русской почве – не в будничной толпе, с бюргерскими коровьими рогами, с руками, ворочающими жернова. Вблизи была Обломовка: там вечный праздник Там сбывают

с плеч работу, как иго там барин не встает с зарей и не ходит по фабрикам около намазанных салом и маслом колеси пружин.
Да ив самом Верхлёве стоит, хотя большую часть года пустой, запертой дом, но туда частенько забирается шаловливый мальчики там видит он длинные залы и галереи, темные портреты на стенах, нес грубой свежестью, нес жесткими большими руками, видит томные голубые глаза, волосы под пудрой, белые, изнеженные лица, полные груди, нежные с синими жилками руки в трепещущих манжетах, гордо положенные на эфес шпаги видит ряд благородно-бес- полезно в неге протекших поколений, в парче, бархате и кружевах.
Он в лицах проходит историю славных времен,
битв, имен читает там повесть о старине, не такую,
какую рассказывал ему сто раз, поплевывая, за трубкой, отец о жизни в Саксонии, между брюквой и картофелем, между рынком и огородом…
Года в три раз этот замок вдруг наполнялся народом, кипел жизнью, праздниками, балами в длинных галереях сияли по ночам огни.
Приезжали князь и княгиня с семейством князь, седой старик, с выцветшим пергаментным лицом, тусклыми навыкате глазами и большим плешивым лбом,
с тремя звездами, с золотой табакеркой, с тростью

с яхонтовым набалдашником, в бархатных сапогах;
княгиня – величественная красотой, ростом и объемом женщина, к которой, кажется, никогда никто не подходил близко, не обнял, не поцеловал ее, даже сам князь, хотя у ней было пятеро детей.
Она казалась выше того мира, в который нисходила в три года раз ни с кем не говорила, никуда не выезжала, а сидела в угольной зеленой комнате стремя старушками, да через сад, пешком, покрытой галерее, ходила в церковь и садилась на стул за ширмы.
Зато в доме, кроме князя и княгини, был целый, такой веселый и живой мир, что Андрюша детскими зелененькими глазками своими смотрел вдруг в три или четыре разные сферы, бойким умом жадно и бессознательно наблюдал типы этой разнородной толпы,
как пестрые явления маскарада.
Тут были князья Пьер и Мишель, из которых первый тотчас преподал Андрюше, как бьют зорю в кавалерии и пехоте, какие сабли и шпоры гусарские и какие драгунские, каких мастей лошади в каждом полку и куда непременно надо поступить после ученья, чтоб не опозориться.
Другой, Мишель, только лишь познакомился с Андрюшей, как поставил его в позицию и начал выделывать удивительные штуки кулаками, попадая ими Андрюше тов нос, тов брюхо, потом сказал, что это английская драка.
Дня через три Андрей, на основании только деревенской свежести и с помощью мускулистых рук, разбил ему носи по английскому, и по русскому способу,
без всякой науки, и приобрел авторитету обоих кня- зей.
Были еще две княжны, девочки одиннадцати и двенадцати лет, высокенькие, стройные, нарядно одетые, ни с кем не говорившие, никому не кланявшиеся и боявшиеся мужиков.
Была их гувернантка, m-lle Ernestine, которая ходила пить кофе к матери Андрюши и научила делать ему кудри. Она иногда брала его голову, клала на колени и завивала в бумажки до сильной боли, потом брала белыми руками за обе щеки и целовала так ласково!
Потом был немец, который точил на станке табакерки и пуговицы, потом учитель музыки, который напивался от воскресенья до воскресенья, потом целая шайка горничных, наконец стая собаки собачонок.
Все это наполняло дом и деревню шумом, гамом,
стуком, кликами и музыкой.
С одной стороны Обломовка, с другой – княжеский замок, с широким раздольем барской жизни, встретились с немецким элементом, и не вышло из Андрея ни доброго бурша, ни даже филистера.
Отец Андрюши был агроном, технолог, учитель. У

отца своего, фермера, он взял практические уроки в агрономии, на саксонских фабриках изучил технологию, а в ближайшем университете, где было около сорока профессоров, получил призвание к преподаванию того, что кое-как успели ему растолковать сорок мудрецов.
Дальше он не пошел, а упрямо поворотил назад,
решив, что надо делать дело, и возвратился к отцу.
Тот дал ему сто талеров, новую котомку и отпустил на все четыре стороны.
С тех пор Иван Богданович не видал ни родины, ни отца. Шесть лет пространствовал он по Швейцарии,
Австрии, а двадцать лет живет в России и благословляет свою судьбу.
Он был в университете и решил, что сын его должен быть также там – нужды нет, что это будет не немецкий университет, нужды нет, что университет русский должен будет произвести переворот в жизни его сына и далеко отвести от той колеи, которую мысленно проложил отец в жизни сына.
А он сделал это очень просто взял колею от своего деда и продолжил ее, как по линейке, до будущего своего внука, и был покоен, не подозревая, что варья- ции Герца, мечты и рассказы матери, галерея и будуар в княжеском замке обратят узенькую немецкую колею в такую широкую дорогу, какая не снилась ни деду его, ни отцу, ни ему самому.
Впрочем, он не был педант в этом случае и не стал бы настаивать на своем он только неумел бы начертать в своем уме другой дороги сыну.
Он мало об этом заботился. Когда сын его воротился из университета и прожил месяца три дома, отец сказал, что делать ему в Верхлёве больше нечего, что вон уж даже Обломова отправили в Петербург, что,
следовательно, и ему пора.
А отчего нужно ему в Петербург, почему не мог он остаться в Верхлёве и помогать управлять имением, об этом старик не спрашивал себя он только помнил,
что когда он сам кончил курс ученья, то отец отослал его от себя.
И он отослал сына – таков обычай в Германии. Матери не было на свете, и противоречить было некому.
В день отъезда Иван Богданович дал сыну сто рублей ассигнациями Ты поедешь верхом до губернского города, – сказал он. – Там получи от Калинникова триста пятьдесят рублей, а лошадь оставь у него. Если ж его нет, продай лошадь там скоро ярмарка дадут четыреста рублей и не на охотника. До Москвы доехать тебе станет рублей сорок, оттуда в Петербург – семьдесят пять;
останется довольно. Потом – как хочешь. Ты делал со мной дела, стало быть, знаешь, что у меня есть

некоторый капитал ноты прежде смерти моей на него не рассчитывай, а я, вероятно, еще проживу лет двадцать, разве только камень упадет наголову. Лампада горит ярко, и масла в ней много. Образован ты хорошо перед тобой все карьеры открыты можешь служить, торговать, хоть сочинять, пожалуй, – не знаю,
что ты изберешь, к чему чувствуешь больше охоты Да я посмотрю, нельзя ли вдруг по всем, – сказал
Андрей.
Отец захохотал изо всей мочи и начал трепать сына по плечу так, что и лошадь бы не выдержала. Андрей ничего Ну, а если не станет уменья, не сумеешь сам отыскать вдруг свою дорогу, понадобится посоветоваться, спросить – зайди к Рейнгольду: он научит. О прибавил он, подняв пальцы вверх и тряся головой. Это это (он хотел похвалить и не нашел слова)…
Мы вместе из Саксонии пришли. У него четырехэтажный дом. Я тебе адрес скажу Не надо, не говори, – возразил Андрей, – я пойду к нему, когда у меня будет четырехэтажный дома теперь обойдусь без него…
Опять трепанье по плечу.
Андрей вспрыгнул на лошадь. У седла были привязаны две сумки водной лежал клеенчатый плащи видны были толстые, подбитые гвоздями сапоги

да несколько рубашек из верхлёвского полотна – вещи, купленные и взятые по настоянию отца в другой лежал изящный фрак тонкого сукна, мохнатое пальто, дюжина тонких рубашек и ботинки, заказанные в
Москве, в память наставлений матери Ну – сказал отец Ну – сказал сын Все – спросил отец Все – отвечал сын.
Они посмотрели друг на друга молча, как будто пронзали взглядом один другого насквозь.
Между тем около собралась кучка любопытных соседей посмотреть, с разинутыми ртами, как управляющий отпустит сына на чужую сторону.
Отец и сын пожали друг другу руки. Андрей поехал крупным шагом Каков щенок ни слезинки – говорили соседи. Вон две вороны таки надседаются, каркают на заборе накаркают они ему – погоди ужо Да что ему вороны Он на Ивана Купала по ночам в лесу один шатается к ним, братцы, это не пристает.
Русскому бы не сошло с рук А старый-то нехристь хорош – заметила одна мать. – Точно котенка выбросил на улицу не обнял,
не взвыл Стой Стой, Андрей – закричал старик

Андрей остановил лошадь А Заговорило, видно, ретивое – сказали в толпе с одобрением Ну – спросил Андрей Подпруга слаба, надо подтянуть Доеду до Шамшевки, сам поправлю. Время тратить нечего, надо засветло приехать Ну – сказал, махнув рукой, отец Ну – кивнув головой, повторил сын и, нагнувшись немного, только хотел пришпорить коня Ах вы, собаки, право, собаки Словно чужие – говорили соседи.
Но вдруг в толпе раздался громкий плач какая-то женщина не выдержала Батюшка ты, светик! – приговаривала она, утирая концом головного платка глаза. – Сиротка бедный нету тебя родимой матушки, некому благословить-то тебя Дай хоть я перекрещу тебя, красавец мой!..
Андрей подъехал к ней, соскочил с лошади, обнял старуху, потом хотел было ехать – и вдруг заплакал,
пока она крестила и целовала его. В ее горячих словах послышался ему будто голос матери, возник на минуту ее нежный образ.
Он еще крепко обнял женщину, наскоро отер слезы и вскочил на лошадь. Он ударил ее по боками исчез в облаке пыли за ним с двух сторон отчаянно бросились вдогонку три дворняжки и залились лаем

II
Штольц ровесник Обломову: и ему уже за тридцать лет. Он служил, вышел в отставку, занялся своими делами ив самом деле нажил дом и деньги. Он участвует в какой-то компании, отправляющей товары за гра- ницу.
Он беспрестанно в движении понадобится обществу послать в Бельгию или Англию агента – посылают его нужно написать какой-нибудь проект или приспособить новую идею к делу – выбирают его. Между тем он ездит ив свети читает когда он успевает – Бог весть.
Он весь составлен из костей, мускулов и нервов,
как кровная английская лошадь. Он худощав, щеку него почти вовсе нетто есть есть кость да мускул,
но ни признака жирной округлости цвет лица ровный,
смугловатый и никакого румянца глаза хотя немного зеленоватые, но выразительные.
Движений лишних у него не было. Если он сидел,
то сидел покойно, если же действовал, то употреблял столько мимики, сколько было нужно.
Как в организме нету него ничего лишнего, таки в нравственных отправлениях своей жизни он искал равновесия практических сторон с тонкими потребностями духа. Две стороны шли параллельно, перекрещиваясь и перевиваясь на пути, но никогда не запутываясь в тяжелые, неразрешаемые узлы.
Он шел твердо, бодро жил по бюджету, стараясь тратить каждый день, как каждый рубль, с ежеминутным, никогда недремлющим контролем издержанно- го времени, труда, сил души и сердца.
Кажется, и печалями и радостями он управлял, как движением рук, как шагами ног или как обращался с дурной и хорошей погодой.
Он распускал зонтик, пока шел дождь, то есть страдал, пока длилась скорбь, да и страдал без робкой покорности, а больше с досадой, с гордостью, и переносил терпеливо только потому, что причину всякого страдания приписывал самому себе, а не вешал, как кафтан, на чужой гвоздь.
И радостью наслаждался, как сорванным по дороге цветком, пока он не увял в руках, не допивая чаши никогда до той капельки горечи, которая лежит в конце всякого наслаждения.
Простой, то есть прямой, настоящий взгляд на жизнь – вот что было его постоянною задачею, и, добираясь постепенно до ее решения, он понимал всю трудность ее и был внутренне горд и счастлив всякий раз, когда ему случалось заметить кривизну на своем пути и сделать прямой шаг

Мудрено и трудно жить просто – говорил он часто себе и торопливыми взглядами смотрел, где криво, где косо, где нить шнурка жизни начинает завертываться в неправильный, сложный узел.
Больше всего он боялся воображения, этого двуличного спутника, с дружеским на одной и вражеским на другой стороне лицом, друга – чем меньше веришь ему, и врага – когда уснешь доверчиво под его сладкий шепот.
Он боялся всякой мечты или, если входил в ее область, то входил, как входят в грот с надписью ma solitude, mon hermitage, mon repos,
12
зная час и минуту, когда выйдешь оттуда.
Мечте, загадочному, таинственному не было места в его душе. То, что не подвергалось анализу опыта,
практической истины, было в глазах его оптический обман, то или другое отражение лучей и красок на сетке органа зрения или же, наконец, факт, до которого еще не дошла очередь опыта.
У него не было итого дилетантизма, который любит порыскать в области чудесного или подонкихотство- вать в поле догадок и открытий за тысячу лет вперед.
Он упрямо останавливался у порога тайны, не обнаруживая ни веры ребенка, ни сомнения фата, а ожидал появления закона, ас ними ключа к ней мое уединение, моя обитель, мой отдых фр

Также тонко и осторожно, как за воображением,
следил он за сердцем. Здесь, часто оступаясь, он должен был сознаваться, что сфера сердечных отправлений была еще terra Он горячо благодарил судьбу, если в этой неведомой области удавалось ему заблаговременно различить нарумяненную ложь от бледной истины уже не сетовал, когда от искусно прикрытого цветами обмана он оступался, а не падал, если только лихорадочно и усиленно билось сердце, и рад-радехонек был, если не обливалось оно кровью, если не выступал холодный пот на лбу и потом не ложилась надолго длинная тень на его жизнь.
Он считал себя счастливым уже и тем, что мог держаться на одной высоте и, скачана коньке чувства, не проскакать тонкой черты, отделяющей мир чувства от мира лжи и сентиментальности, мир истины от мира смешного, или, скача обратно, не заскакать на песчаную, сухую почву жесткости, умничанья, недоверия,
мелочи, оскопления сердца.
Он и среди увлечения чувствовал землю под ногой и довольно силы в себе, чтоб в случае крайности рвануться и быть свободным. Он не ослеплялся красотой и потому не забывал, не унижал достоинства мужчины, не был рабом, не лежал у ног красавиц, хотя не неизвестная область лат

испытывал огненных радостей.
У него не было идолов, зато он сохранил силу души, крепость тела, зато он был целомудренно-горд; от него веяло какою-то свежестью и силой, перед которой невольно смущались и незастенчивые женщины.
Он знал цену этим редкими дорогим свойствами так скупо тратил их, что его звали эгоистом, бесчувственным. Удержанность его от порывов, уменье не выйти из границ естественного, свободного состояния духа клеймили укором и тут же оправдывали, иногда с завистью и удивлением, другого, который со всего размаха летел в болото и разбивал свое и чужое существование Страсти, страсти все оправдывают, – говорили вокруг него, – а вы в своем эгоизме бережете только себя посмотрим, для кого Для кого-нибудь да берегу, – говорил он задумчиво, как будто глядя вдаль, и продолжал не верить в поэзию страстей, не восхищался их бурными проявлениями и разрушительными следами, а все хотел видеть идеал бытия и стремления человека в строгом понимании и отправлении жизни.
И чем больше оспаривали его, тем глубже «коснел»
он в своем упрямстве, впадал даже, по крайней мере в спорах, в пуританский фанатизм. Он говорил, что
«нормальное назначение человека – прожить четыре

времени года, то есть четыре возраста, без скачков,
и донести сосуд жизни до последнего дня, не пролив ни одной капли напрасно, и что ровное и медленное горение огня лучше бурных пожаров, какая бы поэзия ни пылала в них. В заключение прибавлял, что он
«был бы счастлив, если б удалось ему на себе оправдать свое убеждение, но что достичь этого он не надеется, потому что это очень трудно».
А сам все шел да шел упрямо по избранной дороге. Невидали, чтоб он задумывался над чем-нибудь болезненно и мучительно по-видимому, его не пожирали угрызения утомленного сердца не болел он душой, не терялся никогда в сложных, трудных или новых обстоятельствах, а подходил к ним, как к бывшим знакомым, как будто он жил вторично, проходил знакомые места.
Что ни встречалось, он сейчас употреблял тот прием, какой был нужен для этого явления, как ключница сразу выберет из кучи висящих на поясе ключей тот именно, который нужен для той или другой двери.
Выше всего он ставил настойчивость в достижении целей это было признаком характера в его глазах, и людям с этой настойчивостью он никогда не отказывал в уважении, как бы ни былине важны их цели Это люди – говорил он.
Нужно ли прибавлять, что сам он шелк своей цели

отважно шагая через все преграды, и разве только тогда отказывался от задачи, когда на пути его возникала стена или отверзалась непроходимая бездна.
Но он неспособен был вооружиться той отвагой,
которая, закрыв глаза, скакнет через бездну или бросится на стену на авось. Он измерит бездну или стену,
и если нет верного средства одолеть, он отойдет, чтобы там про него ни говорили.
Чтоб сложиться такому характеру, может быть, нужны были и такие смешанные элементы, из каких сложился Штольц. Деятели издавна отливались у нас в пять, шесть стереотипных форм, лениво, вполглаза глядя вокруг, прикладывали руку к общественной машине и с дремотой двигали ее по обычной колее, ставя ногу в оставленный предшественником след. Но вот глаза очнулись от дремоты, послышались бойкие, широкие шаги, живые голоса Сколько Штоль- цев должно явиться под русскими именами!
Как такой человек мог быть близок Обломову, в котором каждая черта, каждый шаг, все существование было вопиющим протестом против жизни Штольца?
Это, кажется, уже решенный вопрос, что противоположные крайности, если не служат поводом к симпатии, как думали прежде, то никак не препятствуют ей.
Притом их связывало детство и школа – две сильные пружины, потом русские, добрые, жирные ласки, обильно расточаемые в семействе Обломова на немецкого мальчика, потом роль сильного, которую
Штольц занимал при Обломове ив физическом ив нравственном отношении, а наконец, и более всего, в основании натуры Обломова лежало чистое, светлое и доброе начало, исполненное глубокой симпатии ко всему, что хорошо и что только отверзалось и откликалось на зов этого простого, нехитрого, вечно доверчивого сердца.
Кто только случайно и умышленно заглядывал в эту светлую, детскую душу – будь он мрачен, зол, – он уже не мог отказать ему во взаимности или, если обстоятельства мешали сближению, то хоть в доброй и прочной памяти.
Андрей часто, отрываясь отделили из светской толпы, с вечера, с бала ехал посидеть на широком диване Обломова ив ленивой беседе отвести и успокоить встревоженную или усталую душу, и всегда испытывал то успокоительное чувство, какое испытывает человек, приходя из великолепных зал под собственный скромный кровили возвратясь от красот южной природы в березовую рощу, где гулял еще ребенком