огэ. Иван Гончаров - Обломов. Иван Александрович Гончаров
 Скачать 2.51 Mb.
|
|
Калеб – герой романа английского писателя Уильяма Годвина (1756–1836) «Калеб Вильямс» – слуга, поклоняющийся своему господину но присвоит себе лежащую на столе медную гривну или пятак. Точно также, если Илья Ильич забудет потребовать сдачи от Захара, она уже к нему обратно никогда не поступит. Важнее сумм он не крал, может быть потому, что потребности свои измерял гривнами и гривенниками или боялся быть замеченным, ново всяком случае, не от избытка честности. Старинный Калеб умрет скорее, как отлично выдрессированная охотничья собака, над съестным, которое ему поручат, нежели тронет а этот таки выглядывает, как бы съесть и выпить и то, чего не поручают; тот заботился только о том, чтоб барин кушал больше, и тосковал, когда он не кушает а этот тоскует, когда барин съедает дотла все, что ни положит на тарелку. Сверх того, Захар и сплетник. В кухне, в лавочке, на сходках у ворот он каждый день жалуется, что житья нет, что этакого дурного барина еще и не слыхано: и капризен-то они скупи сердит, и что не угодишь ему нив чем, что, словом, лучше умереть, чем жить у него. Это Захар делал не из злости и не из желания повредить барину, атак, по привычке, доставшейся ему по наследству от деда его и отца – обругать барина при всяком удобном случае. Он иногда, от скуки, от недостатка материала для разговора или чтоб внушить более интереса слушающей его публике, вдруг распускал про барина ка- кую-нибудь небывальщину Мой-то повадился вон все к той вдове ходить, хрипел он тихо, по доверенности, – вчера писал записку к ней. Или объявит, что барин его такой картежники пьяница, какого свет не производил что все ночи напролет до утра бьется в карты и пьет горькую. А ничего не бывало Илья Ильич ко вдове не ходит, по ночам мирно почивает, карт в руки не берет. Захар неопрятен. Он бреется редко и хотя моет руки и лицо, но, кажется, больше делает вид, что моет; да и никаким мылом не отмоешь. Когда он бывает в бане, то руки у него из черных сделаются только часа на два красными, а потом опять черными. Он очень неловок станет ли отворять ворота или двери, отворяет одну половинку, другая затворяется, побежит к той, эта затворяется. Сразу он никогда не подымает с пола платка или другой какой-нибудь вещи, а нагнется всегда раза три, как будто ловит ее, и уж разве в четвертый поднимет, и то еще иногда уронит опять. Если он несет чрез комнату кучу посуды или других вещей, то с первого же шага верхние вещи начинают дезертировать на пол. Сначала полетит одна он вдруг сделает позднее и бесполезное движение, чтоб помешать ей упасть, и уронит еще две. Он глядит, разиня рот от удивления, нападающие вещи, а не нате, которые остаются на руках, и оттого держит поднос косо, а вещи продолжают падать, – итак иногда он принесет на другой конец комнаты одну рюмку или тарелку, а иногда с бранью и проклятиями бросит сами последнее, что осталось в руках. Проходя по комнате, он заденет то ногой, то боком за стол, за стул, не всегда попадает прямо в отворенную половину двери, а ударится плечом о другую, и обругает при этом обе половинки, или хозяина дома, или плотника, который их делал. У Обломова в кабинете переломаны или перебиты почти все вещи, особенно мелкие, требующие осторожного обращения сними и всё по милости Захара. Он свою способность брать в руки вещь прилагает ко всем вещам одинаково, не делая никакого различия в способе обращения стой или другой вещью. Велят, например, снять со свечи или налить в стакан воды он употребит на это столько силы, сколько нужно, чтоб отворить ворота. Не дай Бог, когда Захар воспламенится усердием угодить барину и вздумает все убрать, вычистить, установить, живо, разом привести в порядок Бедами убыткам не бывает конца едва ли неприятельский солдат, ворвавшись в дом, нанесет столько вреда. Начиналась ломка, паденье разных вещей, битье посуды, опрокидыванье стульев кончалось тем, что надо было его выгнать из комнаты, или он сам уходил с бранью и с проклятиями. К счастью, он очень редко воспламенялся таким усердием. Все это происходило, конечно, оттого, что он получил воспитание и приобретал манеры не в тесноте и полумраке роскошных, прихотливо убранных кабинетов и будуаров, где черт знает чего ни наставлено, а в деревне, на покое, просторе и вольном воздухе. Там он привык служить, не стесняя своих движений ничем, около массивных вещей обращался все больше с здоровыми и солидными инструментами, как то: с лопатой, ломом, железными дверными скобками и такими стульями, которых с места не своротишь. Иная вещь, подсвечник, лампа, транспарант, пресс- папье, стоит года три, четыре на месте – ничего чуть он возьмет ее, смотришь – сломалась Ах, – скажет он иногда при этом Обломову с удивлением. – Посмотрите-ка, сударь, какая диковина взял только в руки вот эту штучку, а она и разва- лилась! Или вовсе ничего не скажет, а тайком поставит поскорей опять на свое место и после уверит барина что это он сам разбила иногда оправдывается, как видели вначале рассказа, тем, что и вещь должна же иметь конец, хоть будь она железная, что не век ей жить. В первых двух случаях еще можно было спорить с ним, но когда он, в крайности, вооружался последним аргументом, то уже всякое противоречие было бесполезно, ион оставался правым без апелляции. Захар начертал себе однажды навсегда определенный круг деятельности, за который добровольно никогда не переступал. Он утром ставил самовар, чистил сапоги и то платье, которое барин спрашивал, но отнюдь не то, которое не спрашивал, хоть виси оно десять лет. Потом он мел – не всякий день, однако ж, – середину комнаты, не добираясь до углов, и обтирал пыль только с того стола, на котором ничего не стояло, чтоб не снимать вещей. Затем он уже считал себя вправе дремать на лежанке или болтать с Анисьей в кухне и с дворней у ворот, ни о чем не заботясь. Если ему приказывали сделать что-нибудь сверх этого, он исполнял приказание неохотно, после споров и убеждений в бесполезности приказания или невозможности исполнить его. Никакими средствами нельзя было заставить его внести новую постоянную статью вкруг начертанных им себе занятий. Если ему велят вычистить, вымыть какую-нибудь вещь или отнести то, принести это, он, по обыкновению, с ворчаньем исполнял приказание но если б кто захотел, чтоб он потом делал тоже самое постоянно сам, то этого уже достигнуть было невозможно. На другой, на третий день итак далее нужно было бы приказывать тоже самое вновь и вновь входить с ним в неприятные объяснения. Несмотря на все это, то есть что Захар любил выпить, посплетничать, брал у Обломова пятаки игрив- ны, ломали бил разные вещи и ленился, все-таки выходило, что он был глубоко преданный своему барину слуга. Он бы не задумался сгореть или утонуть за него, не считая этого подвигом, достойным удивления или каких-нибудь наград. Он смотрел на это, как на естественное, иначе быть не могущее дело, или, лучше сказать, никак не смотрела поступал так, без всяких умозрений. Теорий у него на этот предмет не было никаких. Ему никогда не приходило в голову подвергать анализу свои чувства и отношения к Илье Ильичу он не сам выдумал их они перешли от отца, деда, братьев, дворни, среди которой он родился и воспитался, и обратились вплоть и кровь. Захар умер бы вместо барина, считая это своим неизбежными природным долгом, и даже не считая ничем, а просто бросился бы насмерть, точно так же, как собака, которая при встрече с зверем в лесу бросается на него, не рассуждая, отчего должна броситься она, а не ее господин. Но зато, если б понадобилось, например, просидеть всю ночь подле постели барина, не смыкая глаз, и от этого бы зависело здоровье или даже жизнь барина, Захар непременно бы заснул. Наружно он не выказывал не только подобострастия к барину, но даже был грубоват, фамильярен в обхождении с ним, сердился на него, не шутя, за всякую мелочь, и даже, как сказано, злословил его у ворот но все-таки этим только на время заслонялось, а отнюдь не умалялось кровное, родственное чувство преданности его не к Илье Ильичу собственно, а ко всему, что носит имя Обломова, что близко, мило, дорого ему. Может быть, даже это чувство было в противоречии с собственным взглядом Захара наличность Об- ломова, может быть, изучение характера барина внушало другие убеждения Захару. Вероятно, Захар, если б ему объяснили о степени привязанности его к Илье Ильичу, стал бы оспаривать это Захар любил Обломовку, как кошка свой чердак, лошадь стойло, собака – конуру, в которой родилась и выросла. В сфере этой привязанности у него вырабо- тывались уже свои особенные, личные впечатления. Например, обломовского кучера он любил больше, нежели повара, скотницу Варвару больше их обоих, а Илью Ильича меньше их всех но все-таки обломовский повар для него был лучше и выше всех других поваров в мире, а Илья Ильич выше всех помещиков. Тараску, буфетчика, он терпеть не мог но этого Та- раску он не променял бы на самого хорошего человека в целом свете потому только, что Тараска был об- ломовский. Он обращался фамильярно и грубо с Обломовым, точно также, как шаман грубо и фамильярно обходится с своим идолом они обметает его, и уронит, иногда, может быть, и ударит с досадой, но все-таки в душе его постоянно присутствует сознание превосходства натуры этого идола над своей. Малейшего повода довольно было, чтоб вызвать это чувство из глубины души Захара и заставить его смотреть с благоговением на барина, иногда даже удариться, от умиления, в слезы. Боже сохрани, чтоб он поставил другого какого-нибудь барина не только выше, даже наравне с своим Боже сохрани, если б это вздумал сделать и другой Захар на всех других господ и гостей, приходивших к Обломову, смотрел несколько свысока и служил им, подавал чай и прочее с каким-то снисхождением, как будто давал им чувствовать честь, которою они пользуются, находясь у его барина. Отказывал им грубовато «Барин-де почивает, – говорил он, надменно оглядывая пришедшего с ног до головы. Иногда, вместо сплетней и злословия, он вдруг принимался неумеренно возвышать Илью Ильича пола- вочкам и на сходках у вороти тогда не было конца восторгам. Он вдруг начинал вычислять достоинства барина, ум, ласковость, щедрость, доброту и если у барина его недоставало качеств для панегирика, он занимал у других и придавал ему знатность, богатство или необычайное могущество. Если нужно было постращать дворника, управляющего домом, даже самого хозяина, он стращал всегда барином Вот постой, я скажу барину, – говорил он с угрозой, – будет ужо тебе Сильнее авторитета они не подозревал на свете. Но наружные сношения Обломова с Захаром были всегда как-то враждебны. Они, живучи вдвоем, надоели друг другу. Короткое, ежедневное сближение человека с человеком не обходится ни тому ни другому даром много надои стой и с другой стороны жизненного опыта, логики и сердечной теплоты, чтоб, наслаждаясь только достоинствами, не колоть и не колоться взаимными недостатками. Илья Ильич знал уже одно необъятное достоинство Захара – преданность к себе, и привык к ней, считая также, с своей стороны, что это не может и не должно быть иначе привыкши же к достоинству однажды навсегда, он уже не наслаждался им, а между тем не мог, и при своем равнодушии к всему, сносить терпеливо бесчисленных мелких недостатков Захара. Если Захар, питая в глубине души к барину преданность, свойственную старинным слугам, разнился от них современными недостатками, то и Илья Ильич, с своей стороны, ценя внутренне преданность его, не имел уже к нему того дружеского, почти родственного расположения, какое питали прежние господа к слугам своим. Он позволял себе иногда крупно браниться с Захаром. Захару он тоже надоедал собой. Захар, отслужив в молодости лакейскую службу в барском доме, был произведен в дядьки к Илье Ильичу и с тех пор начал считать себя только предметом роскоши, аристократическою принадлежностью дома, назначенною для поддержания полноты и блеска старинной фамилии, а не предметом необходимости. От этого он, одев барчонка утром и раздев его вечером, остальное время ровно ничего не делал Ленивый от природы, он был ленив еще и по своему лакейскому воспитанию. Он важничал в дворне, не давал себе труда ни поставить самовар, ни подмести полов. Он или дремал в прихожей, или уходил болтать в людскую, в кухню не то так по целым часам, скрестив руки на груди, стоял у вороти с сонною задумчивостью посматривал на все стороны. И после такой жизни на него вдруг навалили тяжелую обузу выносить на плечах службу целого дома! Он и служи барину, и мети, и чисть, они на побегушках От всего этого в душу его залегла угрюмость, а в нраве проявилась грубость и жесткость от этого он ворчал всякий раз, когда голос барина заставлял его покидать лежанку. Несмотря, однако ж, на эту наружную угрюмость и дикость, Захар был довольно мягкого и доброго сердца. Он любил даже проводить время с ребятишками. На дворе, у ворот, его часто видели с кучей детей. Он их мирит, дразнит, устроивает игры или просто сидит сними, взяв одного на одно колено, другого на другое, а сзади шею его обовьет еще какой-нибудь шалун руками или треплет егоза бакенбарды. И так Обломов мешал Захару жить тем, что требовал поминутно его услуги присутствия около себя, тогда как сердце, сообщительный нрав, любовь к бездействию и вечная, никогда не умолкающая потребность жевать влекли Захара ток куме, тов кухню, тов лавочку, ток воротам. Давно знали они друг друга и давно жили вдвоем. Захар нянчил маленького Обломова на руках, а Обломов помнит его молодым, проворным, прожорливыми лукавым парнем. Старинная связь была неистребима между ними. Как Илья Ильич неумел ни встать, ни лечь спать, ни быть причесанными обутым, ни отобедать без помощи Захара, так Захар неумел представить себе другого барина, кроме Ильи Ильича, другого существования, как одевать, кормить его, грубить ему, лукавить, лгать ив тоже время внутренне благоговеть передним Захар, заперев дверь за Тарантьевым и Алексее- вым, когда они ушли, не садился на лежанку, ожидая, что барин сейчас позовет его, потому что слышал, как тот сбирался писать. Нов кабинете Обломова все было тихо, как в могиле. Захар заглянул в щель – что ж Илья Ильич лежал себе на диване, опершись головой на ладонь передним лежала книга. Захар отворил дверь Вы чего лежите-то опять – спросил он Не мешай видишь, читаю – отрывисто сказал Обломов. – Пора умываться да писать, – говорил неотвязчивый Захар Дав самом деле пора, – очнулся Илья Ильич. Сейчас ты поди. Я подумаю И когда это он успел опять лечь-то! – ворчал Захар, прыгая на печку. – Проворен! Обломов успел, однако ж, прочитать пожелтевшую от времени страницу, на которой чтение прервано было месяц назад. Он положил книгу на место и зевнул, потом погрузился в неотвязчивую думу о двух несча- стиях». – Какая скука – шептал он, то вытягивая, то поджимая ноги. Его клонило к неге и мечтам он обращал глаза к небу, искал своего любимого светила, но оно было на самом зените и только обливало ослепительным блеском известковую стену дома, за который закатывалось по вечерам ввиду Обломова. Нет, прежде дело строго подумал она потом…» Деревенское утро давно прошло, и петербургское было на исходе. До Ильи Ильича долетал со двора смешанный шум человеческих и нечеловеческих голосов пенье кочующих артистов, сопровождаемое большею частию лаем собак. Приходили показывать и зверя морского, приносили и предлагали на разные голоса всевозможные продукты. Он лег на спину и заложил обе руки под голову. Илья Ильич занялся разработкою плана имения. Он быстро пробежал в уме несколько серьезных, коренных статей об оброке, о запашке, придумал новую меру, построже, противлении бродяжничества крестьян и перешел к устройству собственного житья-бытья в деревне. Его занимала постройка деревенского дома он с удовольствием остановился несколько минут на расположении комнат, определил длину и ширину столовой, бильярдной, подумали о том, куда будет обращен окнами его кабинет даже вспомнило мебели и коврах. После этого расположил флигеля дома, сообразив число гостей, которое намеревался принимать, отвел место для конюшен, сараев, людских и разных других служб. Наконец обратился к саду он решил оставить все старые липовые и дубовые деревья так, как они есть, а яблони и груши уничтожить и на место их посадить акации подумал было о парке, но, сделав в уме примерно смету издержкам, нашел, что дорого, и, отложив это до другого времени, перешел к цветниками оранжереям. Тут мелькнула у него соблазнительная мысль о будущих фруктах до того живо, что он вдруг перенесся на несколько лет вперед в деревню, когда уж имение устроено по его плану и когда он живет там безвыезд- но. Ему представилось, как он сидит в летний вечер на террасе, за чайным столом, под непроницаемым для солнца навесом деревьев, с длинной трубкой, и лениво втягивает в себя дым, задумчиво наслаждаясь открывающимся из-за деревьев видом, прохладой, тишиной а вдали желтеют поля, солнце опускается за знакомый березняки румянит гладкий, как зеркало, пруд; с полей восходит пар становится прохладно, наступают сумерки, крестьяне толпами идут домой Праздная дворня сидит у ворот там слышатся веселые голоса, хохот, балалайка, девки играют в горелки кругом его самого резвятся его малютки, лезут к нему на колени, вешаются ему на шею за самоваром сидит царица всего окружающего, его божество женщина жена А между тем в столовой, убранной с изящной простотой, ярко заблистали приветные огоньки, накрывался большой круглый стол; Захар, произведенный в мажордомы, с совершенно седыми бакенбардами, накрывает стол, с приятным звоном расставляет хрусталь и раскладывает серебро, поминутно роняя на пол то стакан, то вилку садятся за обильный ужин тут сидит и товарищ его детства, неизменный друг его, Штольц, и другие, все знакомые лица потом отходят ко сну… Лицо Обломова вдруг облилось румянцем счастья: мечта была так ярка, жива, поэтична, что он мгновенно повернулся лицом к подушке. Он вдруг почувствовал смутное желание любви, тихого счастья, вдруг за- жаждал полей и холмов своей родины, своего дома, жены и детей… Полежав ничком минут пять, он медленно опять повернулся на спину. Лицо его сияло кротким, трогательным чувством он был счастлив. Он с наслаждением, медленно вытянул ноги, отчего панталоны его засучились немного вверх, но они не замечал этого маленького беспорядка. Услужливая мечта носила его, легко и вольно, далеко в будущем. Теперь его поглотила любимая мысль он думало маленькой колонии друзей, которые поселятся в деревеньках и фермах, в пятнадцати или двадцати верстах вокруг его деревни, как попеременно будут каждый день съезжаться друг к другу в гости, обедать, ужинать, танцевать ему видятся всё ясные дни, ясные лица, без забот и морщин, смеющиеся, круглые, с ярким румянцем, с двойным подбородком и неувядающим аппетитом будет вечное лето, вечное веселье, сладкая еда да сладкая лень Боже, Боже – произнес он от полноты счастья и очнулся. А тут раздался со двора в пять голосов Картофеля Песку, песку не надо ли Уголья! Уголья!.. Пожертвуйте, милосердные господа, на построение храма господня А из соседнего, вновь строящегося дома раздавался стук топоров, крик рабочих Ах – горестно вслух вздохнул Илья Ильич. – Что за жизнь Какое безобразие этот столичный шум Когда же настанет райское, желанное житье Когда в поля, в родные рощи – думал он. – Лежать бы теперь на траве, поддеревом, да глядеть сквозь ветки на солнышко и считать, сколько птичек перебывает навет- ках. А тут тебе на траву то обед, то завтрак принесет какая-нибудь краснощекая прислужница, с голыми, круглыми и мягкими локтями и с загорелой шеей; потупляет, плутовка, взгляд и улыбается Когда же настанет эта пора?..» «А план А староста, а квартира – вдруг раздалось в памяти его Да да – торопливо заговорил Илья Ильич, – сейчас, сию минуту! Обломов быстро приподнялся и сел в диване, потом спустил ноги на пол, попал разом в обе туфли и посидел так потом встал совсем и постоял задумчиво минуты две Захар, Захар – закричал он громко, поглядывая на стол и на чернильницу Что еще там – послышалось вместе с прыжком. Как только ноги-то таскают меня – хриплым шепотом прибавил Захар Захар – повторил Илья Ильич задумчиво, не спуская глаз со стола. – Вот что, братец – начал он, указывая на чернильницу, ноне кончив фразы, впал опять в раздумье. Тут руки стали у него вытягиваться кверху, колени подгибаться, он начал потягиваться, зевать Там оставался у нас, – заговорил он, все потягиваясь, с расстановкой, – сыр, да дай мадеры до обеда долго, так я позавтракаю немного – Где это он оставался – сказал Захар, – не оставалось ничего Как не оставалось – перебил Илья Ильич. – Я очень хорошо помню вот какой кусок был Нет, нету Никакого куска не было – упорно твердил Захар Был – сказал Илья Ильич Не был, – отвечал Захар Ну, так купи Пожалуйте денег Вон мелочь там, возьми Да тут только рубль сорока надо рубль шесть гривен Там еще медные были Яне видал – сказал Захар, переминаясь с ноги на ногу. – Серебро было, вон оно и есть, а медных не было Были вчера мне разносчик самому в руки дал Он при мне дал, – сказал Захар, – я видел, что мелочь давала меди не видал… «Уж не Тарантьев ли взял – подумал нерешительно Илья Ильич. – Да нет, тот бы и мелочь взял Так что ж там есть еще – спросил он А ничего не было. Вон вчерашней ветчины нет ли, надо у Анисьи спросить, – сказал Захар. – Принести, что ли – Принеси, что есть. Да как это не было Так, не было – сказал Захар и ушел. А Илья Ильич медленно и задумчиво прохаживался по кабинету Да, много хлопот, – говорил он тихонько. – Вон хоть бы в плане – пропасть еще работы. А сыр-то ведь оставался, – прибавил он задумчиво, – съел этот Захар, да и говорит, что не было И куда это запропастились медные деньги – говорил он, шаря на столе рукой. Через четверть часа Захар отворил дверь подносом, который держал в обеих руках, и, войдя в комнату, хотел ногой притворить дверь, но промахнулся и ударил по пустому месту рюмка упала, а вместе с ней еще пробка с графина и булка Ни шагу без этого – сказал Илья Ильич. – Ну, хоть подними же, что уронила он еще стоит да любуется! Захар, с подносом в руках, наклонился было поднять булку, но, присев, вдруг увидел, что обе руки заняты и поднять нечем Ну-ка, подними – с насмешкой говорил Илья Ильич. – Что ж ты Зачем дело стало О, чтоб вам пусто было, проклятые – с яростью разразился Захар, обращаясь к уроненным вещам. Где это видано завтракать перед самым обедом? И, поставив поднос, он поднял с пола, что уронил взяв булку, он дунул на нее и положил на стол. Илья Ильич принялся завтракать, а Захар остановился в некотором отдалении от него, поглядывая на него стороной и намереваясь, по-видимому, что-то сказать. Но Обломов завтракал, не обращая на него ни малейшего внимания. Захар кашлянул раза два. Обломов все ничего Управляющий опять сейчас присылал, – робко заговорил наконец Захар, – подрядчик был у него, говорит нельзя ли взглянуть на нашу квартиру Насчет переделки-то всё… Илья Ильич кушал, не отвечая ни слова Илья Ильич, – помолчав, еще тише сказал Захар. Илья Ильич сделал вид, что он не слышит На будущей неделе велят съезжать, – просипел Захар. Обломов выпил рюмку вина и молчал Как женам быть-то, Илья Ильич – почти шепотом спросил Захар А я тебе запретил говорить мне об этом, – строго сказал Илья Ильичи, привстав, подошел к Захару. Тот попятился от него Какой ты ядовитый человек, Захар – прибавил Обломов с чувством Захар обиделся Вот, – сказал он, – ядовитый Что я за ядовитый? Я никого не убил Как жене ядовитый – повторил Илья Ильич, – ты отравляешь мне жизнь Яне ядовитый – твердил Захар Что ты ко мне пристаешь с квартирой Что ж мне делать-то? – А мне что делать Вы хотели ведь написать к домовому хозяину Ну и напишу погоди нельзя же вдруг Вот бы теперь и написали Теперь, теперь Еще у меня поважнее есть дело. Ты думаешь, что это дрова рубить тяп да ляп Вон, говорил Обломов, поворачивая сухое перо в чернильнице и чернил-то нет Как я стану писать А я вот сейчас квасом разведу, – сказал Захар и, взяв чернильницу, проворно пошел в переднюю, а Обломов начал искать бумаги Да никак и бумаги-то нет – говорил он сам с собой, роясь в ящике и ощупывая стол. – Да итак нет! Ах, этот Захар житья нет от него Ну, как же тыне ядовитый человек – сказал Илья Ильич вошедшему Захару, – низа чем не посмотришь! Как же в доме бумаги не иметь Да что это, Илья Ильич, за наказание Я христианин что ж вы ядовитым-то браните Далось ядовитый Мы при старом барине родились и выросли, они щенком изволил бранить, и за уши драла этакого слова не слыхивали, выдумок не было Долго ли до греха Вот бумага, извольте. Он взял с этажерки и подал ему пол-листа серой бумаги На этом разве можно писать – спросил Обломов, бросив бумагу. – Я этим на ночь стакан закрывал, чтоб туда не попало что-нибудь… ядовитое. Захар отвернулся и смотрел в стену Ну, да нужды нет подай сюда, я начерно напишу, а Алексеев ужо перепишет. Илья Ильич сел к столу и быстро вывел Милостивый государь Какие скверные чернила – сказал Обломов. – В другой разу меня держи ухо востро, Захар, и делай свое дело как следует! Он подумал немного и начал писать. «Квартира, которую я занимаю во втором этаже дома, в котором вы предположили произвести некоторые перестройки, вполне соответствует моему образу жизни и приобретенной, вследствие долгого пребывания всем доме, привычке. Известясь через крепостного моего человека, Захара Трофимова, что выпри- казали сообщить мне, что занимаемая мною кварти- ра…» Обломов остановился и прочитал написанное Нескладно, – сказал он, – тут два раза сряду |