огэ. Иван Гончаров - Обломов. Иван Александрович Гончаров
 Скачать 2.51 Mb.
|
|
весьма нужное, когда его заставляли делать разные справки, выписки, рыться в делах, писать тетради в два пальца толщиной, которые, точно на смех, называли записками притом всё требовали скоро, все ку- да-то торопились, ни на чем не останавливались не успеют спустить с рук одно дело, как уж опять с яростью хватаются за другое, как будто в нем вся сила и есть, и, кончив, забудут его и кидаются на третье – и конца этому никогда нет! Раза два его поднимали ночью и заставляли писать записки, – несколько раздобывали посредством курьера из гостей – все по поводу этих же записок. Все это навело на него страхи скуку великую. Когда же жить Когда жить – твердил он. О начальнике он слыхал у себя дома, что это отец подчиненных, и потому составил себе самое смеющееся, самое семейное понятие об этом лице. Он его представлял себе чем-то вроде второго отца, который только и дышит тем, как бы задело и не за дело, сплошь да рядом, награждать своих подчиненных и заботиться не только о их нуждах, но и об удоволь- ствиях. Илья Ильич думал, что начальник до того входит в положение своего подчиненного, что заботливо расспросит его каково он почивал ночью, отчего у него мутные глаза и не болит ли голова? Но он жестоко разочаровался в первый же день своей службы. С приездом начальника начиналась беготня, суета, все смущались, все сбивали друг друга с ног, иные обдергивались, опасаясь, что они недовольно хороши как есть, чтоб показаться начальнику. Это происходило, как заметил Обломов впоследствии, оттого, что есть такие начальники, которые в испуганном до одурения лице подчиненного, выскочившего к ним навстречу, видят не только почтение к себе, но даже ревность, а иногда и способности к службе. Илье Ильичу ненужно было пугаться так своего начальника, доброго и приятного в обхождении человека он никогда никому дурного не сделал, подчиненные были как нельзя более довольны и не желали лучшего. Никто никогда не слыхал от него неприятного слова, ни крика, ни шуму он никогда ничего не требует, а все просит. Дело сделать – просит, в гости к себе – просит и под арест сесть – просит. Он никогда никому не сказал ты всем вы и одному чиновнику и всем вместе. Но все подчиненные чего-то робели в присутствии начальника они на его ласковый вопрос отвечали не своим, а каким-то другим голосом, каким с прочими не говорили. И Илья Ильич вдруг робел, сам не зная отчего, когда начальник входил в комнату, и у него стал пропадать свой голос и являлся какой-то другой, тоненький и гадкий, как скоро заговаривал с ним начальник. Исстрадался Илья Ильич от страха и тоски на службе даже и при добром, снисходительном начальнике. Бог знает, что сталось бы с ним, если бон попался к строгому и взыскательному! Обломов прослужил кое-как года два может быть, он дотянул бы и третий, дополучения чина, но особенный случай заставил его ранее покинуть службу Он отправил однажды какую-то нужную бумагу вместо Астрахани в Архангельск. Дело объяснилось стали отыскивать виноватого. Все другие с любопытством ждали, как начальник позовет Обломова, как холодно и покойно спросит, «он ли это отослал бумагу в Архангельск, и все недоумевали, каким голосом ответит ему Илья Ильич. Некоторые полагали, что он вовсе не ответит не сможет. Глядя на других, Илья Ильичи сам перепугался, хотя ион и все прочие знали, что начальник ограничится замечанием но собственная совесть была гораздо строже выговора. Обломов не дождался заслуженной кары, ушел домой и прислал медицинское свидетельство. В этом свидетельстве сказано было Я, нижеподписавшийся, свидетельствую, с приложением своей печати, что коллежский секретарь Илья Обломов одержим отолщением сердца с расширением левого желудочка оного (Hypertrophia cordis cum dilatatione ejus ventriculi sinistri), а равно хроническою болью в печени (hepatis), угрожающею опасным развитием здоровью и жизни больного, каковые припадки происходят, как надо полагать, от ежедневного хождения в должность. Посему, в предотвращение повторения и усиления болезненных припадков, я считаю за нужное прекратить на время г. Обломову хождение на службу и вообще предписываю воздержание от умственного занятия и всякой деятельности». Но это помогло только на время надо же было выздороветь аза этим в перспективе было опять ежедневное хождение в должность. Обломов не вынеси подал в отставку. Так кончилась – и потом уже не возобновлялась его государственная деятельность. Роль в обществе удалась было ему лучше. В первые годы пребывания в Петербурге, в его ранние, молодые годы, покойные черты лица его оживлялись чаще, глаза подолгу сияли огнем жизни, из них лились лучи света, надежды, силы. Он волновался, как и все, надеялся, радовался пустяками от пустяков же страдал. Но это все было давно, еще в ту нежную пору, когда человек во всяком другом человеке предполагает искреннего друга и влюбляется почти во всякую женщину и всякой готов предложить руку и сердце, что иным даже и удается совершить, часто к великому прискорбию потом на всю остальную жизнь. В эти блаженные дни на долю Ильи Ильича тоже выпало немало мягких, бархатных, даже страстных взглядов из толпы красавиц, пропасть многообещающих улыбок, два-три непривилегированные поцелуя и еще больше дружеских рукопожатий, с болью до слез Впрочем, он никогда не отдавался в плен красавицам, никогда не был их рабом, даже очень прилежным поклонником, уже и потому, что к сближению с женщинами ведут большие хлопоты. Обломов больше ограничивался поклонением издали, на почтительном расстоянии. Редко судьба сталкивала его с женщиною в обществе до такой степени, чтоб он мог вспыхнуть на несколько дней и почесть себя влюбленным. От этого его любовные интриги не разыгрывались в романы: они останавливались в самом начале и своею невинностью, простотой и чистотой не уступали повестям любви какой-нибудь пансионерки на возрасте. Пуще всего он бегал тех бледных, печальных дев, большею частию с черными глазами, в которых светятся мучительные дни и неправедные ночи, дев сне ведомыми никому скорбями и радостями, у которых всегда есть что-то вверить, сказать, и когда надо сказать, они вздрагивают, заливаются внезапными слезами, потом вдруг обовьют шею друга руками, долго смотрят в глаза, потом на небо, говорят, что жизнь их обречена проклятию, и иногда падают в обморок. Он с боязнью обходил таких дев. Душа его была еще чиста и девственна она, может быть, ждала своей любви, своей поры, своей патетической страсти, а потом, с годами, кажется, перестала ждать и отчаялась Илья Ильич еще холоднее простился с толпой друзей. Тотчас после первого письма старосты о недоимках и неурожае заменил он первого своего друга, повара, кухаркой, потом продал лошадей и, наконец, отпустил прочих «друзей». Его почти ничто не влекло из дома, ион с каждым днем все крепче и постояннее водворялся в своей квартире. Сначала ему тяжело стало пробыть целый день одетым, потом он ленился обедать в гостях, кроме коротко знакомых, больше холостых домов, где можно снять галстук, расстегнуть жилет и где можно даже «поваляться» или соснуть часок. Вскоре и вечера надоели ему надо надевать фрак, каждый день бриться. Вычитал он где-то, что только утренние испарения полезны, а вечерние вредны, и стал бояться сырости. Несмотря на все эти причуды, другу его, Штольцу, удавалось вытаскивать его в люди но Штольц часто отлучался из Петербурга в Москву, в Нижний, в Крыма потоми заграницу и без него Обломов опять ввергался весь по ушив свое одиночество и уединение, из которого могло его вывести только что-нибудь необыкновенное, выходящее из ряда ежедневных явлений жизни но подобного ничего не было и не предвиделось впереди Ко всему этому слетами возвратилась какая-то ребяческая робость, ожидание опасности и зла от всего, что не встречалось в сфере его ежедневного быта, следствие отвычки от разнообразных внешних явле- ний. Его не пугала, например, трещина потолка в его спальне он к ней привык не приходило ему тоже в голову, что вечно спертый воздух в комнате и постоянное сиденье взаперти чуть лине губительнее для здоровья, нежели ночная сырость что переполнять ежедневно желудок есть своего рода постепенное самоубийство но он к этому привык и не пугался. Он не привык к движению, к жизни, к многолюдству и суете. В тесной толпе ему было душно в лодку он садился с неверною надеждою добраться благополучно до другого берега, в карете ехал, ожидая, что лошади понесут и разобьют. Не тона него нападал нервический страх он пугался окружающей его тишины или простои сам не знал чего – у него побегут мурашки по телу. Он иногда боязливо косится на темный угол, ожидая, что воображение сыграет с ним штуку и покажет сверхъестественное явление. Так разыгралась роль его в обществе. Лениво махнул он рукой на все юношеские обманувшие его или обманутые им надежды, все нежно-грустные, светлые воспоминания, от которых у иных и под старость бьется сердце Что ж он делал дома Читал Писал Учился? Да: если попадется под руки книга, газета, он ее прочтет. Услышит о каком-нибудь замечательном произведении у него явится позыв познакомиться с ним он ищет, просит книги, и если принесут скоро, он примется за нее, у него начнет формироваться идея о предмете еще шаги он овладел бы им, а посмотришь, он уже лежит, глядя апатически в потолок, и книга лежит подле него недочитанная, непонятая. Охлаждение овладевало им еще быстрее, нежели увлечение он уже никогда не возвращался к покинутой книге. Между тем он учился, как и другие, как все, то есть до пятнадцати лет в пансионе потом старики Обло- мовы, после долгой борьбы, решились послать Илюшу в Москву, где он волей-неволей проследил курс наук до конца. Робкий, апатический характер мешал ему обнаруживать вполне свою лень и капризы в чужих людях, в школе, где не делали исключений в пользу балованных сынков. Он по необходимости сидел в классе прямо, слушал, что говорили учителя, потому что другого ничего делать было нельзя, и с трудом, с потом, со вздохами выучивал задаваемые ему уроки. Все это вообще считал он за наказание, ниспосланное небом за наши грехи. Дальше той строки, под которой учитель, задавая урок, проводил ногтем черту, он не заглядывал, расспросов никаких ему не делали пояснений не требовал. Он довольствовался тем, что написано в тетрадке, и докучливого любопытства не обнаруживал, даже когда и не все понимал, что слушали учил. Если ему кое-как удавалось одолеть книгу, называемую статистикой, историей, политической экономией, он совершенно был доволен. Когда же Штольц приносил ему книги, какие надо еще прочесть сверх выученного, Обломов долго глядел молча на него И ты, Брут, против меня – говорил он со вздохом, принимаясь за книги. Неестественно и тяжело ему казалось такое неумеренное чтение. Зачем же все эти тетрадки, на которые изведешь пропасть бумаги, времени и чернил Зачем учебные книги Зачем же, наконец, шесть-семь лет затворничества, все строгости, взыскания, сиденье и томленье над уроками, запрет бегать, шалить, веселиться, когда еще не все кончено Когда же жить – спрашивал он опять самого себя Когда же, наконец, пускать в оборот этот капитал знаний, из которых большая часть еще ни на что не понадобится в жизни Политическая экономия, например, алгебра, геометрия – что я стану сними делать в Обломовке?» И сама история только в тоску повергает учишь, читаешь, что вот-де настала година бедствий, несчастлив человек вот собирается с силами, работает, го- мозится, страшно терпит и трудится, все готовит ясные дни. Вот настали они – тут бы хоть сама история отдохнула нет, опять появились тучи, опять здание рухнуло, опять работать, гомозиться… Не остановятся ясные дни, бегут – и все течет жизнь, все течет, все ломка да ломка. Серьезное чтение утомляло его. Мыслителям не удалось расшевелить в нем жажду к умозрительным истинам. Зато поэты задели егоза живое он стал юношей, как все. И для него настал счастливый, никому не изменяющий, всем улыбающийся момент жизни, расцветания сил, надежд на бытие, желания блага, доблести, деятельности, эпоха сильного биения сердца, пульса, трепета, восторженных речей и сладких слез. Ум и сердце просветлели он стряхнул дремоту, душа запросила деятельности Штольц помог ему продлить этот момент, сколько возможно было для такой натуры, какова была натура его друга. Он поймал Обломова на поэтах и года полтора держал его под ферулой мысли и науки. Пользуясь восторженным полетом молодой мечты, он в чтение поэтов вставлял другие цели, кроме наслаждения, строже указывал вдали пути своей и его жизни и увлекал в будущее. Оба волновались, плакали, давали друг другу торжественные обещания идти разумною и светлою дорогою. Юношеский жар Штольца заражал Обломова, ион сгорал от жажды труда, далекой, но обаятельной це- ли. Но цвет жизни распустился и не дал плодов. Обломов отрезвился и только изредка, по указанию Штоль- ца, пожалуй, и прочитывал ту или другую книгу, ноне вдруг, не торопясь, без жадности, а лениво пробегал глазами по строкам. Как ни интересно было место, на котором он останавливался, но если на этом месте заставал его час обеда или сна, он клал книгу переплетом вверх и шел обедать или гасил свечу и ложился спать. Если давали ему первый том, он по прочтении не просил второго, а приносили – он медленно прочиты- вал. Потом уж он не осиливали первого тома, а большую часть свободного времени проводил, положив локоть на стола на локоть голову иногда вместо локтя употреблял ту книгу, которую Штольц навязывал ему прочесть. Так совершил свое учебное поприще Обломов. То число, в которое он выслушал последнюю лекцию, и было геркулесовыми столпами его учености. Начальник заведения подписью своею на аттестате, как прежде учитель ногтем на книге, провел черту, за которую герой наш не считал уже нужным простирать свои ученые стремления. Голова его представляла сложный архив мертвых дел, лиц, эпох, цифр, религий, ничем несвязанных политико-экономических, математических или других истин, задач, положений и т. п. Это была как будто библиотека, состоящая из одних разрозненных томов по разным частям знаний. Странно подействовало ученье на Илью Ильича: у него между наукой и жизнью лежала целая бездна, которой он не пытался перейти. Жизнь у него была сама по себе, а наука сама по себе. Он учился всем существующими давно несуществующим правам, прошел курс и практического судопроизводства, а когда, по случаю какой-то покражи в доме, понадобилось написать бумагу в полицию, он взял лист бумаги, перо, думал, думал, да и послал за писарем. Счеты в деревне сводил староста. Что ж тут было делать науке – рассуждал он в недоумении. И он воротился в свое уединение без груза знаний, которые бы могли дать направление вольно гуляющей в голове или праздно дремлющей мысли. Что ж он делал Да все продолжал чертить узор собственной жизни. В ней он, не без основания, находил столько премудрости и поэзии, что и не исчерпаешь никогда без книги учености. Изменив службе и обществу, он начал иначе решать задачу существования, вдумывался в свое назначение и, наконец, открыл, что горизонт его деятельности и житья-бытья кроется в нем самом. Он понял, что ему досталось в удел семейное счастье и заботы об имении. До тех пор они не знал порядочно своих дел за него заботился иногда Штольц. Не ведал он хорошенько ни дохода, ни расхода своего, не составлял никогда бюджета – ничего. Старик Обломов как принял имение от отца, так передал его и сыну. Он хотя и жил весь век в деревне, ноне мудрил, не ломал себе головы над разными затеями, как это делают нынешние как бы там открыть ка- кие-нибудь новые источники производительности земель или распространять и усиливать старые и т. п. Как и чем засевались поля при дедушке, какие были пути сбыта полевых продуктов тогда, такие остались и при нем. Впрочем, старик бывал очень доволен, если хороший урожай или возвышенная цена даст дохода больше прошлогоднего он называл это благословением Божиим. Он только не любил выдумок и натяжек к приобретению денег Отцы и деды не глупее нас были, – говорил он в ответ на какие-нибудь вредные, по его мнению, советы да прожили же век счастливо проживем и мы; даст Бог, сыты будем. Получая, без всяких лукавых ухищрений, с имения столько дохода, сколько нужно было ему, чтоб каждый день обедать и ужинать без меры, с семьей и разными гостями, он благодарил Бога и считал грехом стараться приобретать больше. Если приказчик приносил ему две тысячи, спрятав третью в карман, и со слезами ссылался наград, засухи, неурожай, старик Обломов крестился и тоже со слезами приговаривал Воля Божья с Богом спорить не станешь Надо благодарить Господа и зато, что есть». Со времени смерти стариков хозяйственные дела в деревне не только не улучшились, но, как видно из письма старосты, становились хуже. Ясно, что Илье Ильичу надо было самому съездить туда и на месте разыскать причину постепенного уменьшения дохо- дов. Он и сбирался сделать это, но все откладывал, отчасти и потому, что поездка была для него подвигом, почти новыми неизвестным. Он в жизни совершил только одно путешествие, на долгих, среди перин, ларцов, чемоданов, окороков, булок, всякой жареной и вареной скотины и птицы ив сопровождении нескольких слуг. Так он совершил единственную поездку из своей деревни до Москвы и эту поездку взял за норму всех вообще путешествий. А теперь, слышал он, так не ездят надо скакать сломя голову! Потом Илья Ильич откладывал свою поездку еще и оттого, что не приготовился как следует заняться своими делами. Он уж был не в отца и не в деда. Он учился, жил в свете все это наводило его на разные чуждые им соображения. Он понимал, что приобретение не только не грех, но что долг всякого гражданина честными трудами поддерживать общее благосостояние. От этого большую часть узора жизни, который он чертил в своем уединении, занимал новый, свежий, сообразный с потребностями времени план устройства имения и управления крестьянами. Основная идея плана, расположение, главные части все давно готово у него в голове остались только подробности, сметы и цифры. Он несколько лет неутомимо работает над планом, думает, размышляет и ходя, и лежа, ив людях то дополняет, то изменяет разные статьи, то возобновляет в памяти придуманное вчера и забытое ночью а иногда вдруг, как молния, сверкнет новая, неожиданная мысль и закипит в голове – и пойдет работа. Он не какой-нибудь мелкий исполнитель чужой, готовой мысли он сам творец и сам исполнитель своих идей. Он, как встанет утром с постели, после чая ляжет тотчас на диван, подопрет голову рукой и обдумывает, не щадя сил, до тех пор, пока, наконец, голова утомится от тяжелой работы и когда совесть скажет довольно сделано сегодня для общего блага. Тогда только решается он отдохнуть от трудов и переменить заботливую позу на другую, менее деловую и строгую, более удобную для мечтаний и неги. Освободясь от деловых забот, Обломов любил уходить в себя и жить в созданном им мире. Ему доступны были наслаждения высоких помыслов он не чужд был всеобщих человеческих скор- бей. Он горько в глубине души плакал в иную пору над бедствиями человечества, испытывал безвестные, безыменные страдания, и тоску, и стремление куда-то вдаль, туда, вероятно, в тот мир, куда увлекал его, бывало, Штольц… Сладкие слезы потекут по щекам его… Случается и то, что он исполнится презрения к людскому пороку, ко лжи, к клевете, к разлитому в мире злу и разгорится желанием указать человеку на его язвы, и вдруг загораются в нем мысли, ходят и гуляют в голове, как волны в море, потом вырастают в намерения, зажгут всю кровь в нем, задвигаются мускулы его, напрягутся жилы, намерения преображаются в стремления он, движимый нравственною силою, в одну минуту быстро изменит две-три позы, с блистающими глазами привстанет до половины на постели, протянет руку и вдохновенно озирается кругом Вот, вот стремление осуществится, обратится в подвиги тогда, Господи Каких чудес, каких благих последствий могли бы ожидать от такого высокого усилия!.. Но, смотришь, промелькнет утро, день уже клонится к вечеру, ас ним клонятся к покою и утомленные силы Обломова: бури и волнения смиряются в душе, голова отрезвляется от дум, кровь медленнее пробирается по жилам. Обломов тихо, задумчиво переворачивается на спину и, устремив печальный взгляд в окно, к небу, с грустью провожает глазами солнце, великолепно садящееся на чей-то четырехэтажный дом. И сколько, сколько раз он провожал так солнечный закат! Наутро опять жизнь, опять волнения, мечты Он любит вообразить себя иногда каким-нибудь непобедимым полководцем, перед которым не только Наполеон, но и Еруслан Лазаревич ничего не значит выдумает войну и причину ее у него хлынут, например, народы из Африки в Европу, или устроит он новые крестовые походы и воюет, решает участь народов, разоряет города, щадит, казнит, оказывает подвиги добра и великодушия. Или изберет он арену мыслителя, великого художника все поклоняются ему он пожинает лавры толпа гоняется за ним, восклицая Посмотрите, посмотрите, вот идет Обломов, наш знаменитый Илья Ильич!» В горькие минуты он страдает от забот, перевертывается сбоку набок, ляжет лицом вниз, иногда даже совсем потеряется тогда он встанет с постели на колени и начнет молиться жарко, усердно, умоляя небо отвратить как-нибудь угрожающую бурю. Потом, сдав попечение о своей участи небесам, делается покоен и равнодушен ко всему на свете, а бурятам как себе хочет. Так пускал он вход свои нравственные силы, так волновался часто по целым днями только тогда разве очнется с глубоким вздохом от обаятельной мечты или от мучительной заботы, когда день склонится к вечеру и солнце огромным шаром станет великолепно опускаться за четырехэтажный дом. Тогда он опять проводит его задумчивым взглядом и печальной улыбкой и мирно опочиет от волнений. Никто не знали не видал этой внутренней жизни Ильи Ильича все думали, что Обломов так себе, только лежит да кушает на здоровье, и что больше от него нечего ждать что едва ли у него вяжутся и мысли в голове. Так о нем и толковали везде, где его знали. О способностях его, об этой внутренней волкани- ческой работе пылкой головы, гуманного сердца знал подробно и мог свидетельствовать Штольц, но Штоль- ца почти никогда не было в Петербурге. Один Захар, обращающийся всю жизнь около своего барина, знал еще подробнее весь его внутренний быт но он был убежден, что они с барином дело делают и живут нормально, как должно, и что иначе жить не следует Захару было за пятьдесят лет. Он был уже непрямой потомок тех русских Калебов, 10 рыцарей лакейской, без страха и упрека, исполненных преданности к господам до самозабвения, которые отличались всеми добродетелями и не имели никаких пороков. Этот рыцарь были со страхом и с упреком. Он принадлежал двум эпохами обе положили на него печать свою. От одной перешла к нему по наследству безграничная преданность к дому Обломовых, а от другой, позднейшей, утонченность и развращение нравов. Страстно преданный барину, он, однако ж, редкий день в чем-нибудь не солжет ему. Слуга старого времени удерживал, бывало, барина от расточительности и невоздержания, а Захар сам любил выпить с приятелями на барский счет прежний слуга был целомудрен, как евнуха этот все бегал к куме подозрительного свойства. Тот крепче всякого сундука сбережет барские деньги, а Захар норовит усчитать у барина при какой-нибудь издержке гривенники непремен- 10 |