огэ. Иван Гончаров - Обломов. Иван Александрович Гончаров
 Скачать 2.51 Mb.
|
|
благодетельствует доконало его Он начал мигать чаще и чаще. Чем меньше понимал он, что говорил ему в патетической речи Илья Ильич, тем грустнее становилось ему Виноват, Илья Ильич, – начал он сипеть с раскаянием это я по глупости, право, по глупости… И Захар, не понимая, что он сделал, не знал, какой глагол употребить в конце своей речи А я, – продолжал Обломов голосом оскорбленного и неоцененного по достоинству человека, – еще забочусь день и ночь, тружусь, иногда голова горит, сердце замирает, по ночам не спишь, ворочаешься, все думаешь, как бы лучше а оком Для кого Все для вас, для крестьян стало быть, и для тебя. Ты, может быть, думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом с головой, что я лежу как пень да сплюнет, не сплю я, а думаю все крепкую думу, чтоб крестьяне не потерпели нив чем нужды, чтоб не позавидовали чужим, чтоб не плакались на меня Господу Богу на Страшном суде, а молились бы да поминали меня добром. Неблагодарные – с горьким упреком заключил Обломов. Захар тронулся окончательно последними жалкими словами. Он начал понемногу всхлипывать сипенье и хрипенье слились в этот разв одну, невозможную ни для какого инструмента ноту, разве только для како- го-нибудь китайского гонга или индийского тамтама Батюшка, Илья Ильич – умолял он. – Полно вам! Что вы, Господь с вами, такое несете Ах ты, Мать Пресвятая Богородица Какая беда вдруг стряслась нежданно-негаданно… – А ты, – продолжал, не слушая его, Обломов, – ты бы постыдился выговорить-то! Вот какую змею отогрел на груди Змея – произнес Захар, всплеснув руками, итак приударил плачем, как будто десятка два жуков влетели и зажужжали в комнате. – Когда же я змею поминал говорил он среди рыданий. – Да я и во сне-то не вижу ее, поганую! Оба они перестали понимать друг друга, а наконец каждый и себя Да как это язык поворотился у тебя – продолжал Илья Ильич. – А я еще в плане моем определил ему особый дом, огород, отсыпной хлеб, назначил жалованье Ты у меня и управляющий, и мажордом, и поверенный по делам Мужики тебе в пояс все тебе Захар Трофимыч да Захар Трофимыч! А он все еще недоволен, в другие пожаловал Вот и награда Славно барина честит! Захар продолжал всхлипывать, и Илья Ильич был сам растроган. Увещевая Захара, он глубоко проникся в эту минуту сознанием благодеяний, оказанных им крестьянами последние упреки досказал дрожащим голосом, со слезами на глазах Ну, теперь иди с Богом – сказал он примирительным тоном Захару. – Да постой, дай еще квасу В горле совсем пересохло самбы догадался – слышишь, барин хрипит До чего довел Надеюсь, что ты понял свой проступок, – говорил Илья Ильич, когда Захар принес квасу, – и вперед не станешь сравнивать барина с другими. Чтоб загладить свою вину, ты как-нибудь уладь с хозяином, чтоб мне не переезжать. Вот как ты бережешь покой барина расстроил совсем и лишил меня какой-нибудь новой, полезной мысли. Ау кого отнял У себя же для вас я посвятил всего себя, для вас вышел в отставку, сижу взаперти Ну, да Бог с тобой Вон, три часа бьет Два часа только до обеда, что успеешь сделать в два часа Ничего. А дела куча. Таки быть, письмо отложу до следующей почты, а план набросаю завтра. Ну, а теперь прилягу немного измучился совсем; ты опусти шторы да затвори меня поплотнее, чтоб не мешали может бытья с часики усну а в половине пятого разбуди. Захар начал закупоривать барина в кабинете он сначала покрыл его самого и подоткнул одеяло под него, потом опустил шторы, плотно запер все двери и ушел к себе Чтоб тебе издохнуть, леший этакой – ворчал он, отирая следы слез и влезая на лежанку. – Право, леший! Особый дом, огород, жалованье – говорил Захар, понявший только последние слова. – Мастер жалкие-то слова говорить так по сердцу точно ножом и режет Вот тут мой и дом, и огород, тут и ноги протяну говорил он, с яростью ударяя по лежанке. Жалованье Как не приберешь гривен да пятаков к рукам, таки табаку не на что купить, и куму нечем попотчевать Чтоб тебе пусто было. Подумаешь, смерть- то нейдет! Илья Ильич лег на спину, ноне вдруг заснул. Он думал, думал, волновался, волновался Два несчастья вдруг – говорил он, завертываясь в одеяло совсем с головой. – Прошу устоять! Но на самом-то деле эти два несчастья то есть зловещее письмо старосты и переезд на новую квартиру, перестали тревожить Обломова и поступали уже только вряд беспокойных воспоминаний. «До бед, которыми грозит староста, еще далеко, думал он, – до тех пор многое может перемениться: авось дожди поправят хлеб может быть, недоимки староста пополнит бежавших мужиков водворят на местожительства, как он пишет». «И куда это они ушли, эти мужики – думал они углубился более в художественное рассмотрение этого обстоятельства. – Поди, чай, ночью ушли, по сырости, без хлеба. Где же они уснут Неужели в лесу? Ведь не сидится же В избе хоть и скверно пахнет, да тепло, по крайней мере…» «И что тревожиться – думал он. – Скоро и план подоспеет – чего ж пугаться заранее Эх, я…» Мысль о переезде тревожила его несколько более. Это было свежее, позднейшее несчастье нов успокоительном духе Обломова и для этого факта наступала уже история. Хотя он смутно и предвидел неизбежность переезда, тем более, что тут вмешался Та- рантьев, но он мысленно отдалял это тревожное событие своей жизни хоть на неделю, и вот уже выиграна целая неделя спокойствия! «А может быть еще Захар постарается так уладить, что и вовсе ненужно будет переезжать, авось обойдутся: отложат до будущего лета или совсем отменят перестройку ну, как-нибудь да сделают Нельзя же в самом деле переезжать!..» Так он попеременно волновался и успокоивался, и, наконец, в этих примирительных и успокоительных словах авось, может быть и как-нибудь Обломов нашел и на этот раз, как находил всегда, целый ковчег надежд и утешений, как в ковчеге завета отцов наших, и в настоящую минуту он успел оградить себя ими от двух несчастий. Уже легкое, приятное онемение пробежало по членам его и начало чуть-чуть туманить сном его чувства, как первые, робкие морозцы туманят поверхность вод еще минута – и сознание улетело бы Бог весть куда, но вдруг Илья Ильич очнулся и открыл глаза А ведь я не умылся Как же это Да и ничего не сделал, – прошептал он. – Хотел изложить план на бумагу и не изложил, к исправнику не написал, к губернатору тоже, к домовому хозяину начал письмо и не кончил, счетов не поверили денег не выдал – утро таки пропало! Он задумался… «Что ж это такое А другой бы все это сделал мелькнуло у него в голове. – Другой, другой Что же это такое другой?» Он углубился в сравнение себя с другим. Он начал думать, думать и теперь у него формировалась идея, совсем противоположная той, которую он дал Захару о другом. Он должен был признать, что другой успел бы написать все письма, так что который и что ни разу не столкнулись бы между собою, другой и переехал бы на новую квартиру, и план исполнил бы, ив деревню съездил бы… «Ведь и я бы мог все это – думалось ему, – ведь я умею, кажется, и писать писывал, бывало, не то что письма, и помудренее этого Куда же все это делось? И переехать что за штука Стоит захотеть Другой и халата никогда не надевает, – прибавилось еще к характеристике другого – другой – тут он зевнул почти не спит другой тешится жизнью, везде бывает, все видит, до всего ему дело А я я недру- гой“!» – уже с грустью сказал они впал в глубокую думу. Он даже высвободил голову из-под одеяла. Настала одна из ясных сознательных минут в жизни Обломова. Как страшно стало ему, когда вдруг в душе его возникло живое и ясное представление о человеческой судьбе и назначении, и когда мелькнула параллель между этим назначением и собственной его жизнью, когда в голове просыпались один за другими беспорядочно, пугливо носились, как птицы, пробужденные внезапным лучом солнца в дремлющей развалине, разные жизненные вопросы. Ему грустно и больно стало за свою неразвитость, остановку в росте нравственных сил, за тяжесть, мешающую всему и зависть грызла его, что другие так полно и широко живут, ау него как будто тяжелый камень брошен на узкой и жалкой тропе его существо- вания. В робкой душе его выработывалось мучительное сознание, что многие стороны его натуры не пробуждались совсем, другие были чуть-чуть тронуты и ни одна не разработана до конца А между тем он болезненно чувствовал, что в нем зарыто, как в могиле, какое-то хорошее, светлое начало, может быть, теперь уже умершее, или лежит оно, как золото в недрах горы, и давно бы пора этому золоту быть ходячей монетой. Но глубоко и тяжело завален клад дрянью, наносным сором. Кто-то будто украли закопал в собственной его душе принесенные ему в дар миром и жизнью сокровища. Что-то помешало ему ринуться на поприще жизни и лететь по нему на всех парусах ума и воли. Какой-то тайный враг наложил на него тяжелую руку вначале пути и далеко отбросил от прямого человеческого назначения… И уж не выбраться ему, кажется, из глуши и дичи напрямую тропинку. Лес кругом его ив душе все чаще и темнее тропинка зарастает более и более светлое сознание просыпается все реже и только на мгновение будит спящие силы. Ум и воля давно парализованы, и, кажется, безвозвратно. События его жизни умельчились до микроскопических размеров, но и с теми событиями не справится он он не переходит от одного к другому, а перебрасывается ими, как с волны на волну он не в силах одному противопоставить упругость воли или увлечься разумом вслед за другим. Горько становилось ему от этой тайной исповеди перед самим собою. Бесплодные сожаления о минувшем, жгучие упреки совести язвили его, как иглы, ион всеми силами старался свергнуть с себя бремя этих упреков, найти виноватого вне себя и на него обратить жало их. Нона кого Это все Захар – прошептал он. Вспомнил он подробности сцены с Захаром, и лицо его вспыхнуло целым пожаром стыда. «Что, если б кто-нибудь слышал это. – думал он, цепенея от этой мысли. – Слава Богу, что Захар несу- меет пересказать никому да и не поверят слава Бо- гу!» Он вздыхал, проклинал себя, ворочался сбоку набок, искал виноватого и не находил. Охи и вздохи его достигли даже до ушей Захара Эк его там с квасу-то раздувает – с сердцем ворчал Захар. «Отчего же это я такой, – почти со слезами спросил себя Обломов и спрятал опять голову под одеяло, – право?» Поискав бесполезно враждебного начала, мешающего ему жить как следует, как живут другие, он вздохнул, закрыл глаза, и чрез несколько минут дремота опять начала понемногу оковывать его чувства И я бы тоже хотел – говорил он, мигая с трудом что-нибудь такое Разве природа уж так обидела меня Да нет, слава Богу жаловаться нельзя За этим послышался примирительный вздох. Он переходил от волнения к нормальному своему состоянию, спокойствию и апатии Видно, уж так судьба Что ж мне тут делать. едва шептал он, одолеваемый сном Яко две тысячи поменее доходу – сказал он вдруг громко в бреду. – Сейчас, сейчас, погоди – и очнулся вполовину Однако любопытно бы знать отчего я такой сказал он опять шепотом. Веки у него закрылись совсем. – Да, отчего. Должно быть это оттого силился выговорить они не выговорил. Так они не додумался до причины языки губы мгновенно замерли на полуслове и остались, как были, полуоткрыты. Вместо слова послышался еще вздохи вслед затем начало раздаваться ровное хра- пенье безмятежно спящего человека. Сон остановил медленный и ленивый поток его мыслей и мгновенно перенес его в другую эпоху, к другим людям, в другое место, куда перенесемся за ними мыс читателем в следующей главе Сон Обломова Где мы В какой благословенный уголок земли перенес нас сон Обломова? Что за чудный край! Нет, правда, там моря, нет высоких гор, скал и пропастей, ни дремучих лесов – нет ничего грандиозного, дикого и угрюмого. Да и зачем оно, это дикое и грандиозное Морена- пример Бог с ним Оно наводит только грусть на человека глядя на него, хочется плакать. Сердце смущается робостью перед необозримой пеленой води не на чем отдохнуть взгляду, измученному однообразием бесконечной картины. Рев и бешеные раскаты валов не нежат слабого слуха они всё твердят свою, от начала мира одну и туже песнь мрачного и неразгаданного содержания; и все слышится в ней один и тот же стон, одни и те же жалобы будто обреченного на муку чудовища, да чьи- то пронзительные, зловещие голоса. Птицы не щебечут вокруг только безмолвные чайки, как осужденные, уныло носятся у прибрежья и кружатся над водой Бессилен рев зверя перед этими воплями природы, ничтожен и голос человека, и сам человек так мал, слаб, так незаметно исчезает в мелких подробностях широкой картины От этого, может быть, таки тяжело ему смотреть на море. Нет, Бог с ним, с морем Самая тишина и неподвижность его не рождают отрадного чувства в душе вед- ва заметном колебании водяной массы человек все видит туже необъятную, хотя и спящую силу, которая подчас так ядовито издевается над его гордой волей итак глубоко хоронит его отважные замыслы, все его хлопоты и труды. Горы и пропасти созданы тоже не для увеселения человека. Они грозны, страшны, как выпущенные и устремленные на него когти и зубы дикого зверя они слишком живо напоминают нам бренный состав наши держат в страхе и тоске за жизнь. И небо там, над скалами и пропастями, кажется таким далекими недосягаемым, как будто оно отступилось от людей. Не таков мирный уголок, где вдруг очутился наш ге- рой. Небо там, кажется, напротив, ближе жмется к земле, ноне стем, чтоб метать сильнее стрелы, а разве только чтоб обнять ее покрепче, с любовью оно распростерлось так невысоко над головой, как родительская надежная кровля, чтоб уберечь, кажется, избранный уголок от всяких невзгод. Солнце там ярко и жарко светит около полугода и потом удаляется оттуда не вдруг, точно нехотя, как будто оборачивается назад взглянуть еще разили два на любимое место и подарить ему осенью, среди ненастья, ясный, теплый день. Горы там как будто только модели тех страшных где-то воздвигнутых гор, которые ужасают воображение. Это ряд отлогих холмов, с которых приятно кататься, резвясь, на спине или, сидя на них, смотреть в раздумье на заходящее солнце. Река бежит весело, шаля и играя она то разольется в широкий пруд, то стремится быстрой нитью, или присмиреет, будто задумавшись, и чуть-чуть ползет по камешкам, выпуская из себя по сторонам резвые ручьи, под журчанье которых сладко дремлется. Весь уголок верст на пятнадцать или на двадцать вокруг представлял ряд живописных этюдов, веселых, улыбающихся пейзажей. Песчаные и отлогие берега светлой речки, подбирающийся с холма к воде мелкий кустарник, искривленный овраг с ручьем на дне и березовая роща – все как будто было нарочно прибрано одно к одному и мастерски нарисовано. Измученное волнениями или вовсе незнакомое сними сердце таки просится спрятаться в этот забытый всеми уголок и жить никому неведомым счастьем. Все сулит там покойную, долговременную жизнь до желтизны волос и незаметную, сну подобную смерть. Правильно и невозмутимо совершается там годовой круг. По указанию календаря наступит в марте весна, побегут грязные ручьи с холмов, оттает земля и задымится теплым паром скинет крестьянин полушубок, выйдет водной рубашке на воздух и, прикрыв глаза рукой, долго любуется солнцем, с удовольствием пожимая плечами потом он потянет опрокинутую вверх дном телегу то за одну, то за другую оглоблю или осмотрит и ударит ногой праздно лежащую под навесом соху, готовясь к обычным трудам. Не возвращаются внезапные вьюги весной, не засыпают полей и не ломают снегом деревьев. Зима, как неприступная, холодная красавица, выдерживает свой характер вплоть до узаконенной поры тепла не дразнит неожиданными оттепелями и не гнет в три дуги неслыханными морозами все идет обычным, предписанным природой общим порядком. В ноябре начинается снег и мороз, который к Кре- щенью усиливается до того, что крестьянин, выйдя на минуту из избы, воротится непременно синеем на бороде а в феврале чуткий нос уж чувствует в воздухе мягкое веянье близкой весны Но лето, лето особенно упоительно в том краю. Там надо искать свежего, сухого воздуха, напоенного – не лимоном и не лавром, а просто запахом полыни, сосны и черемухи там искать ясных дней, слегка жгучих, но не палящих лучей солнца и почтив течение трех месяцев безоблачного неба. Как пойдут ясные дни, то и длятся недели три-четы- реи вечер тепел там, и ночь душна. Звезды так приветливо, так дружески мигают с небес. Дождь ли пойдет – какой благотворный летний дождь Хлынет бойко, обильно, весело запрыгает, точно крупные и жаркие слезы внезапно обрадованного человека а только перестанет – солнце уже опять с ясной улыбкой любви осматривает и сушит поля и пригорки и вся страна опять улыбается счастьем в ответ солнцу. Радостно приветствует дождь крестьянин Дождичек вымочит, солнышко высушит – говорит он, подставляя с наслаждением под теплый ливень лицо, плечи и спину. Грозы нестрашны, а только благотворны там бывают постоянно водно и тоже установленное время, не забывая почти никогда Ильина дня, как будто для того, чтоб поддержать известное предание в народе. И число и сила ударов, кажется, всякий год одни и те же, точно как будто из казны отпускалась на годна весь край известная мера электричества. Ни страшных бурь, ни разрушений не слыхать в том краю. В газетах ни разу никому не случилось прочесть че- го-нибудь подобного об этом благословенном Богом уголке. И никогда бы ничего и не было напечатано, и не слыхали бы про этот край, если б только крестьянская вдова Марина Кулькова, двадцати восьми лет, не родила зараз четырех младенцев, о чем уже умолчать никак было нельзя. Не наказывал Господь той стороны ни египетскими, ни простыми язвами. Никто из жителей невидали не помнит никаких страшных небесных знамений, ни шаров огненных, ни внезапной темноты не водится там ядовитых гадов саранча не залетает туда нет ни львов рыкающих, ни тигров ревущих, ни даже медведей и волков, потому что нет лесов. По полями поде- ревне бродят только в обилии коровы жующие, овцы блеющие и куры кудахтающие. Бог знает, удовольствовался ли бы поэт или мечтатель природой мирного уголка. Эти господа, как известно, любят засматриваться на луну да слушать щелканье соловьев. Любят они луну-кокетку, которая бы наряжалась в палевые облака да сквозила таинственно через ветви дерев или сыпала снопы серебряных лучей в глаза своим поклонникам А в этом краю никто и не знал, что за луна такая, все называли ее месяцем. Она как-то добродушно, вовсе глаза смотрела на деревни и поле и очень походила на медный вычищенный таз. Напрасно поэт стал бы глядеть восторженными глазами на нее она также бы простодушно глядела и на поэта, как круглолицая деревенская красавица глядит в ответ на страстные и красноречивые взгляды городского волокиты. Соловьев тоже не слыхать в том краю, может быть оттого, что не водилось там тенистых приютов и роз; но зато какое обилие перепелов Летом, при уборке хлеба, мальчишки ловят их руками. Да не подумают, однако ж, чтоб перепела составляли там предмет гастрономической роскоши, – нет, такое развращение не проникло в нравы жителей того края перепел – птица, уставом в пищу не показанная. Она там услаждает людской слух пением оттого почтив каждом дому под кровлей в нитяной клетке висит перепел. Поэт и мечтатель не остались бы довольны даже общим видом этой скромной и незатейливой местности. Не удалось бы им там видеть какого-нибудь вечера в швейцарском или шотландском вкусе, когда вся природа – и лес, и вода, и стены хижин, и песчаные холмы – все горит точно багровым заревом когда поэтому багровому фону резко оттеняется едущая по песчаной извилистой дороге кавалькада мужчин, сопутствующих какой-нибудь леди в прогулках к угрюмой развалине и поспешающих в крепкий замок, где их ожидает эпизод о войне двух роз, рассказанный дедом, дикая коза на ужин да пропетая молодою мисс под звуки лютни баллада – картины, которыми так богато населило наше воображение перо Вальтера Скотта. Нет, этого ничего не было в нашем краю. Как все тихо, все сонно в трех-четырех деревеньках, составляющих этот уголок Они лежали недалеко друг от друга и были как будто случайно брошены гигантской рукой и рассыпались в разные стороны, да такс тех пори остались. Как одна изба попала на обрыв оврага, таки висит там с незапамятных времен, стоя одной половиной на воздухе и подпираясь тремя жердями. Три-четыре поколения тихо и счастливо прожили в ней. Кажется, курице страшно бы войти в нее, а там живет с женой Онисим Суслов, мужчина солидный, который не уставится во весь рост в своем жилище. Не всякий и сумеет войти в избу к Онисиму; разве только что посетитель упросит ее стать к лесу задом, а к нему передом. Крыльцо висело над оврагом, и, чтоб попасть на крыльцо ногой, надо было одной рукой ухватиться за траву, другой за кровлю избы и потом шагнуть прямо на крыльцо. Другая изба прилепилась к пригорку, как ласточкино гнездо там три очутились случайно рядом, а две стоят на самом дне оврага. Тихо и сонно все в деревне безмолвные избы отворены настежь невидно ни души одни мухи тучами летают и жужжат в духоте. Войдя в избу, напрасно станешь кликать громко: мертвое молчание будет ответом в редкой избе отзовется болезненным стоном или глухим кашлем старуха, доживающая свой век на печи, или появится из-за перегородки босой длинноволосый трехлетний ребенок, водной рубашонке, молча, пристально поглядит на вошедшего и робко спрячется опять. Та же глубокая тишина и мир лежат и на полях; только кое-где, как муравей, гомозится на черной ниве палимый зноем пахарь, налегая на соху и обливаясь потом. Тишина и невозмутимое спокойствие царствуют ив нравах людей в том краю. Ни грабежей, ни убийств, никаких страшных случайностей не бывало там ни сильные страсти, ни отважные предприятия не волновали их. И какие бы страсти и предприятия могли волновать их Всякий знал там самого себя. Обитатели этого края далеко жили от других людей. Ближайшие деревни и уездный город были верстах в двадцати пяти и тридцати. Крестьяне в известное время возили хлеб на ближайшую пристань к Волге, которая была их Колхидой и Геркулесовыми Столпами, да разв год ездили некоторые на ярмарку, и более никаких сношений ни с кем не имели. Интересы их были сосредоточены на них самих, не перекрещивались и не соприкасались ни с чьими. Они знали, что в восьмидесяти верстах от них была «губерния», то есть губернский город, но редкие ез- жали туда потом знали, что подальше, там, Саратов или Нижний слыхали, что есть Москва и Питер, что за Питером живут французы или немцы, а далее уже начинался для них, как для древних, темный мир, неизвестные страны, населенные чудовищами, людьми о двух головах, великанами там следовал мрак – и, наконец, все оканчивалось той рыбой, которая держит на себе землю. И как уголок их был почти непроезжий, то и неоткуда было почерпать новейших известий о том, что делается на белом свете обозники с деревянной посудой жили только в двадцати верстах и знали не больше их. Нес чем даже было сличить им своего жи- тья-бытья: хорошо ли они живут, нет ли богаты ли они, бедны ли можно ли было чего еще пожелать, что есть у других. Счастливые люди жили, думая, что иначе и не должно и не может быть, уверенные, что и все другие живут точно также и что жить иначе – грех. Они бы и не поверили, если б сказали им, что другие как-нибудь иначе пашут, сеют, жнут, продают. Какие же страсти и волнения могли быть у них? У них, как и у всех людей, были и заботы и слабости, взнос подати или оброка, лень и сонно все это обходилось им дешево, без волнений крови. В последние пять лет из нескольких сот душ не умер никто, не то что насильственною, даже естественною смертью. А если кто от старости или от какой-нибудь застарелой болезни и почил вечным сном, то там долго после того не могли надивиться такому необыкновенному случаю. Между тем им нисколько не показалось удивительно, как это, например, кузнец Тарас чуть было собственноручно не запарился до смерти в землянке, до того, что надо было отливать его водой. Из преступлений одноименно кража гороху, моркови и репы по огородам, было в большом ходу, да однажды вдруг исчезли два поросенка и курица – происшествие, возмутившее весь околоток и приписанное единогласно проходившему накануне обозу с деревянной посудой на ярмарку. А то вообще случайности всякого рода были весьма редки. Однажды, впрочем, еще найден был лежащий за околицей, в канаве, у моста, видно, отставший от проходившей в город артели человек. Мальчишки первые заметили его и с ужасом прибежали в деревню с вестью о каком-то страшном змее или оборотне, который лежит в канаве, прибавив, что он погнался за ними и чуть не съел Кузьку. Мужики, поудалее, вооружились вилами и топорами и гурьбой пошли к канаве Куда вас несет – унимали старики. – Аль шея-то крепка Чего вам надо Не замайте: вас не гонят. Но мужики пошли и сажен за пятьдесят до места стали окликать чудовище разными голосами ответа не было они остановились потом опять двинулись. В канаве лежал мужик, опершись головой в пригорок около него валялись мешок и палка, на которой навешаны были две пары лаптей. Мужики не решались ни подходить близко, ни трогать Эй Ты, брат – кричали они по очереди, почесывая кто затылок, кто спину. – Как там тебя Эй, ты Что тебе тут Прохожий сделал движение, чтоб приподнять голову, ноне мог он, по-видимому, был нездоров или очень утомлен. Один решился было тронуть его вилой. – Не замай! Не замай! – закричали многие. – Почем знать, какой он ишь не бает ничего может быть, ка- кой-нибудь такой Не замайте его, ребята Пойдем, – говорили некоторые, – право-слово, пойдем: что он нам, дядя, что ли Только беды с ним! И все ушли назад, в деревню, рассказав старикам, что там лежит нездешний, ничего не бает, и Бог его ведает, что он там Нездешний, таки не замайте! – говорили старики, сидя на завалинке и положив локти на коленки. Пусть его себе И ходить не по что было вам! Таков был уголок, куда вдруг перенесся во сне Об- ломов. Из трех или четырех разбросанных там деревень была одна Сосновка, другая Вавиловка, водной версте друг от друга. Сосновка и Вавиловка были наследственной отчи- ной рода Обломовых и оттого известны были под общим именем Обломовки. В Сосновке была господская усадьба и резиденция. Верстах в пяти от Сосновки лежало сельцо Верхлёво, тоже принадлежавшее некогда фамилии Обломовых и давно перешедшее в другие руки, и еще несколько причисленных к этому же селу кое-где разбросанных изб. Село принадлежало богатому помещику, который никогда не показывался в свое имение им заведовал управляющий из немцев. Вот и вся география этого уголка. Илья Ильич проснулся утром в своей маленькой постельке. Ему только семь лет. Ему легко, весело. Какой он хорошенький, красненький, полный Щечки такие кругленькие, что иной шалун надуется нарочно, а таких не сделает. Няня ждет его пробуждения. Она начинает натягивать ему чулочки он не дается, шалит, болтает ногами няня ловит его, и оба они хохочут. Наконец удалось ей поднять его на ноги она умывает его, причесывает головку и ведет к матери. Обломов, увидев давно умершую мать, и во сне затрепетал от радости, от жаркой любви к ней у него, у сонного, медленно выплыли из-под ресниц и стали неподвижно две теплые слезы. Мать осыпала его страстными поцелуями, потом осмотрела его жадными, заботливыми глазами, не мутны ли глазки, спросила, не болит ли что-нибудь, расспросила няньку, покойно ли он спал, не просыпался ли ночью, не метался ли во сне, не было ли у него жару Потом взяла егоза руку и подвела его к образу. Там, став на колени и обняв его одной рукой, подсказывала она ему слова молитвы. Мальчик рассеянно повторял их, глядя в окно, откуда лилась в комнату прохлада и запах сирени Мы, маменька, сегодня пойдем гулять – вдруг спрашивал он среди молитвы Пойдем, душенька, – торопливо говорила она, не отводя от иконы глаз и спеша договорить святые сло- ва. Мальчик вяло повторял их, но мать влагала в них всю свою душу. Потом шли к отцу, потом к чаю. Около чайного стола Обломов увидал живущую у них престарелую тетку, восьмидесяти лет, беспрерывно ворчавшую на свою девчонку, которая, тряся от старости головой, прислуживала ей, стоя за ее стулом. Там и три пожилые девушки, дальние родственницы отца его, и немного помешанный деверь его материи помещик семи душ, Чекменев, гостивший у них, и еще какие-то старушки и старички. Весь этот штат и свита дома Обломовых подхватили Илью Ильича и начали осыпать его ласками и похвалами он едва успевал утирать следы непрошеных поцелуев После того начиналось кормление его булочками, сухариками, сливочками. Потом мать, приласкав его еще, отпускала гулять в сад, по двору, на луг, с строгим подтверждением няньке не оставлять ребенка одного, не допускать к лошадям, к собакам, к козлу, не уходить далеко от дома, а главное, не пускать его в овраг, как самое страшное место в околотке, пользовавшееся дурною репутаци- ей. Там нашли однажды собаку, признанную бешеною потому только, что она бросилась от людей прочь, когда на нее собрались с вилами и топорами, исчезла где-то за горой в овраг свозили падаль в овраге предполагались и разбойники, и волки, и разные другие существа, которых или в том краю, или совсем на свете не было. Ребенок не дождался предостережений матери он уж давно на дворе. Он с радостным изумлением, как будто в первый раз, осмотрели обежал кругом родительский дом, с покривившимися набок воротами, с севшей на середине деревянной кровлей, на которой рос нежный зеленый мох, с шатающимся крыльцом, разными пристройками и настройками и с запущенным садом. Ему страсть хочется взбежать на огибавшую весь дом висячую галерею, чтоб посмотреть оттуда на речку но галерея ветха, чуть-чуть держится, и по ней дозволяется ходить только людям, а господа не ходят. Он не внимал запрещениям материи уже направился было к соблазнительным ступеням, нона крыльце показалась няня и кое-как поймала его. Он бросился от нее к сеновалу, с намерением взобраться туда по крутой лестнице, и едва она поспевала дойти до сеновала, как уж надо было спешить разрушать его замыслы влезть на голубятню, проникнуть на скотный двор и, чего Боже сохранив овраг Ах ты, Господи, что за ребенок, за юла за такая Да посидишь литы смирно, сударь Стыдно – говорила нянька. И целый день, и все дни и ночи няни наполнены были суматохой, беготней то пыткой, то живой радостью за ребенка, то страхом, что он упадет и расшибет нос, то умилением от его непритворной детской ласки или смутной тоской за отдаленную его будущность этим только и билось сердце ее, этими волнениями подогревалась кровь старухи, и поддерживалась кое-как ими сонная жизнь ее, которая без того, может быть, угасла бы давным-давно. Не все резв, однако ж, ребенок он иногда вдруг присмиреет, сидя подле няни, и смотрит на все так пристально. Детский ум его наблюдает все совершающиеся передним явления они западают глубоко в душу его, потом растут и зреют вместе с ним. Утро великолепное в воздухе прохладно солнце еще невысоко. От дома, от деревьев, и от голубятни, и от галереи – от всего побежали далеко длинные тени. В саду и на дворе образовались прохладные уголки, манящие к задумчивости и сну. Только вдали поле с рожью точно горит огнем, да речка так блестит и сверкает на солнце, что глазам больно Отчего это, няня, тут темно, а там светло, а ужо будет и там светло – спрашивал ребенок Оттого, батюшка, что солнце идет навстречу месяцу и не видит его, таки хмурится а ужо, как завидит издали, таки просветлеет. Задумывается ребенок и все смотрит вокруг видит он, как Антип поехал за водой, а по земле, рядом с ним, шел другой Антип, вдесятеро больше настоящего, и бочка казалась с дом величиной, а тень лошади покрыла собой весь луг, тень шагнула только два раза по лугу и вдруг двинулась за гору, а Антип еще и со двора не успел съехать. Ребенок тоже шагнул раза два, еще шаги он уйдет за гору. Ему хотелось бык горе, посмотреть, куда делась лошадь. Он к воротам, но из окна послышался голос матери Няня Не видишь, что ребенок выбежал на солнышко Уведи его в холодок напечет ему головку будет болеть, тошно сделается, кушать не станет. Он этак у тебя в овраг уйдет У баловень – тихо ворчит нянька, утаскивая его на крыльцо. Смотрит ребенок и наблюдает острыми переимчивым взглядом, как и что делают взрослые, чему посвящают они утро. Ни одна мелочь, ни одна черта не ускользает от пытливого внимания ребенка неизгладимо врезывается в душу картина домашнего быта напитывается мягкий ум живыми примерами и бессознательно чертит программу своей жизни по жизни, его окружаю- щей. Нельзя сказать, чтоб утро пропадало даром в доме Обломовых. Стук ножей, рубивших котлеты и зелень в кухне, долетал даже до деревни. Из людской слышалось шипенье веретена да тихий, тоненький голос бабы трудно было распознать, плачет ли она или импровизирует заунывную песню без слов. На дворе, как только Антип воротился с бочкой, из разных углов поползли к ней с ведрами, корытами и кувшинами бабы, кучера. А там старуха пронесет из амбара в кухню чашку с мукой да кучу яиц там повар вдруг выплеснет воду из окошка и обольет Арапку, которая целое утро, не сводя глаз, смотрит в окно, ласково виляя хвостом и облизываясь. Сам Обломов – старик тоже не без занятий. Он целое утро сидит у окна и неукоснительно наблюдает за всем, что делается на дворе Эй, Игнашка? Что несешь, дурак – спросит он идущего по двору человека Несу ножи точить в людскую, – отвечает тот, не взглянув на барина Ну неси, неси да хорошенько, смотри, наточи! Потом остановит бабу Эй, баба Баба Куда ходила В погреб, батюшка, – говорила она, останавливаясь, и, прикрыв глаза рукой, глядела на окно, – молока к столу достать Ну иди, иди – отвечал барин. – Да смотри, не пролей молоко-то. – А ты, Захарка, постреленок, куда опять бежишь – кричал потом. – Вот я тебе дамбе- гать Уж я вижу, что ты это в третий раз бежишь. Пошел назад, в прихожую! И Захарка шел опять дремать в прихожую. Придут ли коровы с поля, старик первый позаботится, чтоб их напоили завидит ли из окна, что дворняжка преследует курицу, тотчас примет строгие меры против беспорядков И жена его сильно занята она часа три толкует с Аверкой, портным, как из мужниной фуфайки перешить Илюше курточку, сама рисует мелом и наблюдает, чтоб Аверка не украл сукна потом перейдет в девичью, задаст каждой девке, сколько сплести вдень кружев потом позовет с собой Настасью Ивановну, или Степаниду Агаповну, или другую из своей свиты погулять посаду с практической целью посмотреть, как наливается яблоко, не упало ли вчерашнее, которое уж созрело там привить, там подрезать и т. п. Но главною заботою была кухня и обед. Об обеде совещались целым домом и престарелая тетка приглашалась к совету. Всякий предлагал свое блюдо кто суп с потрохами, кто лапшу или желудок, кто рубцы, кто красную, кто белую подливку к соусу. Всякий совет принимался в соображение, обсужи- вался обстоятельно и потом принимался или отвергался по окончательному приговору хозяйки. На кухню посылались беспрестанно то Настасья Петровна, то Степанида Ивановна напомнить о том, прибавить это или отменить то, отнести сахару, меду, вина для кушанья и посмотреть, всели положит повар, что отпущено. Забота о пище была первая и главная жизненная забота в Обломовке. Какие телята утучнялись там к годовым праздникам Какая птица воспитывалась Сколько тонких соображений, сколько занятий и забот в ухаживанье за нею Индейки и цыплята, назначаемые к именинами другим торжественным дням, откармливались орехами гусей лишали моциона, заставляли висеть в мешке неподвижно за несколько дней до праздника, чтоб они заплыли жиром. Какие запасы были там варений, солений, печений Какие меды, какие квасы варились, какие пироги пеклись в Обломовке! И так до полудня все суетилось и заботилось, все жило такою полною, муравьиною, такою заметною жизнью. В воскресенье ив праздничные дни тоже не унимались эти трудолюбивые муравьи тогда стук ножей на кухне раздавался чаще и сильнее баба совершала несколько раз путешествие из амбара в кухню с двойным количеством муки и яиц на птичьем дворе было более стонов и кровопролитий. Пекли исполинский пирог, который сами господа ели еще на другой день на третий и четвертый день остатки поступали в девичью пирог доживал до пятницы, так что один совсем черствый конец, без всякой начинки, доставался, в виде особой милости, Антипу, который, пере- крестясь, с треском неустрашимо разрушал эту любопытную окаменелость, наслаждаясь более сознанием, что это господский пирог, нежели самым пирогом как археолог, с наслаждением пьющий дрянное вино из черепка какой-нибудь тысячелетней посуды. А ребенок все смотрели все наблюдал своим детским, ничего не пропускающим умом. Он видел, как после полезно и хлопотливо проведенного утра наставал полдень и обед. Полдень знойный на небе ни облачка. Солнце стоит неподвижно над головой и жжет траву. Воздух перестал струиться и висит без движения. Ни дерево, ни вода не шелохнутся над деревней и полем лежит невозмутимая тишина – все как будто вымерло. Звонко и далеко раздается человеческий голос в пустоте. В двадцати саженях слышно, как пролетит и прожужжит жук, дав густой траве кто-то все храпит, как будто кто-нибудь завалился туда испит сладким сном. И в доме воцарилась мертвая тишина. Наступил час всеобщего послеобеденного сна. Ребенок видит, что и отец, и мать, и старая тетка, и свита – все разбрелись по своим углам ау кого не было его, тот шел на сеновал, другой в сад, третий искал прохлады в сенях, а иной, прикрыв лицо платком от мух, засыпал там, где сморила его жара и повалил громоздкий обед. И садовник растянулся под кустом в саду, подле своей пешни, и кучер спал на конюшне. Илья Ильич заглянул в людскую в людской все легли вповалку, по лавкам, по полу ив сенях, предоставив ребятишек самим себе ребятишки ползают по двору и роются в песке. И собаки далеко залезли в конуры, благо не на кого было лаять. Можно было пройти по всему дому насквозь и не встретить ни души легко было обокрасть все кругом и свезти со двора на подводах никто не помешал бы, если б только водились воры в том краю. Это был какой-то всепоглощающий, ничем непобедимый сон, истинное подобие смерти. Все мертво, только из всех углов несется разнообразное храпенье на все тоны и лады. Изредка кто-нибудь вдруг поднимет сосна голову, посмотрит бессмысленно, с удивлением, на обе стороны и перевернется на другой бок или, не открывая глаз, плюнет спросонья и, почавкав губами или поворчав что-то поднос себе, опять заснет. А другой быстро, без всяких предварительных приготовлений, вскочит обеими ногами с своего ложа, как будто боясь потерять драгоценные минуты, схватит кружку с квасом и, подув на плавающих там мух, так, чтоб их отнесло к другому краю, отчего мухи, до тех пор неподвижные, сильно начинают шевелиться, в надежде на улучшение своего положения, промочит горло и потом падает опять на постель, как подстрелен- ный. А ребенок все наблюдал да наблюдал Он с няней после обеда опять выходил на воздух. Но и няня, несмотря на всю строгость наказов барыни и на свою собственную волю, не могла противиться обаянию сна. Она тоже заражалась этой господствовавшей в Обломовке повальной болезнью. Сначала она бодро смотрела за ребенком, не пускала далеко от себя, строго ворчала за резвость, потом, чувствуя симптомы приближавшейся заразы, начинала упрашивать не ходить заворота, не затроги- вать козла, не лазить на голубятню или галерею. Сама она усаживалась где-нибудь в холодке на крыльце, на пороге погреба или просто на травке, по- видимому стем, чтоб вязать чулок и смотреть заре- бенком. Но вскоре она лениво унимала его, кивая го- ловой. «Влезет, ах, того и гляди, влезет эта юла на галерею думала она почти сквозь сон, – или еще как бы в овраг…» Тут голова старухи клонилась к коленям, чулок выпадал из рук она теряла из виду ребенка и, открыв немного рот, испускала легкое храпенье. А он с нетерпением дожидался этого мгновения, с которым начиналась его самостоятельная жизнь. Он был как будто один в целом мире он на цыпочках убегал от няни, осматривал всех, кто где спит; остановится и осмотрит пристально, как кто очнется плюнет и промычит что-то во сне потом с замирающим сердцем взбегал на галерею, обегал по скрипучим доскам кругом, лазил на голубятню, забирался в глушь сада, слушал, как жужжит жуки далеко следил глазами его полет в воздухе прислушивался, как кто- то все стрекочет в траве, искали ловил нарушителей этой тишины поймает стрекозу, оторвет ей крылья и смотрит, что из нее будет, или проткнет сквозь нее соломинку и следит, как она летает с этим прибавлением с наслаждением, боясь дохнуть, наблюдает за пауком, как он сосет кровь пойманной мухи, как бедная жертва бьется и жужжит у него в лапах. Ребенок кончит тем, что убьет и жертву и мучителя. Потом он заберется в канаву, роется, отыскивает какие-то корешки, очищает от коры и ест всласть, предпочитая яблоками варенью, которые дает ма- менька. Он выбежит и заворота ему бы хотелось в березняк он так близко кажется ему, что вот он в пять минут добрался бы до него, не кругом, по дороге, а прямо, через канаву, плетни и ямы но он боится там, говорят, и лешие, и разбойники, и страшные звери. Хочется ему ив овраг сбегать он всего саженях в пятидесяти от сада ребенок уж прибегал к краю, зажмурил глаза, хотел заглянуть, как в кратер вулкана… но вдруг передним восстали все толки и предания об этом овраге его объял ужас, ион, ни жив ни мертв, мчится назад и, дрожа от страха, бросился к няньке и разбудил старуху. Она вспрянула от сна, поправила платок наголо- ве, подобрала под него пальцем клочки седых волос и, притворяясь, что будто не спала совсем, подозрительно поглядывает на Илюшу, потом на барские окна и начинает дрожащими пальцами тыкать одну в другую спицы чулка, лежавшего у нее на коленях. Между тем жара начала понемногу спадать в природе стало все поживее солнце уже подвинулось к лесу. И в доме мало-помалу нарушалась тишина водном углу где-то скрипнула дверь послышались по двору чьи-то шаги на сеновале кто-то чихнул. Вскоре из кухни торопливо пронес человек, нагибаясь от тяжести, огромный самовар. Начали собираться к чаю у кого лицо измято и глаза заплыли слезами тот належал себе красное пятно на щеке и висках; третий говорит сосна не своим голосом. Все это сопит, охает, зевает, почесывает голову и разминается, едва приходя в себя. Обед и сон рождали неутолимую жажду. Жажда палит горло выпивается чашек по двенадцати чаю, но это не помогает слышится оханье, стенанье; прибегают к брусничной, к грушевой воде, к квасу, а иные и к врачебному пособию, чтоб только залить засуху в горле. Все искали освобождения от жажды, как от како- го-нибудь наказания Господня все мечутся, все томятся, точно караван путешественников аравийской степи, не находящий нигде ключа воды. Ребенок тут, подле маменьки он вглядывается в странные окружающие его лица, вслушивается в их сонный и вялый разговор. Весело ему смотреть на них, любопытен кажется ему всякий сказанный ими вздор. После чая все займутся чем-нибудь: кто пойдет к речке и тихо бродит поберегу, толкая ногой камешки вводу другой сядет кокну и ловит глазами каждое мимолетное явление пробежит ли кошка по двору, пролетит ли галка, наблюдатель и туи другую преследует взглядом и кончиком своего носа, поворачивая голову то направо, то налево. Так иногда собаки любят сидеть по целым дням на окне, подставляя голову под солнышко и тщательно оглядывая всякого прохожего. Мать возьмет голову Илюши, положит к себе на колени и медленно расчесывает ему волосы, любуясь мягкостью их и заставляя любоваться и Настасью Ивановну, и Степаниду Тихоновну, и разговаривает сними о будущности Илюши, ставит его героем какой-нибудь созданной ею блистательной эпопеи. Те сулят ему золотые горы. Но вот начинает смеркаться. На кухне опять трещит огонь, опять раздается дробный стук ножей готовится ужин. Дворня собралась у ворот там слышится балалайка, хохот. Люди играют в горелки. А солнце уж опускалось за лес оно бросало несколько чуть-чуть теплых лучей, которые прорезывались огненной полосой через весь лес, ярко обливая золотом верхушки сосен. Потом лучи гасли один за другим последний луч оставался долго он, как тонкая игла, вонзился в чащу ветвей но и тот потух. Предметы теряли свою форму все сливалось сначала в серую, потом втемную массу. Пение птиц постепенно ослабевало вскоре они совсем замолкли, кроме одной какой-то упрямой, которая, будто наперекор всем, среди общей тишины, одна монотонно чирикала с промежутками, но все реже и реже, и та, наконец, свистнула слабо, незвучно, в последний раз, встрепенулась, слегка пошевелив листья вокруг себя и заснула. Все смолкло. Одни кузнечики взапуски трещали сильнее. Из земли поднялись белые пары и разостла- лись по лугу и по реке. Река тоже присмирела немного погодя ив ней вдруг кто-то плеснул еще в последний рази она стала неподвижна Запахло сыростью. Становилось все темнее и темнее. Деревья сгруппировались в каких-то чудовищ; в лесу стало страшно там кто-то вдруг заскрипит, точно одно из чудовищ переходит с своего места на другое, и сухой сучок, кажется, хрустит под его ногой. На небе ярко сверкнула, как живой глаз, первая звездочка, ив окнах дома замелькали огоньки. Настали минуты всеобщей, торжественной тишины природы, те минуты, когда сильнее работает творческий ум, жарче кипят поэтические думы, когда в сердце живее вспыхивает страсть или больнее ноет тоска, когда в жестокой душе невозмутимее и сильнее зреет зерно преступной мысли, и когда в Обломовке все почивают так крепко и покойно Пойдем, мама, гулять, – говорит Илюша Что ты, Бог с тобой Теперь гулять, – отвечает она, – сыро, ножки простудишь и страшно в лесу теперь леший ходит, он уносит маленьких детей Куда он уносит Какой он бывает Где живет спрашивает ребенок. И мать давала волю своей необузданной фантазии. Ребенок слушал ее, открывая и закрывая глаза, пока, наконец, сон не сморит его совсем. Приходила нянька и, взяв его с коленей матери, уносила сонного, с повисшей через ее плечо головой, в постель Вот день-то и прошел, и слава Богу – говорили обломовцы, ложась в постель, кряхтя и осеняя себя крестным знамением. – Прожили благополучно дай Бог и завтра так Слава тебе, Господи Слава тебе, Господи! Потом Обломову приснилась другая пора он в бесконечный зимний вечер робко жмется к няне, а она нашептывает ему о какой-то неведомой стороне, где нет ни ночей, ни холода, где все совершаются чудеса, где текут реки меду и молока, где никто ничего круглый год не делает, а день-деньской только и знают, что гуляют всё добрые молодцы, такие, как Илья Ильич, да красавицы, что нив сказке сказать, ни пером описать. Там есть и добрая волшебница, являющаяся у нас иногда в виде щуки, которая изберет себе какого-ни- будь любимца, тихого, безобидного, другими словами, какого-нибудь лентяя, которого все обижают, да и осыпает его, ни с того ни с сего, разным добром, а он знай кушает себе да наряжается в готовое платье, а потом женится на какой-нибудь неслыханной красавице, Милитрисе Кирбитьевне. Ребенок, навострив уши и глаза, страстно впивался в рассказ. Нянька или предание так искусно избегали в рассказе всего, что существует на самом деле, что воображение и ум, проникшись вымыслом, оставались уже у него в рабстве до старости. Нянька с добродушием повествовала сказку о Емеле-дурачке, эту злую и коварную сатиру на наших прадедов, а может быть, еще и на нас самих. Взрослый Илья Ильич хотя после и узнает, что нет медовых и молочных рек, нет добрых волшебниц, хотя и шутит он с улыбкой над сказаниями нянино улыбка этане искренняя, она сопровождается тайным вздохом сказка у него смешалась с жизнью, ион бессознательно грустит подчас, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка. Он невольно мечтает о Милитрисе Кирбитьевне; его все тянет в ту сторону, где только и знают, что гуляют, где нет забот и печалей у него навсегда остается расположение полежать на печи, походить в готовом, незаработанном платье и поесть насчет доброй волшебницы. И старик Обломов, и дед выслушивали в детстве те же сказки, прошедшие в стереотипном издании старины, в устах нянек и дядек, сквозь века и поколения. Няня между тем уж рисует другую картину воображению ребенка. Она повествует ему о подвигах наших Ахиллов и Улиссов, об удали Ильи Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича, о Полкане-богатыре, о Калечи- |