нннн. Камера обскура (1931, опубл. 19321933) пятый русский роман

• Название: Камера обскура (1931, опубл. 19321933) пятый русский роман
• Дата: 21.09.2022
• Размер: 0.8 Mb.
• Имя файла: Kamera-obskura.pdf
• Тип: Документы; #688662
• страница: 12 из 13

XXXII
Сознание полной слепоты едва не довело
Кречмара до помешательства. Раны и ссадины зажили, волосы отросли, но адовое ощущение плотной, черной преграды оставалось неизменным. После припадков смертельного ужаса, после криков и метаний, после тщетных попыток сдернуть, сорвать что-то с глаз он впадал в полуобморочное состояние, а потом снова начинало нарастать что-то паническое,
нестерпимое, сравнимое только с легендарным смятением человека,
проснувшегося в могиле.
Мало-помалу, однако, эти припадки стали реже, он часами молчал,
неподвижно лежа на спине и слушая звуки провансальского дня, но вдруг он вспоминал утро в Ружинаре, с которого все, собственно говоря, и началось, и тогда принимался стонать, вспоминая уже другое, – небо,
зеленые холмы, на которые он так мало, так мало смотрел, и опять поднималась волна могильного ужаса.
Еще в ментонском госпитале Магда прочла ему вслух письмо от Горна из Парижа, такого содержания:
«Я не знаю, Кречмар, чем я был больше ужален, – тем ли оскорблением, которое Вы мне нанесли Вашим внезапным,
беспричинным и крайне неучтивым отъездом, или бедой,
приключившейся с Вами. Несмотря на обиду, которая не позволяет мне даже навестить Вас, я, поверьте, всей душою скорблю о Вас, особенно когда вспоминаю Вашу любовь к живописи, к роскошным краскам и утонченным оттенкам, ко всему тому, что делает зрение божественным подарком свыше.
Есть люди (Вы и я принадлежим к их числу), которые живут именно глазами, зрением, – все остальные чувства только послушная свита этого короля чувств.
Сегодня я из Парижа уезжаю в Англию, а оттуда – в Нью-
Йорк и вряд ли скоро повидаю опять родную страну. Передайте мой дружеский привет Вашей спутнице, от капризного нрава которой – кто знает? – быть может, зависела Ваша, Кречмар,
измена мне, – да, ибо нрав ее лишь по отношению к Вам отличается постоянством, зато в натуре у нее есть свойство, –
очень, впрочем, обыкновенное у женщин, – невольно требовать

поклонения и невольно проникаться чувством смутной неприязни к мужчине, равнодушному к женским чарам, – даже если этот мужчина простосердечностью своей, уродливой наружностью и любовными вкусами смешон и противен ей. Поверьте, Кречмар,
что, если бы Вы, пожелав отделаться от моего присутствия,
надоевшего Вам обоим, сказали мне это без обиняков, я только оценил бы Вашу прямоту, и тогда прекрасное воспоминание наших бесед о живописи, о прозрачных красках великих мастеров не было бы так печально омрачено тенью Вашего предательского бегства».
«Да, это – письмо гомосексуалиста, – сказал Кречмар. – Все равно, я рад, что он отбыл. Может быть, Бог меня наказал, Магда, за то, что я тебя заподозрил, но горе тебе, если…»
«Если что, Бруно? Пожалуйста, пожалуйста, договаривай».
«Нет, ничего. Я верю тебе. Ах, я верю тебе».
Он помолчал и вдруг стал издавать тот глухой звук, полустон,
полумычание, которым у него всегда начинался приступ ужаса перед стеной темноты.
«Прозрачные краски, – повторил он несколько раз нутряным,
дрожащим голосом. – Да, да, прозрачные краски!»
Когда он успокоился, Магда сказала, что пойдет обедать, поцеловала его в щеку и быстро засеменила по теневой стороне улицы. Она вошла в маленький прохладный ресторан и села за мраморный столик в глубине. За соседним столиком сидел Горн и пил белое вино. «Пересядь ко мне, –
сказал он. – Какая ты стала трусиха!»
«Заметят и донесут», – ответила она опасливо, но все же пересела к нему.
«Пустяки. Кому какое дело? Ну, что он сказал на письмо? Правда,
составлено великолепно?»
«Да, все хорошо. В среду мы едем в Цюрих к специалисту. Ты возьми,
пожалуйста, три спальных места. Только себе ты возьми в другом вагоне, –
как-никак безопаснее».
«Даром не дадут», – лениво процедил Горн.
«Бедный мой», – нежно усмехнулась Магда. И вынула пачку денег из своей сумочки.

XXXIII
Хотя Кречмар уже несколько раз (глубокой ночью, полной дневных звуков) выходил на прогулку в небольшой сад госпиталя, к путешествию в
Цюрих он оказался мало подготовленным. На вокзале у него закружилась голова, – и ничего нет страннее и безвыходнее, чем когда у слепого головокружение, – он шалел от множества звуков вокруг него, шагов,
голосов, стуков, от боязни наткнуться на что-нибудь, даром что вела его
Магда. В поезде его поташнивало оттого, что он никак не мог мысленно отождествить вагонную тряску с поступательным движением экспресса, –
как бы он мучительно ни напрягал воображение, стараясь представить себе пробегающий ландшафт. Еще было хуже, когда оказались в Цюрихе и приходилось куда-то двигаться среди невидимых людей и
несуществующих, но постоянно чуемых им перекладин, перегородок,
выпирающих углов. «Не бойся, не бойся, – говорила Магда с раздражением. – Я тебя веду. Вот теперь стоп. Сейчас сядем в автомобиль.
Да чего ты боишься, в самом деле, – прямо как маленький».
Профессор, знаменитый окулист, долго, при помощи особого зеркальца, осматривал дно его глаза, и, судя по жирному и маленькому его голосу, Кречмар представил его себе карапузистым старичком, хотя в действительности профессор был очень худ и моложав. Он повторил то,
что Кречмар отчасти уже знал, – что вследствие кровоизлияния произошло сдавление глазных нервов как раз там, где они скрещиваются в мозгу, –
быть может, рассосется, быть может, наступит полная атрофия и т. д., и т. д., но во всяком случае общее состояние Кречмара таково, что сейчас наиболее важным является совершенный для него покой, следует пожить два-три месяца уединенно и тихо, лучше всего где-нибудь в горах, а затем,
сказал профессор, затем – будет видно…
«Будет видно?» – повторил за ним Кречмар с угрюмой усмешкой
(какой каламбур).
Магда, оставив его одного в номере гостиницы, посетила несколько контор, ей дали адреса; посоветовавшись с Горном, она выбрала место и поехала, с Горном же, посмотреть на сдаваемое там шалэ. Это оказалась двухэтажная дачка, с чистыми комнатками, ко всем дверям были приделаны чашечки для святой воды. Дачка принадлежала нелюдимой ирландской чете, уехавшей на лето в Норвегию, и сдавалась недешево.
Горн оценил ее расположение, – на юру, среди ельника, в стороне от

деревни, – и, наметив для себя самую солнечную комнату в верхнем этаже,
велел Магде домишко снять. Затем, в деревне, они наняли кухарку. Горн с ней поговорил очень внушительно. Он сказал: «Высокое жалованье,
которое вам предлагается, объясняется тем, что вы будете служить у человека, страдающего слепотой на почве душевного расстройства. Я –
врач, приставленный к нему, – но, ввиду тяжелого его состояния, он,
разумеется, не должен знать, что кроме его племянницы живет при нем доктор. Посему, тетушка, ежели вы, хотя бы косвенно, хотя бы нежнейшим шепотком, хотя бы в разговоре вот, скажем, с барышней на кухне,
упомянете вслух о моем пребывании в доме, вы будете ответственны перед законом за нарушение образа лечения, установленного врачом, – это карается в Швейцарии довольно, кажется, строго. Вдобавок я не советую вам входить в комнату к моему пациенту или вообще вести с ним какие- либо разговоры: на него находят припадки бешенства, он уже одну старушку совершенно замял и растоптал, и я бы не желал, чтобы это повторилось. А главное, – когда будете болтать на базаре, помните, что если, вследствие разбуженного вами любопытства, к нам станут шляться местные обыватели, мой пациент, при нынешнем его состоянии, может разнести дом. Поняли?»
Старуху он так запугал, что она едва не отказалась от выгодного места и согласилась только тогда, когда Горн заверил ее, что слепого безумца она видеть не будет, что он тих, если его не раздражать, и находится постоянно под наблюдением племянницы и врача.
Первым въехал Горн. Он перевез весь багаж, определил, кто где будет жить, распорядился вынести ненужные ломкие вещи, и когда все было устроено, поднялся к себе в комнату и, музыкально посвистывая, стал прибивать кнопками к стене кое-какие рисунки пером довольно непристойного свойства – эскизы к иллюстрациям, заказанным ему еще в
Берлине художественно-порнографическим издательством. Около пяти он увидел в бинокль, как подъехал далеко внизу наемный автомобиль, оттуда,
в ярко-красном джампере, выскочила Магда, помогла выйти Кречмару, он был в темных очках и походил на сову. Автомобиль попятился, рванулся опять вперед и скрылся за поворотом. Магда взяла Кречмара под руку, и он,
водя перед собой палкой, двинулся вверх по тропинке. На некоторое время их скрыла еловая хвоя, вот мелькнули опять, опять скрылись, и вот наконец появились на площадке сада, где мрачная, но уже всей душой преданная
Горну кухарка опасливо вышла к ним навстречу и, стараясь не глядеть на безумца, взяла из руки Магды несессер.
Горн меж тем, свесившись из верхнего окна, делал Магде смешные

знаки приветствия, прижимая ладонь к груди, – деревянно раскидывал руки и кланялся, как Петрушка, – все это проделывалось, конечно, совершенно безмолвно. Магда снизу улыбнулась ему и, под руку с Кречмаром, вошла в дом.
«Поведи меня по всем комнатам и все рассказывай», – произнес
Кречмар. Ему было все равно, но он думал этим доставить ей удовольствие, – она любила новоселье.
«Маленькая столовая, маленькая гостиная, маленький кабинет», –
объясняла Магда, водя его по комнатам нижнего этажа. Кречмар трогал мебель, ощупывал предметы, старался ориентироваться.
«Окно, значит, там», – говорил он, доверчиво показывая пальцем на сплошную стену. Он больно ударился ляжкой о край стола и сделал вид,
что это он нарочно, – забродил ладонями по столу, будто устанавливая его размер.
Потом они вдвоем пошли вверх по деревянной скрипучей лестнице, и наверху, на последней ступеньке, сидел Горн и тихо трясся от беззвучного смеха. Магда погрозила ему пальцем, он осторожно встал и отступил на цыпочках: ненужная мера, ибо лестница оглушительно стреляла под тяжелыми шагами слепца.
Вошли в коридор; Горн, стоя в глубине у своей двери, показал на эту дверь, и Магда кивнула. Он несколько раз присел, зажимая ладонью рот.
Магда сердито тряхнула головой, – опасные игры, он на радостях паясничал как мальчишка. «Вот твоя спальня, а вот – моя», – говорила она,
открывая поочередно двери. «Почему не вместе?» – с грустью спросил
Кречмар. «Ах, Бруно, ты знаешь, что сказал профессор…» После того как они всюду побывали (кроме комнаты Горна), он захотел опять, в обратном порядке, уже без ее помощи, обойти дом, чтобы доказать ей, как она ясно все объяснила, как он все ясно усвоил. Однако он сразу запутался, тыкался в стены, виновато улыбался, чуть не разбил умывальной чашки. Ткнулся он и в угловую комнату (где устроился Горн), вход туда был только из коридора, но он уже совершенно заплутал и думал, что выходит из своей спальни. «Твоя комнатка?» – спросил он, нащупывая дверь. «Нет, нет, тут чулан, – сказала Магда. – Ты, ради Бога, запомни, а то голову разобьешь. И
вообще, я не знаю, хорошо ли тебе так много ходить, – ты не думай, что я позволю тебе всегда путешествовать так, – это только сегодня…»
Впрочем, он сам чувствовал уже изнеможение. Магда уложила его.
Когда он уснул, она перешла к Горну. Еще не изучив акустики дома, они говорили шепотом, но могли бы говорить громко: оттуда до спальни
Кречмара было достаточно далеко.

XXXIV
После того как Кречмар так поспешно и ужасно скрылся за поворотом тропинки, Зегелькранц со своей злосчастной черной тетрадью в руке долго еще сидел на мураве под соснами и мучительно соображал. Кречмар путешествовал как раз с этой описанной четой, любовный лепет этой четы был для Кречмара потрясающим откровением, – вот все, что понял
Зегелькранц, и сознание, что он совершил чудовищную бестактность,
поступил в конце концов как самодовольный хам, заставляло его сейчас мычать сквозь стиснутые зубы, морщиться, встряхивать пальцами, словно он ошпарился. Такие гаффы непоправимы: не пойти же в самом деле к
Кречмару с извинениями; человек, по неловкости ранивший из ружья ни в чем не повинного спутника, не говорит же ему «виноват».
И вот написанное им уже казалось Зегелькранцу не литературой, а грубым анонимным письмом, в котором подлая правда приправлена ухищрениями витиеватого слога. Его предпосылка, что следует воспроизводить жизнь с беспристрастной точностью, метод его, который еще вчера мнился ему единственным способом навсегда задержать на странице мгновенный облик текучего времени, – теперь казались ему чем- то до невозможности топорным и безвкусным. Он попытался утешить себя,
что так грубо и гадко вышло потому, что он именно отступил от своих аккуратных правил, чуть-чуть передернул, переселил намеченных лиц из проклятого того вагона в приемную дантиста, и что если бы он описал действительно пациентов ментонского зубного врача, Monsieur Lhomme, то в их число не попала бы эта ненужная чета. Утешение, впрочем, было фальшивое, литераторское, суть дела была важнее и отвратительнее:
оказывалось, что жизнь мстит тому, кто пытается хоть на мгновение ее запечатлеть, – она останавливается, вульгарным жестом уткнув руки в бока,
словно говорит: «Пожалуйста, любуйтесь, вот я какая, не пеняйте на меня,
если это больно и противно». «Надо же было, чтобы случилось такое совпадение», – жалобно возражал себе Зегелькранц, хотя уже понимал, что совпадения никакого особенного нет, и что гораздо удивительнее, что такая вещь не произошла с ним раньше, и что, например, не избил его до сих пор отец молодой девушки, за которой он полгода ухаживал и которую затем с изысканной подробностью вывел в многословной новелле.
Невозможно было встретиться теперь с Кречмаром, следовало покинуть на время очаровательный Ружинар, и так как Зегелькранц был

человек истерический, он покинул Ружинар в тот же день и больше месяца провел в долинах Восточных Пиренеев. Это его успокоило. Он уже стал подумывать о том, что дело, может быть, все-таки не так страшно и что,
пожалуй, даже лестна уверенность, с которой Кречмар узнал описанных людей. Он вернулся в Ружинар и, чувствуя наплыв редкой смелости – тоже истерической, – отправился прямо в гостиницу, где он думал найти
Кречмара. Там, из случайного разговора со знакомым (это был все тот же
Monsieur Martin, черноволосый, с орлиным носом), он узнал о бегстве
Кречмара, о катастрофе. «Il vivait ici avec sa poule, – добавил Martin со знающей улыбкой. – Une petite grue très jolie, qui le trompait avec ce pince- sans-rire, cette espèce de peintre, un Monsieur Korn ou Horn, Argentin je crois ou bien Hongrois»
[10]
Тогда он метнулся в Ментону, но в госпитале узнал, что Кречмара любовница увезла не то в Швейцарию, не то в Германию. Зегелькранц был теперь в таком состоянии нервного ужаса, что ему казалось, он сойдет с ума. Рукопись он свою разорвал с такой силой, что чуть не вывихнул себе пальцев, по ночам его терзали кошмары: он видел Кречмара с полуоторванным черепом, с висящими на красных нитках глазами, который кланялся ему в пояс и слащаво и страшно приговаривал: «Спасибо, старый друг, спасибо». Оставаться в Ружинаре было невозможно. И внезапно, с той судорожной суетливостью, которая в нем заменяла решимость, Зегелькранц отправился в Берлин.

XXXV
Зегелькранц ошибался, думая, что Кречмар, коли еще жив, вспоминает о нем с отвращением и ненавистью. Кречмар не вспоминал его вовсе, ибо запрещал себе возвращаться к той нестерпимой минуте изумления, гибели,
смертельной тоски, – там, на тенистом холму, у журчащего источника…
Плотный бархатный мешок, в котором он теперь существовал, давал некий строгий, даже благородный строй его мыслям и чувствам. Гладким покровом тьмы он был отделен от недавней очаровательной, мучительной,
ярко-красочной жизни, прервавшейся на головокружительном вираже.
Питаясь воспоминаниями о ней, он словно перебирал миниатюры: Магда в узорном переднике, приподнимающая портьеру, Магда под блестящим зонтиком, проходящая по малиновым лужам, Магда, стоящая голою перед зеркалом и грызущая желтую булочку, Магда в лоснящемся трико или в переливчатом бальном платье, с загорелыми оранжевыми руками. Затем он думал о жене, и вся эта пора жизни с Аннелизой пропитана была нежным бледным светом, и только изредка в этом молочном тумане что-то вспыхивало на миг, – белокурая прядь волос при свете лампы, блик на раме картины, стеклянный шарик, которым играла дочь, – и снова – опаловый туман, и в нем – тихие, как бы плавательные движения Аннелизы. Все,
даже самое грустное и стыдное в прошлой жизни, было прикрыто обманчивой прелестью красок, его душа жила тогда в перламутровых шорах, он не видел тех пропастей, которые открылись ему теперь. Да и полно, умел ли он до конца пользоваться даром острого зрения. Он с ужасом замечал теперь, что, вообразив, скажем, пейзаж, среди которого однажды пожил, он не умеет назвать ни одного растения, кроме дуба и розы, ни одной птицы, кроме вороны и воробья. Кречмар теперь понимал,
что он, в сущности, ничем не отличался от тех узких специалистов,
которых некогда так презирал, от рабочего, знающего только свою машину,
от виртуоза, ставшего лишь придатком к музыкальному инструменту.
Специальностью
Кречмара было в конце концов живописное любострастие. Лучшей его находкой была Магда. А теперь от Магды остался только голос, да шелест, да запах духов, – она как бы вернулась в ту темноту (темноту маленького кинематографа), из которой он ее когда-то извлек.
Не всегда, впрочем, Кречмар мог утешаться нравственными рассуждениями, не всегда удавалось ему себя убедить, что физическая

слепота есть в некотором смысле духовное прозрение. Напрасно он обманывал себя тем, что ныне его жизнь с Магдой счастливее, глубже и чище, напрасно думал о ее трогательной преданности. Конечно, это было трогательно, конечно, она была лучше самой верной жены, эта незримая
Магда, этот ангельский холодок, этот голос, уговаривающий его не волноваться… Но как только он ловил в кромешной тьме мимолетную пугливую руку и старался выразить свою благодарность, в нем сразу просыпалась такая жажда ее узреть, что всякая мораль летела к чорту, он чувствовал, как надвигается безумие, лицо его дергалось, он мучительно пытался родить свет. Под предлогом, что всякое волнение ему вредно,
Магда решительно запрещала ему трогать ее, но иногда ему удавалось ее схватить, и тогда он ощупывал ее голову и тело, стараясь увидеть ее через осязание и все равно не видя ничего. Горн, который очень любил сидеть с ним в одной комнате, жадно следил за его движениями. Магда упиралась слепому в грудь, поднимала глаза к небу, с комической резиньяцией, или показывала Кречмару язык, что было особенно, конечно, смешно по сравнению с выражением безысходной нежности на лице слепого. Магда ловким поворотом вырывалась и отходила к Горну, который сидел на подоконнике, босой, в белых штанах и по пояс голый, – ему нравилось жарить спину на солнце. Кречмар полулежал в кресле, одетый в пижаму и халат; его лицо обросло жестким курчавым волосом, и ярко розовел на виске шрам, – он походил на бородатого арестанта. «Магда, вернись», –
умоляюще говорил он, протягивая руку. «Тебе вредно, тебе вредно», –
равнодушно отвечала она, поглаживая Горна по его длинной и мохнатой спине. Кречмар не унимался, дергался, яростно протирал глаза. «Я хочу тебя, – говорил он. – Гораздо вреднее, что вот уже два месяца мы не…» (тут следовал самодельный, так сказать, глагол, домашний, ласкательный, из их любовного лексикона). Горн подмигивал Магде. Она многозначительно улыбалась, стуча себя пальцем по лбу. Кречмар продолжал ее звать, словно тетерев на току. Порою Горн, любивший риск, подходил босиком на цыпочках и очень легко дотрагивался до него, – и Кречмар издавал мурлыкающий звук, хотел обнять мнимую Магду, но Горн, беззвучно отойдя, уже опять сидел на подоконнике и грел спину. «Мое счастье,
умоляю», – задыхался Кречмар и вставал с кресла и шел на нее, – Горн на подоконнике поджимал ноги, Магда сердилась, кричала на Кречмара,
кричала, что тотчас уедет, бросит его, если он не будет слушаться, и он, с виноватой усмешечкой, пробирался обратно к своему креслу. «Ладно,
ладно, – вздыхал он. – Почитай мне что-нибудь, – газету, что ли». Она опять поднимала глаза к небу.

Горн осторожно пересаживался на диван, брал Магду к себе на колени,
она разворачивала газету и читала вслух, и Кречмар сокрушенно кивал,
медленно поедая невидимые вишни, выплевывая в ладонь невидимые косточки. Картина получалась чрезвычайно мирная. Горн смешил Магду,
вытягивая и опять вбирая губы в подражание ее манере читать, или делал вид, что сейчас уронит ее, и у нее срывался голос.
«Да, может быть, все это к лучшему, – думал Кречмар. – Наша любовь теперь строже и тише, и одухотвореннее. Если она не бросает меня, значит,
действительно любит. Это хорошо, это хорошо». И вдруг ни с того ни с сего он начинал громко рыдать, рвал мрак руками, умолял, чтобы его повезли к другому профессору, к третьему, к четвертому, только бы прозреть, – все что угодно, операцию, пытку, прозреть… Горн, позевывая, брал из вазы на столе пригоршню вишен и отправлялся в сад.
В первое время совместного житья он и Магда были очень осмотрительны, хотя и позволяли себе всякие невинные шутки. Он ходил либо босиком, либо в войлочных туфлях. Перед дверью своей комнаты, в коридоре, он на всякий случай устроил баррикаду из ящиков и сундуков,
через которую Магда по ночам перелезала. Кречмар, впрочем, после первого обхода дома перестал интересоваться расположением комнат, зато спальню свою и кабинет изучил досконально. Магда описала ему все краски там, – синие обои, желтый абажур, – но, по наущению Горна,
нарочно все цвета изменила: Горну казалось весело, что слепой будет представлять себе свой мирок в тех красках, которые он, Горн, продиктует.
В своих комнатах у Кречмара почти было ощущение, что он видит мебель и предметы, и он чувствовал сохранность, безопасность. Когда же он изредка сиживал в саду, то кругом была неведомая бездна, ибо все было слишком велико, воздушно и многошумно, чтобы можно было описать.
Он старался научиться жить слухом, угадывать движения по звукам, и вскоре Горну стало затруднительно незаметно входить и выходить; как бы беззвучно ни открывалась дверь, Кречмар сразу поворачивался в ту сторону и спрашивал: «Это ты, Магда?» А затем сердился на нерасторопность своего слуха, когда Магда отвечала ему из другого угла. Проходили дни, и чем острее он напрягал слух, тем неосторожнее становились Горн и Магда,
привыкая к невидимости своей любви. Вместо того чтобы, как прежде,
обедать на кухне под обожающим взглядом старой Эмилии, Горн преспокойно садился с Магдой и Кречмаром за стол и ел с виртуозной беззвучностью, не прикасаясь металлом к фарфору и пользуясь нарочито громким разговором Магды, чтобы жевать и глотать. Однажды он поперхнулся. Кречмар, над которым наклонялась Магда, наливая ему в

чашку кофе, вдруг услышал в конце овального стола странный звук – как будто шумное человеческое придыхание. Магда поспешно затараторила, но он прервал ее: «Что это было? Что это было?» Горн меж тем взял свою тарелку и на цыпочках удалился; однако, проходя в полуоткрытую дверь,
уронил вилку. «Что это такое? Кто там?» – повторил Кречмар. «Ах, это
Эмилия. Чего ты волнуешься?» – «Но ведь она сюда никогда на входит…» –
«А сегодня вошла». – «Я думал, что у меня начинаются слуховые галлюцинации, – сказал Кречмар виновато. – Вчера, например, мне показалось, кто-то босиком шлепает по коридору». – «Так можно и с ума сойти», – сухо произнесла Магда.
Днем она уходила на часок гулять вместе с Горном. Шли на почтамт за газетами или поднимались к водопаду. Как-то они возвращались домой,
поднимались уже по крутой тропинке, ведущей к шалэ, и Горн говорил: «Я
советую тебе не приставать к нему с браком. Уверяю тебя, тем самым, что он бросил жену, он причислил ее к лику святых и не даст ее в обиду.
Гораздо проще и милее выйдет, если тебе удастся постепенно забрать в свои руки хотя бы половину его капитала».
«Деньги, большие деньги», – задумчиво сказала Магда.
«Да, это должно выгореть, – продолжал Горн. – С чеками у нас пока выходит отлично. Он подписывает как машина. Но не следует слишком этим злоупотреблять. Дай Бог, к зиме можно будет бросить его. Перед тем купим ему собаку, – маленький знак внимания».
«Тише ты, – сказала Магда. – Вот уже камень».
Этот камень, большой серый камень, похожий на овцу и поросший с краю вьюном, отмечал тот предел, после которого опасно было громко разговаривать. Они пошли молча и через несколько минут уже подходили к саду. Магда вдруг засмеялась, указывая на белку. Горн швырнул в нее палкой, но не попал. «Они, говорят, страшно портят деревья», – сказала
Магда тихо. «Кто портит деревья?» – громко спросил голос Кречмара.
Он стоял среди кустов на каменных ступеньках, там, где тропинка переходила в садовую площадку. «Магда, с кем ты там говоришь?» –
продолжал он, и вдруг оступился, и тяжело сел, выронив трость. «Как ты смеешь так далеко заходить?» – воскликнула она и грубовато помогла ему подняться; зернышки гравия впились ему в ладони, он топырил пальцы и отдувался. «Я старалась поймать белку, – объяснила Магда. – А ты что думал?» – «Мне казалось, – начал Кречмар. – Кто тут?» – вдруг отрывисто крикнул он, повернувшись в сторону Горна, который осторожно шел по траве. «Никого нет, я одна, чего ты бесишься!» – забормотала Магда и, не выдержав, хлопнула Кречмара по руке. «Поведи меня домой, – сказал он,

чуть не плача. – Тут так шумно, деревья, ветер, белки. Я не знаю, что кругом происходит… Так шумно».
«Я буду теперь запирать тебя», – проговорила она, раздраженно его подталкивая.
Подошел вечер, обыкновенный вечер. Магда и Горн лежали рядышком на диване и курили, а в двух саженях от них Кречмар, неподвижный как сова, сидел в кожаном кресле, уставившись на них неподвижными, мутно- голубыми глазами. Магда, по его просьбе, рассказывала ему свое детство.
Он рано пошел спать, долго поднимался по лестнице, стараясь установить подошвой и тростью индивидуальность каждой ступени. Среди ночи он проснулся, нащупал на голом циферблате дешевого будильника стрелки:
было половина второго. Странное беспокойство. Что-то все мешало ему последнее время сосредоточить ум на тех важных, хороших мыслях,
которые одни помогали бороться с ужасом слепоты. Он лежал и думал: «В
чем дело? Аннелиза? Нет, она далеко. Она на самой глубине его слепоты,
милая, бледная, грустная тень, которую нельзя тревожить. Магдины запреты? И это не то. Ведь это временно. Ему действительно вредно. Да и следует научиться чисто и духовно относиться к Магде. Ей тоже,
бедненькой, вероятно, не легко отказывать… В чем же дело?»
Он сполз с постели и постоял у двери Магды. Она запиралась на ключ,
и так как был только один выход в коридор, через ее комнату, то он был у себя заперт. «Какая она у меня умница», – подумал он нежно и приложил ухо к двери, чтобы послушать, как она дышит во сне, но ничего не услышал. «Тихая как мышка, – прошептал он. – Вот бы ее сейчас погладить по голове и сразу уйти». Она могла забыть запереться. Без особой надежды он нажал. Нет, она не забыла.
Он вдруг вспомнил, как отроком в душную летнюю ночь, в чьей-то усадьбе на Рейне, он перелез в комнату к горничной (которая, впрочем,
дала ему затрещину и выгнала вон) по карнизу, – но тогда он был легок,
ловок и зряч. «А почему бы не попробовать? – подумал он с меланхолическим озорством. – Ну, разобьюсь. Не все ли равно?» Он нашел свою трость и, высунувшись в окно, повел ею по широкому карнизу, потом вбок и вверх, к соседнему окну. Чуть звякнуло стекло отворенной рамы.
«Как она крепко спит, устает за день, возится со мной». Втягивая обратно трость, он зацепил за что-то, трость выскользнула и с мягким стуком упала,
закон притяжения, а в общем можно предположить, что окно не на втором этаже, а на первом. Держась за подоконник, он перелез на карниз, нащупал рядом водосточную трубу, переступил через ее холодное железное колено и сразу ухватился за следующий подоконник. «Как просто!» – подумал он не

без гордости. «Ку-ку, Магда», – тихо сказал он, уже собираясь вползти в открытое окно. Он поскользнулся и чуть не упал в подразумеваемый сад.
Сильно забилось сердце. Перевалив через подоконник, он толкнул что-то,
треск, бухнул на пол плотный предмет, вероятно книга. Кречмар остановился. Капли пота щекотали лицо, к ладони пристало что-то липкое
– древесный клей, выступающий от жары, дом – сосновый. «Магда, а,
Магда!» – сказал он, улыбаясь. Тишина. Он нашел постель, она была девственно прикрыта чем-то кружевным.
Кречмар сел на постель и стал соображать. Если постель была бы открытая, теплая, то тогда понятно – животик заболел, она сейчас вернется.
«Подождем все-таки», – пробормотал он. Погодя он вышел в коридор и прислушался. Ему показалось, что где-то, очень далеко, раздается тихий ноющий звук – не то скрип, не то шорох. Ему стало почему-то страшно, он громко крикнул: «Магда, где ты?» Вопросительная тишина. Затем где-то стукнуло. «Магда, Магда!» – повторил он и двинулся по коридору. «Да-да, я здесь», – раздался ее спокойный голос. «Что случилось, Магда? Почему ты до сих пор не легла?» Она столкнулась с ним, – в коридоре было темно, и,
на мгновение коснувшись ее, он почувствовал, что она голая. «Я лежала на солнце, – сказала она. – Как всегда по утрам». – «Сейчас ночь, – выговорил он с трудом. – Я не понимаю, Магда. Тут что-то не то. Сейчас ночь. Я
нащупал стрелки. Сейчас половина второго». – «Глупости. Сейчас шесть часов и чудное солнце. Будильник твой испорчен. Слишком часто трогаешь стрелки. Но позволь, – как ты выбрался сюда?» – «Магда, это правда, что утро? Это правда?» Она вдруг подошла к нему вплотную и обвила, как встарь, его шею. «Хотя и утро, – сказала она тихо, – но если ты хочешь,
если ты хочешь, Бруно, в виде большого исключения…»
Это был для нее трудный шаг, но единственный правильный. Кречмар не успел обратить внимание на сырость воздуха, на то, что птицы еще не поют. Было только одно – свирепое, восхитительное наслаждение, после которого он сразу уснул и спал до полудня – до настоящего полудня. Когда он проснулся, Магда выругала его за героический переход из окна в окно,
еще пуще рассердилась, увидя его грустную улыбку, и ударила его по щеке.
Днем он сидел в гостиной и вспоминал, какое это было счастье утром,
и гадал, через сколько дней оно повторится. Вдруг он явственно услышал,
как кто-то коротко откашлялся, – это не могла быть Магда – она была в саду. «Кто тут?» – спросил он. Никто не ответил. «Опять галлюцинация», –
тревожно подумал Кречмар и вдруг понял, что именно так его тревожило ночью, – да-да, вот эти странные звуки, которые он иногда слышит, шорох,
дыхание, легкие шаги.

«Скажи, Магда, – обратился он к ней, когда она вернулась, – тут никого не бывает в доме, кроме Эмилии? Ты уверена?» – «Дурак», –
заметила она лаконично.
Но однажды осознанная мысль уже больше не давала ему покоя. Он помрачнел, сидел весь день на одном месте, прислушиваясь. Горна это забавляло чрезвычайно, и, несмотря на то что Магда умоляла его быть осторожным, он настолько мало стеснялся, что раз, например, сидя в двух саженях от Кречмара, очень искусно стал по-птичьи посвистывать, и Магда принуждена была Кречмару объяснить, что птичка села на подоконник и поет. «Прогони ее», – хмуро сказал Кречмар. «Кыш, кыш», – произнесла
Магда, прикладывая ладони к выпученным губам Горна.
«Знаешь что? – через несколько дней сказал Кречмар. – Мне бы хотелось как-нибудь покалякать с этой Эмилией».
«Лишнее, – ответила Магда. – Она абсолютная дура и страшно боится тебя».
Минуты две Кречмар о чем-то напряженно думал.
«Не может быть», – проговорил он тихо и раздельно.
«Что, Бруно, не может быть?»
«Ах, пустые мысли, – ответил он угрюмо, – пустые мысли».
«Вот что, Магда, – проговорил он минуту спустя, – я ужасно оброс,
вели парикмахеру прийти из деревни».
«Лишнее, – сказала Магда. – Тебе очень идет борода».
Кречмару показалось, что кто-то, не Магда, а как бы около Магды,
гнусаво усмехнулся.