О саморазвитии врача. Книга О самовоспитании врача
 Скачать 1.07 Mb.
|
2. Вечерняя песняВ марте 1915 года я начал работать в госпитале Союза городов в Киеве. Госпиталь располагался в обширном здании духовной семинарии, в огромных классных и спальных комнатах которого были оборудованы палаты на 1200 раненых. Наше отделение, рассчитанное на 100 больных, обслуживали молодая, только что окончившая институт женщина-врач, мы—два студента старшего курса и волонтерки — сестры милосердия. Больные были тяжелые, и работали мы много: ежадневно с 8 часов утра до 5—6 часов вечера и кроме того несли ночные дежурства через два дня на третий. Как-то в начале весны к нам прибыла большая партия раненных в Карпатах солдат, из числа которых оказался на моем попечении татарин по имени Ахмедзян. Ранен он был тяжело: разрывная пуля разворотила область правого плечевого сустава, причем основательно повреждена была и лопатка. Из обширных затеков запущенной раны выделялась масса гноя; больной был в состоянии тяжелого сепсиса. Ахмедзян терпеливо переносил все манипуляции: трудные перевязки, многократные разрезы для дренирования затеков. Но все наши усилия долгое время оставались безуспешными: температура не снижалась, рана плохо очищалась, больной слабел. Наш главный врач известный симферопольский хирург, доктор медицины А. Ф. Каблуков, благороднейший и гуманнейший человек, несколько раз консультировал Ахмедзяна и наконец высказал мнение, что его следует перевести на первый этаж (там были специальные палаты для безнадежных больных). Однако мы всячески оттягивали этот перевод. И в конце концов дождались перелома: наш подопечный стал постепенно поправляться. В дни своего дежурства я часто к нему подсаживался, и он рассказывал мне о своей бедной казанской деревне, о своей жизни, семье, четырех маленьких детях, прозябавших в ожидании отца. Расцвела прекрасная киевская весна. Зазеленел тенистый семинарский сад, зацвели каштаны. Наш больной начал понемногу ходить. Однажды вечером я зашел из перевязочной в палату. Почти все больные спали. Было тихо. Только от дальнего окна доносилось какое-то мурлыканье. Я подошел поближе. На широком подоконнике открытого окна сидел, по-восточному поджав под себя ноги, Ахмедзян. Последние лучи заходящего солнца освещали его худую, костлявую фигуру. А сам он, мечтательно глядя куда-то вдаль, что-то тихонько напевал. «Тю-ю-лю-лю, тю-лю-лю»,— еле слышно слетало с его губ и таяло в душистом воздухе. И в этом заунывном напеве звучало что-то такое чистое, хорошее, успокаивающее и удовлетворенное, что и у меня как-то тепло и радостно стало на сердце. Ведь удалось же все-таки нам уберечь нашего Ахмедзяна от перевода на первый этаж, в палату безнадежных! Я тихонько направился к выходу. А вслед все еще неслись тихие, нежные звуки: тю-лю-лю, тю-лю... Желаем и вам, дорогие товарищи, пережить в вашей будущей врачебной жизни побольше таких весенних вечеров! 3. Трудный вопросВ первые месяцы своей самостоятельной работы на участке я как-то получил вызов на линию к больной жене путевого обходчика (после демобилизации я начал работать на железной дороге, дело было в тяжелом 1919 году). С большими трудностями добравшись на ручной дрезине до одинокой будки этого обходчика, я увидел ужасающую картину. В небольшой душной комнате жались в углу пятеро грязных, оборванных детей. На примитивной кровати, почти без подстилки, лежала чрезвычайно истощенная, смертельно бледная сравнительно еще молодая женщина. На ней была грязная, пропитанная гноем и кровью сорочка. Все это издавало нестерпимый запах гниения; тысячи мух вились вокруг. Когда я приступил к осмотру больной, то обнаружил, что вся ее левая молочная железа была разрушена далеко зашедшим раковым процессом. Среди распавшихся тканей кое-где просвечивали оголенные ребра. С помощью подоспевшего в это время обходчика я привел больную в порядок, обмыл ее, обработал огромную раковую язву, наложил массивную повязку, кое-как привел в надлежащий вид постель. Женщина сохраняла полное спокойствие и лишь жалобно благодарила меня за заботу. Но как только все это было сделано, она настойчиво стала просить мужа увести из помещения детей. И тут, оставшись наедине со мной, она разразилась судорожными рыданиями и, в отчаянии простирая ко мне руки, начала умолять: «Доктор, ради всего святого, сделайте так, чтобы я умерла! Вы видите, какие несчастные из-за моей болезни наши дети. Муж не в силах управиться и со службой и с домашней работой. Когда я умру, он найдет какую-нибудь женщину, которая заменит моим детям мать. Спасите нас, доктор! Если вы поможете мне умереть, я и на том свете буду благословлять вас и вечно молиться за вас...» Мои объяснения, что это сделать нельзя, что врач не смеет умерщвлять больного, вызывали только новые потоки слез и еще более отчаянные мольбы и заклинания... Долго продолжался этот душераздирающий диалог... Наконец я уехал, так, конечно, и не выполнив главной просьбы этой несчастной, исстрадавшейся, но такой благородной в своем бедственном положении женщины. А потом часто думал, иногда думаю и теперь, спустя полвека после этого «вызова к больной»: какой же трагически жестокой бывает действительность! И какие трудные, неразрешимые вопросы ставит она иногда перед врачом... |