Джентиле. Введение в философию. Книга Введение в философию
 Скачать 1.31 Mb.
|
|
28. ВСЕ ДОСТОВЕРНО ИЛИ НИЧЕГО ДОСТОВЕРНОГО? Этим мы как-то ответили на возражение, которое могло бы возникнуть против данного учения об универсальности опыта, пребывающего всегда в мысли, поскольку субъект всегда является постоянно присутствующим субъектом мысли. Можно было бы сказать: все достоверно — значит, ничего достоверного. Никакого сомнения — и в силу этого отсутствует сама проблема достоверности. Итак, ответ: сомнение существует лишь в процессе развития мысли, в котором субъект утрачивает себя, лишь вновь обретая самого себя, и сомневается лишь постольку, поскольку ощущает новую достоверность, по отношению к которой первая улетучивается. Даже скептик, который, кажется, уже не достигает заветной цели достоверности, в действительности мыслит с помощью достоверности этой своей мысли, в которой он живет, — с помощью достоверности сомнения. Так, материалист уверен в своем материальном мире, но не больше, чем мистик, который имеет свой опыт и чувствует Бога непосредственно (точно так же, как первому кажется, что он прикасается к вещам). И когда Неизвестное тревожно вопрошает: «Но где же этот Бог?» — он уже готов его опыт обрести и почувствовать столь неистово прорывающимся внутрь, что тот вынуждает его плакать в силу нахлынувшего волнения. Имеет опыт математик, как его имеет физик, или ботаник, или философ. Дабы база опыта, являющегося чувствованием, однажды иссякла, нужно было бы, чтобы вдруг исчез мыслящий субъект; но тогда исчезла бы мысль, и у нас не было бы больше, что мыслить, и рухнул бы мир. Здесь поистине центр универсума и источник всякой жизни. ИСТОРИЯ 1. ИСТОРИЯ КАК СВОБОДА: НАТУРАЛИЗМ И ТЕИЗМ История делается людьми. После Вико — это аксиома, хотя многие все еще остаются запутавшимися в сетях натуралистических или теологических предрассудков, которые делают невозможным четкое понимание оной. Поэтому, говоря, что история делается людьми, хотят сказать, что история — продукт или реализация свободы, которой люди отличаются от природных вещей. Свобода начинает отрицаться за человеком либо если человека хотят втиснуть в натуралистическую концепцию, либо если его проецируют на фоне теологической интуиции. Что касается натурализма, можно, конечно, считать, что избегают его именно для спасения свободы, противопоставляя дух материи и фатальному порядку механизма. И точно так же можно считать, что гарантируют человеческую свободу, отличая дуалистически дух человека от божественной причинности. Но в итоге любой дуализм, ограничивая каждый из двух этих моментов, уничтожает всякую свободу, потому что каждый из двух моментов, поскольку он отрицается другим, является тем, что он есть, только в связи с другим; и как в своем бытии, так и, следовательно, в своем действии (operari sequitur esse*) оказывается таким, каким его делает другой. 2. СТРЕМЛЕНИЕ ХРИСТИАНСКОЙ ТЕОЛОГИИ СНЯТЬ ДУАЛИЗМ Но человек не ограничивал бы свободу Бога только в той теологической системе, которая бы решительно освободилась от трудностей дуализма, делая из человека творение Божье и отрицая в силу этого дуализм в его основе. Христианская теология, двигаясь в этом направлении, испробовала все пути, чтобы примирить свободу человека и Бога с дуализмом. Но огромные трудности, с которыми она столкнулась, никогда не были преодолены; и центральный пункт, вокруг которого она все время вращается, — догма о единстве Бога и человека как единстве, не исключающем тем не менее различие. Единство необходимо; и тот, кто не отдает себе в этом отчета, находится вне духа христианства. Принять это понятие изначального единства — значит поставить себя на почву современной философии, которая не может больше понимать дух как окруженный реальностью — природной или сверхприродной — чуждой и, стало быть, ограничивающей его бытие (и, следовательно, уничтожающей его свободу), в то время как она установила: нельзя понимать как духовное ничего, что не было бы по своей сути и абсолютно свободным. 3. ВЕЩЕСТВЕННОСТЬ ПРИРОДЫ КАК ТАКОВОЙ И СВЕРХЧУВСТВЕННОСТЬ ИСТОРИИ Только при этом условии история, дело рук людей, имеет ценность и смысл и предстает перед нами с тем характером сверхчувственности, который отличает ее от совокупности фактов природы; ибо, если обыкновенно говорят, что природные факты также невещественны, поскольку они понимаются и объясняются посредством отношений причинности, верно и то, что причинность ничего не объясняет и может лишь бесконечно расширять сферу тайны, в которой предстают все факты природы. Ибо, если А и В — два факта, которые в своей неповторимости, каждый в отдельности, являются таинственными (т.е. непосредственными познаниями, на которые наша мысль наталкивается, останавливается — и не идет дальше), — то когда они понимаются один как причина, а другой как следствие, они начинают являть себя частями более сложного факта, который будет А + В; но этот другой факт не будет иметь природы, отличной от природы каждого из двух элементов, которые раньше рассматривались раздельно. Если фактами являются два первые, то является фактом и новое событие — объект непосредственного познания, о котором мысль, по определению, никак не может дать себе отчет. Почему А производит В? Потому, что оно его производит. Невозможно выйти за пределы простой констатации этого факта. Всякое естественное исследование — усилие расширить горизонт фактов, которые непосредственно воспринимаются. Они не мыслятся, а описываются. Картина, которую человек видит с помощью первого и самого простого восприятия, может приобрести самые большие размеры; но мысль всегда остается ее зрителем. Почему? Этот вопрос — относится он к одной-единственной линии, или к одному-единственному цвету (если абстрагироваться от всего остального), или ко всей композиции — не получает ответа. Такова судьба природы — но не истории, которая сама превращается в природу, едва лишь утрачивает свою сверхчувственность, становясь совокупностью фактов, рассматриваемых вразброс как неорганическое множество или, пожалуй, как упорядоченная совокупность антецедентов, консеквентов и сопутствующих явлений, как хорошо подогнанная система деталей, из которых каждая есть то, что она есть, и где все идет, как и должно идти — одним словом, как унитарный и не делимый на не зависящие один от другого и автономные элементы факт. 4. КРИТИКА ТРАНСЦЕНДЕНТНОЙ ТЕЛЕОЛОГИИ Как природа, так и история, представленная столь натуралистически, начинают (или, лучше, считается, что начинают) приобретать некоторую невещественность, когда их берутся рассматривать в свете трансцендентной телеологии, которая делает из них орудие добра, иначе неосуществимого. Но этот род телеологии уже сам по себе является противоречивым, делая невозможным понятие того добра, из которого природа и история выводили бы причину своего существования. И в самом деле, оставим здесь природу; но если бы история была всего лишь орудием универсального добра, это добро внутри истории не могло бы иметь не только своего завершения, но и своего начала. Человек никогда не был бы творцом даже самой маленькой части этого самого добра; он не мог бы никогда воспользоваться им, потому что это добро может принадлежать лишь тому, кто его творит. Трансцендентно добро — транс-цендентна и воля, творящая добро, и наоборот. Это возможно помыслить, когда речь идет об орудии, которым пользуется сам человек и которым он сам не является; но становится абсурдным, когда орудием, которое должно было бы служить добру, будучи совершенно к нему не причастным, является сам человек, который ставит своей целью его осуществление. Именно поэтому среди форм добра, т.е. того, что имеет ценность, находится форма мышления — согласно истине: для человека было бы невозможно исключение, в силу его инструментальной природы, из всей сферы добра. Человек, не способный творить добро, но лишь направляемый высшей рукой к производству высшего блага, не может также и думать, что последнее является истинным. Он сможет обозначить его как атом, но не мыслить его. Другие будут мыслить его в нем; но он останется чуждым подобной мысли и не сможет сказать, что то, что мыслит себя в нем, есть истина. 5. НЕОБХОДИМОСТЬ ИММАНЕНТИЗМА И ИММАНЕНТИСТСКИЙ ХАРАКТЕР ФИЛОСОФИИ ВИКО Трансцендентная телеология, стало быть, абсурдна. И не этим путем дано достичь сверхчувственности истории, которая, как впервые увидел Вико, объясняется постольку, поскольку люди, стремящиеся объяснить ее себе, суть люди, ее сотворившие. Они являются не орудиями ее, но творцами. Это не значит, что история становится атеистической, — как ропщут многие боязливые души, которые довольствуются тем, что философствуют посредством обилия речей, не способные, однако, углубить одно-единственное понятие. Имманентистски понимаемая история — единственная история, имеющая религиозный характер. Разумный имманентизм — не тот, который из двух элементов берет один и перечеркивает другой. Трансцендентизм требует двух элементов. Но проблема рождается, когда хотят определить отношение между двумя этими элементами. Отрицать всякое отношение невозможно. Оставаться пребывать в чистом дуализме — не менее невозможно. Следовательно, дуальность, но одновременно и единство. Таков, хотят того или не хотят, и есть Вико — католик сколь угодно, но при условии, что за католицизмом признается право делать упор на единстве двух элементов, требуемых имманентистской концепцией. Только тот, кто не читал «Новую науку», может ставить под сомнение эту логику и дух всей философии Вико. Божественное Провидение, не переставая быть Божественным, осуществляется как здравый смысл нации или универсальный человеческий ум, который не смешивается с особенным умом отдельно взятых индивидов; и нужна вся хитрость Провидения, чтобы, несмотря на страсти, коим повинуются особенные умы, совершался идеальный и вечный ход развития мира наций. И Вико постоянно повторяет: этот мир — сын Божественного Провидения, но все же именно люди создали его. Два творца не бoрются между собой, потому что они суть один и тот же ум. И вправду, если бы человеческий ум не был самим божественным умом, люди были бы марионетками, приводимыми в движение провидением, а не творцами этого мира наций. И вновь исчезла бы нить сверхчувственности истории, которую действительно открыл Вико. 6. НАСУЩНАЯ ПРОБЛЕМА ФИЛОСОФИИ ИСТОРИИ: ПОНЯТИЕ ЧЕЛОВЕКА, ТВОРЦА ИСТОРИИ Эта имманентистская интерпретация учения Вико теперь уже больше не оспаривается. И в самом деле, этот пункт, если оставить в стороне всякую проблему исторической герменевтики, не интересует современное сознание, которое хотя и остановилось на этом понятии чистой человечности истории, но в действительности постоянно вычеркивает из историографии всякий след как трансцендентной телеологии (которая была историографической формой теологизма), так и натурализма. Теории расы, среды, наследственности, экономических факторов и т. д. и т. п. теперь рассматриваются вообще с презрением и избегаются историками при каждом их исследовании. Сегодня проблемой является более конкретное определение понятия человечности истории. Сказать, что история творится людьми, недостаточно. И в самом деле, из лона этого тезиса могут также возродиться трудности теологизма и натурализма — и история может вновь утратить то единство, которое она являет нам с имманентистской точки зрения, и поэтому может снова исчезнуть ее невещественность. 7. ЧЕЛОВЕК КАК ОТДЕЛЬНО ВЗЯТЫЙ ИНДИВИД И МАССЫ. ГЕРОИ Люди, творящие историю, — все люди (массы)? Или они — герои, те лучшие и оригинальные индивидуальности, которые могут считать себя творцами духовного достояния какой-то эпохи или какого-то народа? И еще: люди — творцы исторического процесса принимают в нем участие (все или некоторые) uti singuli* или как люди — представители общества, к которому они принадлежат? То есть: история — это биография или социология в движении? Каждый из этих противоположных тезисов имеет для себя аргументы, ценность которых невозможно не признать. Но последние (и столько же их антитез) разбиваются о скалы неисцелимых дуализмов. И действительно, массы — это суммы индивидов, каждый из которых обусловлен всеми другими. Никто не свободен, а все стиснуты и раздавлены универсальным механизмом. Поэтому человек — это человек, но не способный действовать исторически; или ему удается действовать, но тогда он перестает быть человеком, свободным и сознательным субъектом своей практической целеустремленности. Герои, в свою очередь, являются таковыми потому, что они стоят над толпой и отрываются от нее. Сыновья самих себя, они не извлекают из масс (и в силу этого — из традиции) идеи, которые являются их силой. Массы вокруг них и позади них — простая безразличная материя, с которой герои все же должны сводить счеты; и массы их будут ограничивать, и обусловливать их деятельность: она подчинится также их неуничтожимому и непреодолимому закону. Даже герои будут не свободны. Чтобы быть слишком людьми, не являются людьми даже они. Будут ли все принимать участие в историческом процессе как отдельно взятые индивиды? Самодовольная абсурдность, потому что отдельно взятые индивиды — особенные, а всякое особенное находится вне другого — и поэтому может действовать лишь при условии незнания о том, что делается (потому что знать — значит судить, а тот, кто говорит «суждение», говорит «универсальность»). Делать и не знать, что делается, — свойство не духа, но именно орудий. 8. ОБЩЕСТВО СОЦИОЛОГОВ Итак, субъектом истории будет общество? Но то общество, о котором говорит социолог, находится не в человеке как его атрибут, а между людьми — и, в силу этого, над каждым человеком. И тогда, чтобы иметь это общество, нужно отказаться от людей, из которых никто не сможет называться субъектом действия и мысли (и, более того, собственно говоря, никто, при подобном допущении, не сможет также сказать, что индивидуалистическую концепцию истории должна заменить социологическая). 9. ХРОНОЛОГИЯ И ТОПОГРАФИЯ И еще. История очерчивается хронологически и топографически. Каждое историческое событие, которое обнаруживается в истории, и вся совокупность исторических событий, из которых состоит вся индивидуальность истории, мыслимы лишь посредством детерминаций пространства и времени. Однако мы все же говорим, что история творится людьми; но человек, который действует в истории, то и дело действует во времени и в пространстве, т.е. действует как особенный субъект, который находится здесь, а не где-то в другом месте; и он находится здесь сейчас, а не до или после. Партикулярность субъекта влечет за собой с самого начала его ограниченность, т.е. то, что субъект может себя мыслить только вместе с другими субъектами или другими вещами, которые, стискивая его в рамках определенных условий, делают невозможной его свободу. Стало быть, даже с этой стороны человек, являющийся творцом истории, — не тот человек, которому следует приписывать историческое действие как существу, освобожденному от механизма природных вещей, как духу, свободе. 10. НЕОБХОДИМОСТЬ КАЖДОГО ИСТОРИЧЕСКОГО ФАКТА ПОСТОЛЬКУ, ПОСКОЛЬКУ ОН — ПРОШЛОЕ Далее. Вся история мыслима, поскольку действие предшествует его осознанию. Primum vivere, deinde philosophari*. Историография обращена к прошлому, и каждый историк испытывает недостаток как раз в современной истории — хотя бы последняя была лишь относительно современной (поскольку никогда не является возможным, чтобы события, о которых рассказывали или как-то мыслили, не предшествовали, пусть даже в очень близком и даже в непосредственном прошлом, моменту повествования о них или представления в мысли). Так вот: прошлое, как таковое, по своей природе является абсолютно необходимым. Поэтому оно покрикивает на историка, теряющегося за тем, что, согласно ему, не произошло, но могло бы произойти, если бы тот или иной из исторических индивидов действовал бы не так, как он действовал на самом деле; и идеал историографии состоит в том, чтобы придерживаться, не отклоняясь ни на волосок, того линейного процесса, посредством которого развиваются исторические факты. Исторический факт является необходимым настолько, насколько и всякий другой факт. Если он произошел, то не мог не произойти, — таков закон исторической мысли (вытекающий из того, что содержанием истории считают прошлое — и ничто иное, кроме прошлого). 11. ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ И ВЕЧНАЯ ИСТОРИЯ Но Вико, открыв истину, которую сегодня мы не захотим упустить, был логически вынужден понятием этой истории (сверхчувственной, ибо сотворенной людьми) постулировать, помимо истории, которая протекает во времени, идеальную вечную историю. Две истории? Две (согласно некоторым из его авторитетных истолкователей) — и весьма различных, и их следует хорошо различать там, где Вико указывает на их смешение. Ан нет: идеальная история — это истина или понятие истории во времени (не являющейся определенной историей, поскольку она постепенно определяется в своей конфигурации в истории какого-то народа или периода, или части народа, части периода, или одной человеческой жизни, которую можно очертить в историческом развитии самой историографии). И как бы она ни была очерчена, она не является сверхчувственной, если через последовательную череду ее хронологических моментов не просвечивает ритм идеальной истории (которая не находится во времени, но вечна; и с точки зрения которой время спрессовывается в мгновенье, не имеющее больше ни частей, ни возможности последовательной смены). Как бы то ни было, Вико также видит, что невещественная история — не история, протекающая во времени, а история, освобождающаяся в вечности мысли; и он говорит нам не о сверхчувственности римской или греческой истории, но о греческой или римской истории, рассматриваемой sub specie aeterni*, в которой нет больше следования друг за другом событий, и настоящее в силу этого не следует за прошлым, — и, стало быть, нет прошлого. Идеальная история — это настоящая история. Такова невещественная история Вико. 12. ОТНОШЕНИЕ ДВУХ ИСТОРИЙ У ВИКО Но в ней имеется кое-что еще. Вико не говорит, каким образом здравый смысл, «кузнец этого мира наций», с одной стороны, уравнивается с Божественным Провидением, но, с другой стороны, не подавляет свободу отдельно взятого человека. Он утверждает свободу не менее решительно, чем общность (универсальность, бесконечность, божественность) человеческого ума — например, человека, являющегося Джамбаттистой Вико, который обдумывает «Новую науку» и понимает историю. И в самом деле: хотя Вико не проясняет, каким образом индивид и «здравый смысл» составляют одно целое — так, чтобы действие последнего ничуть не препятствовало действию первого, — однако не существует иного пути для достижения сверхчувственности истории. |