Джентиле. Введение в философию. Книга Введение в философию
 Скачать 1.31 Mb.
|
|
Итак, человек, благодаря рефлексирующей мысли, которая превращает в свой объект любой момент жизни духа, становится зрителем — но уже не своего чувства, освобождаясь от него и отчуждаясь от соответствующего состояния души: он становится также зрителем своих действий, которые как бы ему уже не принадлежат, поскольку они принадлежат ему собственно как субъекту, каким он был, а не каков он есть; он и впрямь может быть судимым актуальным субъектом с помощью сознания, не являющегося больше сознанием, которым освещалось уже свершенное действие. Одним словом, всегда существует возможность сделать различие между жизнью духа и осознанием этой жизни; и когда желают жизни, содержащейся в сознании, существует не жизнь, а ее сознание. Мысль идеализирует все, к чему она прикасается, — как во внешнем мире, так и во внутреннем. И, мысля, всегда имеют лишь реальность, являющуюся реальностью мысли, благодаря которой мыслят. 11. СНЯТИЕ КАК ОПОСРЕДОВАНИЕ ВСЯКОЙ НЕПОСРЕДСТВЕННОСТИ Однако в этом месте закон снятия чувства превращается в закон не только более содержательный, но, пожалуй, также и более значимый — в закон снятия непосредственной жизни духа, которое осуществляет мысль. Чувство является непосредственным по сравнению с рефлексией над чувством; и равным образом непосредственной является воля или познание как духовная жизнь, над которой рефлексирует сознание. В любом случае мысль там, где снимается непосредственность, является опосредованием; но в любом случае само это опосредование не освобождается от непосредственности духовной жизни, которая опосредуется в мысли. Действительно: как было отмечено, не только страсть продолжает жить в той самой философии, посредством которой предполагают освободиться от страсти, а все познавательное исследование питается и поддерживается силой чувства того, кто этим исследованием занимается всю свою жизнь, — но сама рефлексия, посредством которой, как считается, останавливают и уничтожают воление, не была бы возможна, если бы через рефлексию не развертывалось воление, которое, дабы много раз утверждать себя, нуждается в усилии, не меньшем, чем стоило бы самое упорное напряжение наиболее явного действия, изменяющего реальное. Именно мысля — только мысля! — трудятся над преобразованием реального, т.е. над созданием новой реальности. Таким образом, становится ясно: если мысль как акт мышления снимается мыслью, которая ее мыслит, то эта мысль не в меньшей степени мысль, чем та, которую она снимает, — и, более того, в еще большей. Так что непосредственность внутренне присуща тому самому опосредованию, которое ее снимает; и снятие — это не что иное, как связь непосредственного с опосредованием. 12. ИММАНЕНТНОСТЬ НЕПОСРЕДСТВЕННОГО В ОПОСРЕДОВАНИИ Давайте остановимся здесь ненадолго. Абстрагирующая и аналитическая мысль отвлекается от этой связи и противопоставляет непосредственное опосредованию, отрывая их друг от друга. Так, говорят о чувстве, которое является чувством, еще не тронутым мыслью, и о мысли, которая растворила чувство и освободилась в чистом субъективном безразличии простой теории. Все это абстракции. Подобно тому как в опосредовании продолжает жить непосредственное, так и непосредственность всегда является относительной; и то чувство, которое оказывается слепой страстью по сравнению с более высокой ступенью рефлексии, когда оно не совпадает с этой ступенью (должной еще наступить и поэтому не существующей, но взятой в своей актуальности), имеет уже свое собственное осознание, т.е. является содержанием какой-то мысли. Последняя, конечно же, развивается и постепенно восходит вверх; но дух никогда не отстает от этой мысли, как если бы он должен был еще возвыситься до нее. Кто говорит: «непосредственное» — говорит, стало быть, «опосредование», и наоборот. И если опосредование — мысль, то кто говорит «чувство», говорит «мысль», а кто говорит «мысль», говорит «чувство». Мысль не выходит, не может никогда выйти из себя; но внутри себя она встречает чувство; она — чувство. И мысль не могла бы существовать, не будучи чувством. Мысль в самой себе встречает чувство, встречает волю как непосредственное воление и встречает также самое себя как непосредственную мысль. И это можно назвать природой связи, о которой идет речь, т.е. можно сказать, каково на самом деле различие между непосредственным и опосредованием. Поскольку это «самое себя», которое мысль находит внутри себя как найденное и увиденное (и, стало быть, как опосредованное) — не мысль (природа которой состоит в том, чтобы быть опосредованием), но то самое, что в своей непосредственности и следующей за ней неразличимости и нераспознаваемости является столь же мыслью, как и воление, как и чувство. Она — чистое и самое что ни на есть непосредственное: чувство как чувство, начало духовной жизни, еще не развитое и не дошедшее до самосознания; не ощущение как отнесение (которое еще может быть) к объекту, но ощущение как еще замкнутое в себе, — чистая субъективность, которая, опосредуясь и приобретая самосознание, становится мыслью или познанием. 13. ЧУВСТВО КАК ЧИСТАЯ СУБЪЕКТИВНОСТЬ И в самом деле, мысль — не чистый субъект, но субъект, который отражается в объекте: связь субъекта и объекта (одновременно познание и воление) как автоктизис, или самосотворение. Но этот автоктизис, вводя связь субъекта с объектом, вводит прежде всего полагание субъекта — и, стало быть, отрицание его абстрактного полагания; вот почему отрицание опосредуется, полагая себя как субъект, объект и как их взаимную и необходимую связь. Таков процесс развития духовного акта, которому поэтому имманентен субъект как положенный и как подвергнутый отрицанию. Так вот: не тот ли это субъект, который не может не быть положен в мысли, но который не может быть положен, не подвергнувшись отрицанию; не тот ли это субъект, который является творческим началом как действия, становящегося миром, волением, так и понятия, оказывающегося самопонятием; не тот ли это внутренний и глубокий порыв, который влечет нас к бытию, но к бытию в свете мысли; не та ли это любовь, как ее изображает Платон, которая является не бытием, но жаждой бытия; не то ли это вечное беспокойство, которое трепещет, пылает и сияет в мире, являющемся его творением; не то ли это, что вечно находится в начале жизни и, пробуждаясь, заставляет нас почувствовать внутреннее естество, которым является каждый из нас и в силу которого каждый отличается от целого — и делает себя центром универсума, и относит все к этому центру, и в нем находит свою основу и меру всего, что для него существует, а потому всегда ищет различающее основание — дабы отличить то, что существует (и в силу этого для него имеет значение), от того, что является чистой идеей или грезой и не существует (и поэтому он может о нем не беспокоиться); не та ли это основа, на которой для каждого зиждется от рождения и до смерти мир — и которая, стало быть, является носительницей всех интересов; не этот ли неуничтожимый субъект всей духовной жизни является постоянным пробным камнем всего, что внутри духовной жизни постепенно возникает и приводится в мировую систему; не тот ли это субъект, который называется чувством, неуловимым — и все же всегда живым и присутствующим, возрождающимся время от времени из всех умерщвляющих философий, вновь утверждая себя как нечто реальное и позитивное, победоносное в самом акте наиболее энергичных пессимистических отрицаний, которые им осуществляются? [1] И не это ли то его удовольствие, которым он наслаждается в самих муках страдания, воспринятого и остающегося живым во всей его непомерной резкости — потому, что оно и есть та самая воспринимающая сила, которая, даже отрицая себя, утверждается? 1 Чувство, которым человек непосредственно связан с самим собой, является также узами, которыми человек чувствует себя неразрывно связанным со всеми вещами, называемыми особенными, и с существующим миром (с этим миром) и чувствует связанным мир (со всеми его отдельно взятыми вещами) с самим собой. Существующий мир, этот мир существует и отличается от всякого другого возможного, потому что hie et nunc* я имею его в опыте, ощущаю его в себе и посредством себя: он почти я сам — и, более того, именно я сам, поскольку я есмь не как я могу себя мыслить, а именно как я есмь и как я есмь непосредственно. 14. ЧУВСТВО ХАРАКТЕРА Но если как чувство, так и воление, в их отличии от опосредования мысли, являются тем непосредственным субъектом, основой всей духовной жизни, понятно, почему чувство и воля вновь предстают как сущностные для акта мысли и как будто бы составляют его энергию и внутреннее ядро. Понятно, почему более живым и подвижным чувство предстает всякий раз, когда субъект вкладывает больше себя, своей внутренней энергии в акт своего мышления, в поиск и в определение истины, и почему сила и упорство характера необходимы как в действии, так и в умозрении, в котором даже больше, чем в обычной практике, требуется вся деятельность и, так сказать, наличие субъекта. 15. СУБЪЕКТ В НЕРАЗАИЧЕННОЙ НЕПОСРЕДСТВЕННОСТИ Непосредственный субъект в своей неразличенности не является, между прочим, волением, как он не является мыслью. Воление отличается от чувства как акт, который опосредует субъект, как автоктизис. По эту сторону от опосредования находится чистое чувство — страстность, субъективность, предстающая перед коррелятивной рефлексией, по отношению к которой является чем-то непосредственным любое самое рефлексивное и опосредованное воление. Ведь в свете осуществляемой некоторое время спустя рефлексии практическое действие — всего лишь форма жизни субъекта, непосредственно (т.е. естественно и необходимо) детерминированная. Свобода заключена в волении, поскольку оно волит, а не поскольку оно волело. Факт необходим, акт свободен; и воление, объект рефлексии — не акт, но факт; и акт присутствует в рефлексии, которая его теоретически осмысливает, констатируя его и определяя. Верно, что воление как акт — не то воление, которое мысль имеет перед собой, когда отличает его от себя и противопоставляет себе, а то воление, которое составляет одно целое с мыслью. Одним словом: или воление является опосредованным — и тогда оно мысль; или непосредственным, и тогда оно — чувство. Субъект в своем непосредственном полагании есть чувство — то чувство, которое мысль отрицает и впитывает в самое себя. 16. ВОПРОСЫ ЭСТЕТИКИ Эта субъективность чувства и страстности, лежащая в основе духовной жизни, подверженной негативности духовного акта (из-за которой, можно сказать, она находится в имманентном кризисе), помогает объяснить сущностные черты наиболее элементарной формы жизни духа — искусства, понятие которого было недавно, и прежде всего благодаря заслугам итальянской философии, живо освещено с разных сторон (но оно все еще ждет, что проникнут в его сущность). Бесспорно, что искусство — это интуиция. Но также неоспоримо и то, что мысль тоже является интуицией. Отсюда следует: даже если допустить все-таки, что существует интуиция без мысли, то у нас не могло бы быть мысли без интуиции; и художественный характер не следовало бы поэтому отрицать за понятием и за всяким — логическим, научным или философским — произведением, когда из интуитивного характера искусства хотят вывести неэстетичность всякого творения мысли. Был также достаточно прояснен лирический характер искусства, поскольку интуиция является формой, адекватной чувству, страсти, субъективному элементу духа. Но, с другой стороны, коль скоро субъект оказался отчужденным от самого себя посредством мысли и перенес себя на познание реальности, предполагают, что лиризм должен сойти на нет; и снова там, где есть мысль, нет будто бы больше чувства — и, следовательно, искусства. И несомненно, что искусству свойственна та наивность духа, каковой является жизнь без рефлексии, сон, который не познается в качестве такового, предоставление внутренних сил самим себе, свободных от контроля и от связей с исторической реальностью. Это не отменяет утверждения, что даже Гомер не должен почивать на лаврах и что в этой наивной жизни искусства, как грезящего духа, самому что ни на есть внимательному сознанию следовало бы все же быть бдительным и постоянно обуздывать искусство. Но когда дали себе отчет о природе чувства, эти черты интуитивности и лиричности искусства оказались не только объяснены, но и очерчены в рамках наиболее им подобающих границ. Интуиция — не что иное, как непосредственное полагание духа в его субъективности: то неуловимое и все же всегда присутствующее, что, как мы видели, может быть названо сущностью чувства. Ведь тот, кто хотел бы постичь интуицию как актуальность духа, обрек бы себя, согласно известному образу, на тщетное усилие собаки, которая стремится укусить свой хвост. Ничего вне мысли, ничего ниже мысли. Все, что является реальным, можно увидеть таковым, познавая себя; и ничто не познается иначе, как только через универсализирующее и идеализирующее опосредование мысли. То особенное, та индивидуальность, о которой одно время разглагольствовали как о подлинном предмете эстетической интуиции, — миф: особенное или остается во тьме, и его не видят; или его видят, но оно уже находится в свете универсального. И не существует индивидуальности вне самосознания — вот почему универсальное индивидуализируется как сознание, идеализирующее мыслящий субъект. Итак, попробуй постичь себя интуитивно — и ты сразу же окажешься перед мышлением. Но мысль, как опосредование непосредственного, сама интуитивна — т.е. содержит в себе интуицию. Она и есть субъективность, которая развертывается, утверждается и заявляет о себе в мысли. Развертывается как тот особенный субъект, который как раз и универсализируется через мысль (и который поэтому вначале, по сю сторону от мысли, является особенным). Утверждается как та индивидуальность, которая начинает существовать, поскольку через мысль особенное соединяется неразрывно с универсальным. Интуиция, когда она осуществляется, есть мысль; а когда она не стала мыслью, она находится по сю сторону от всякой реальной актуальности, и о ней нельзя говорить ни под каким предлогом. 18. НЕАКТУАЛЬНОСТЬ ЧИСТОГО ИСКУССТВА Нужно сказать, что искусство как форма интуиции — не реальность, но точка зрения: оно — не исторически удостоверяемая ступень, а идеальная форма, абстрактно различаемая в исторической реальности духа. Ибо в любом духовном акте, в любом талантливом произведении существует интуитивный элемент — но всегда растворенный в мысли; существует субъект — но опосредованный в необходимой связи субъекта и объекта. Нет искусства без критики, без истории, без философии; нет абсолютной наивности без рефлексии. Но нет и абстрактного опосредования, при котором не билось бы сердце человека, при котором не зажигалась бы страсть, при котором не было бы страдающего и радующегося субъекта; он со своим пылом, со своей потребностью, со своей любовью или стремлением быть утверждается, развертывается в мысли — вот почему человек увековечивает себя. Между искусством и мыслью нет тождества; и тот, кто поспешил бы считать логистической или панлогистической эту концепцию искусства, дал бы доказательство тому, что может различать не идеи, а только вещи (поскольку именно вещи различаются, чтобы быть одна вне другой, — тогда как идеи пребывают все одна внутри другой, хотя они абсолютно все различаются). Искусство и мысль, хотя они, между прочим, и исключают тождество, не находятся в том отношении противоположности, в котором их представляет так называемое учение об автономии искусства, — если только их противоположность не хотят понимать диалектически и, стало быть, как противоположность, которая одновременно является единством. 19. ИСКУССТВО, РЕЛИГИЯ И ИХ СИНТЕЗ И все же не существует в подлинном смысле противоположности между непосредственным и опосредованием (искусством и философией). Опосредование — это связь, или синтез; а элемент, логически противоположный первому непосредственному, — второе непосредственное: объект напротив субъекта и связанный с последним благодаря синтезу. Мысль, или философия, и есть этот синтез, являющийся отрицанием как абстрактного субъекта (искусство), так и абстрактного объекта, в полагании которого состоит религия. Поэтому в опосредовании мысли растворяется не только непосредственность искусства, но и непосредственность его противоположности, религии. И благодаря обоим противоположным моментам, как и благодаря их имманентному синтезу, вечная непосредственность — вечное опосредование. Борются одно против другого два непосредственных, противоположных именно потому, что они положены — и одно, и другое, и одно против другого; но эта борьба имеет необходимое разрешение в единстве синтеза, который отрицает каждый из двух этих моментов как положенный исключительно без другого. Следовательно, мысль не может существовать без искусства, являющегося сущностным для синтеза, в котором она осуществляется. А искусство не может существовать самостоятельно — по сю сторону от мысли, как чистое искусство. Ни один из двух этих моментов не может обойтись без другого; и если бы это их единство было «панлогизмом», как подозревают некоторые защитники автономии искусства, то его можно было бы назвать на том же самом основании «панэстетизмом» — с точки зрения того, кто хотел бы гарантировать чисто логический характер философии. Истина в том, что тот, кто хочет искусства, не запятнанного мыслью — девственного, чистейшего — вместо реального искусства, живого и трепещущего тела, обнимает пустую тень, абстрактную, несостоятельную и абсурдную идею, подобно тому, кто, создавая мифы, допускает чистую мысль, бездыханную, апатичную, лишенную всякой субъективности и всякой конкретной индивидуальности. 20. АКТУАЛЬНОСТЬ ИСКУССТВА В МЫСЛИ Более того: если верно, что опосредование — это актуальность непосредственного, то мысль не живет за счет искусства. А искусство не нуждается в отречении от мысли. Верно и противоположное. Поскольку невозможно ни то, чтобы субъект выказывал более мощно собственную энергию — и, стало быть, лучше реализовывал интуитивный момент духовной жизни иначе, чем развертывая себя в связи, благодаря которой он начинает опосредоваться в мысли; ни то, чтобы это опосредование, в коем состоит мысль, отличалось в силу иного свойства, чем это свойство субъекта. Аргументы, обычно приводимые в доказательство того, что искусство и мысль развиваются обратно пропорционально друг другу, всегда выводятся из опыта, грубо и поверхностно истолкованного из-за недостатка ясности и строгих идей относительно имманентной связи этих двух моментов. Вот почему, дабы зафиксировать чисто интуитивный характер искусства, приводят в пример хотя и прекрасные его произведения, но — красоты слабой и едва сияющей, изящные в своей утонченной наивности или рудиментарности мысли; и делают из них тип эстетического творчества. А с другой стороны, в качестве образцов мысли берутся хотя и глубокие, по крайней мере местами, произведения, испещренные проблесками мысли, но — запутанные, страдающие непонятностью, проистекающей от недостаточной разработки или от недостающей субъективности и эстетической энергии, логически представляющие собой скорее наброски, чем завершенные. Одним словом, мелкое искусство, считают, должно быть истинным искусством, и философия будто бы должна быть представлена произведениями или их наименее философскими частями. |