СОЦИОЛОГИЯ. социология. Контрольные вопросы для самостоятельной подготовки к семинарскому занятию 7
 Скачать 263 Kb.
|
|
В России политическая власть напоминает двуликого Януса, обычно обращенного к народу лицом законного царя, но держащего наготове свою вторую личину — царя самозваного. В качестве исторического явления, самозванство ограничено хронологическими рамками XVII — XVIII вв. и в большинстве концепций «привязано» к народным движениям. Но в последние годы исследователи стали отходить от взгляда на легенды о «царях-избавителях» как проявлении чисто крестьянского утопизма. Так, Р.Г.Скрынников отмечает, что вера в пришествие «хорошего» царя была свойственна самым широким слоям народа и служилому сословию. Внезапное обольщение народа самозваными царями есть скорее его стабильная «привязка» к образу царя вообще. Итак, самозванство не исключение, а правило российской жизни, это оборотная сторона российской харизмы. С политологической точки зрения, перипетии самозванческих интриг, факты «воскрешений» и «пришествий» не исчерпывают всего явления. Как оппозиция власти вообще, до сих пор не утратившей ни своей иерархической природы, ни сакрального архаического базиса, самозванство охватывает и немонархический период властвования советских иерархов. Лишь династический принцип наследования сменился на преемственность «вождей». В таком смысловом ряду и сегодня самозванцем будет воспринят любой избранник народа, не обладающий сакральным основанием для своей «избранности». Отмеченные сложности проистекают из природы российской архаической харизмы, опирающейся не столько на «внешнюю» традиционную преемственность властного порядка, сколько на особо острое чувство зависимости, ставшее «внутренним» для российской политической ментальности. Итак, самозванство в данном смысле — исключительно отечественный феномен: это проявление харизмы как «внутренней» традиции, когда преемственность власти ощущается на сакральном уровне. Указанная потребность сознания получила свое оформление в первую очередь в виде религиозных утопий. Инициатором здесь выступила сама Церковь, занявшаяся поисками священного смысла в царской власти. В результате появилось знаменитое учение о «Святой Руси» и священной миссии царя, которое легло в основу государственной идеологии самодержавия. Но причиной такой апологетики была не утилитарная необходимость «огосударствления» Церкви, не утопия сама по себе. Как считает В.В. Зеньковский, возвеличивание царской власти стало выражением мистического понимания истории, смысл коей виделся в подготовлении к Царству Божию. Итак, в политическом сознании россиян, независимо от реальности, «плохому» царю противостоял «хороший» царь; за историей оставался лишь выбор имен, так как в обстоятельствах, когда это требовалось, недостатка не возникало. Консервативное политическое сознание до сих пор не может отрешиться от данного стереотипа и возрождает традицию под новыми личинами. Это «раздвоение» образа лидера, конечно, служило сопутствующим моментом социального кризиса, но не его признаком. Самозванство само по себе в политологическом плане — не свидетельство кризисности политической системы, а ее неотьемлемая составная часть, своеобразный механизм, служащий для восстановления равновесия в структуре власти. Феноменология самозванства объясняется более общими и глубинными причинами, обусловливающими представление о лидерстве на сакрально-архаическом уровне, когда лидер занимал парадоксальное положение. Как известно, в племенных обществах верховный вождь представляет одновременно и верхушку структурной политико-правовой иерархии, и всю общину как неструктурную единицу; он символизирует и саму племенную территорию, и все ее богатства. В российском политическом сознании царь есть не только вершина иерархической «структуры», но и выразитель интересов «мира», общества в значении «коммунитас», он — символ земли, т.е. государства. Такое архаическое сознание «обязывало» царя быть одновременно и выразителем обычаев «структуры» и морали коммунитас. Символического совмещения формально оказывалось достаточно, но время от времени возобладало мнение, что лидер приносит общественные ценности в жертву властолюбию. Тогда «символическое» сознание начинало испытывать потребность в восстановлении равновесия — начиналось «раздвоение» фигуры царствующего государя, за спиной его росла тень царя самозваного. Но «раздвоение» не означало «раскола» общественных представлений, т.е. «плохой» царь в общественном сознании не отражал только структуру, а «самозванец» не являлся только символом коммунитас. Конечно, самозваному претенденту приходилось вести себя в определенном смысле как «коммунитарному лидеру»: он обращался к народу, льстил ему, раздавал обещания и обрушивался с критикой на власть. Но это не принципиальная позиция, характеризующая феномен «власти слабого», а утилитарная. Да и внестатусное положение самозванца нельзя назвать маргинальным. «Хороший» царь в представлении россиян должен быть не только «законным» (т.е. основанием для получения высшего «структурного» статуса служит архаически-сакральная харизма), но и являться одновременно эталоном совести. Символическая характеристика «хороший» как раз и концентрирует эту совместимость. Другое дело — понимание моральных норм. В отечественной морали, повторим еще раз, все сосредоточено в понятии «справедливость». Образцом «грозного», но «справедливого» царя предстает Иван IV. Вот как описывал Н.И. Костомаров его действия перед введением опричнины: он одним объявлял гнев, другим милость, настраивал большинство против меньшинства, чернил служилый класс и даже духовенство перед народом, «таким образом заранее предавал огулом и тех, и других народному суду, которого исполнителем должен быть он сам. Царь как бы становился заодно с народом...» (Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. В 3-х томах. Т.1. Пг., 1915, С. 412.). Продолжая тему причин популярности Ивана Грозного, Скрынников отмечал, что ей способствовали публичные казни «изменных» бояр, всенародное объявление их вины и обращение к толпе за одобрением, а также наказание приказных правителей и судей, обличенных во взятках и мошенничестве (7). Жестокость Ивана IV и проклятие знати не помешали созданию легенды о его «справедливости» (как и аналогичной оценки «советского монарха» Сталина). В противовес Ивану Грозному, «незаконный» Борис Годунов, пытавшийся играть роль царя-избавителя, потерпел полное поражение, завоевав лишь нелюбовь народа и расчистив почву для «явлений» Лжедмитриев. То есть не прослеживается и прямой аналогии «хорошего» царя с оппозиционным лидером. Выход из этой путаницы, думается, дает взгляд на институт лидерства в России как на бинарное образование. Политическое сознание россиян представляет официального лидера одновременно его же собственным «официальным оппозиционером». Отсюда наше умиление перед покаянно-уничижительными жестами и самокритикой верхов. Лидер-оппозиционер «неофициальный» — это не противник властвующего лица, а зеркальное отражение лидера «законного». Вот почему оппозиция принимает форму «двойника», т.е. других оснований для лидерства, кроме «официальных», нет; и дело не в законопослушности россиян, не в следовании «внешней» традиции. Суть заключается в том, что «официальное» понимается как архаический обряд передачи высшего статуса, сообщающий ему необходимую сакральную силу. Без нее традиционное политическое сознание не мыслит себе не только иерархии, но и социальной связанности вообще. Таким образом, понятие «законности» лидера базируется на архаически-сакральной харизме, и оно достижимо в реальности только в официальной форме. В этом смысле Октябрьский переворот 1917 г. был грандиозным общесоциальным обрядом перехода, сообщившим через состояние коммунитас сакральность новой власти; и окончательно потерявшие сакральное основание для властвования Романовы в политическом сознании россиян стали вне закона. Сакральность свойств советской власти демонстрировалась затем не только через рутинизацию харизмы первых «коммунитарных» вождей, но и посредством архаического обрядового культа приобщения к «физическому источнику» власти. Итак, политический лидер в России, совмещая в себе качества «структурного» и «коммунитарного» лидера, выступает и как главное лицо культуры, но культуры, имеющей архаическую подоснову. Вот почему он одновременно является и пророком. Так в отечественном политическом сознании смешиваются сакральное и секулярное, властвующее и оппозиционное, политическое и общекультурное. Эта двойственность представлений о власти позволяет системе обновляться, не меняясь по существу. Но устойчивость властных отношений в принципе не означает гарантии стабильности политической системы в целом. Напротив, архаически-традиционное сознание требует периодического символического чередования структуры и коммунитас. И хотя эти «символические бури» иногда сопровождаются реальными общественными потрясениями, они в результате лишь создают символически-лиминальную среду для «ресакрализации» секуляризовавшейся социальной иерархии. Таким образом, традиционно-архаическая политическая культура России представляет собой весьма колоритный конструкт, опирающийся на сакральный базис. Она демонстрирует так наз. органический тип общественного единения, когда антитетическая по характеру культура самопроизвольно восстанавливает политико-социальное равновесие. Все построение представляет собой мифологически-символическую иерархию, вершина которой — лидер — является отражением «архаического божества». Но даже тогда, когда этот «бог» антропоморфен, к нему не применимы принципы «высокой» морали. В «символической культуре» и лидер становится символом — персоной, лишенной собственного лица. Политический мир России — это «дикая», но не мрачная среда, тем не менее далекая от «веселого язычества», поскольку все политические процессы протекают в атмосфере серьезности, отсутствия игры. Очевидно, изживание архаического комплекса в современной российской политической культуре — процесс длительный и многотрудный, который нельзя искусственно ускорить, подстегнуть, но в котором возможны и откаты (как это было в период после октября 1917 г.), и приостановки (как в сегодняшнее время). Но данный процесс можно сделать менее болезненным для общества, если оно увидит реальное наличие мощных пластов отжившей архаики в своей политической жизни, осознает его как одно из главных препятствий на пути обновления этой жизни. |