СОЦИОЛОГИЯ. социология. Контрольные вопросы для самостоятельной подготовки к семинарскому занятию 7
 Скачать 263 Kb.
|
|
5. Архаика в российской политической культуре Любое общество в своем развитии опирается на традиции собственной политической культуры. При этом традиции современного общества имеют сравнительно недавнее происхождение, так как в его истории они последовательно сменяли друг друга, синтезировались, модернизировались. Сама роль традиций в политической жизни такого общества изменяется, позволяя говорить о нем как об обществе «внешней» традиционности. Иная картина предстает при рассмотрении обществ переходного типа, в т.ч. и нынешнего российского. Здесь мощные пласты культурной архаики еще выходят наружу. Общественное сознание еще не утратило черт, свойственных первоначальным стадиям цивилизации, — спонтанные реакции на окружающий мир, нечеткое различение реальности и собственного вымысла, допотопные страхи, чувства личной беспомощности и зависимости от мистического и т.д. Как известно, мыслительный мир архаического общества организован по принципу дуализма: все принадлежит либо той, либо другой стороне. Отсюда — универсальное деление на «своих» и «чужих», на «друзей» и «врагов». Нетрудно убедиться, что указанные принципы в какой-то мере определяют отношение россиян к политике. Она мыслится не как пространство диалога, а скорее как арена борьбы сил «добра» и «зла». Такая борьба до сих пор рассматривается в качестве творческого фактора культуры, чуть ли не главного двигателя прогресса. Разумеется, «архаический комплекс» российской политической культуры сохранился лишь в «усеченном» виде (что, заметим, крайне усложняет понимание метаморфоз нашей политической жизни). Такую «усеченность» особенно наглядно демонстрирует анализ игрового элемента в политике. Этот элемент был весьма существенным в процессе становления политики как культурной деятельности; по мере развития общества он растворяется, ассимилируется, кристаллизуется в формах политической жизни. На первый взгляд, в нынешнем российском политическом сознании и культуре нет места игре: они абсолютно серьезны, даже слишком серьезны. Но при более внимательном рассмотрении отечественной политики можно увидеть фантасмагорическую имитацию политического действия, которое разворачивается в игровой форме. У нас открыто «играют», но играют не по правилам. Политические акторы пытаются «гипнотизировать» общество, прибегая к обрядам и ритуалам, «заклинающим» лучшую жизнь. Политики делают вид, что совершают какие-то действия во имя совершенствования бытия, а граждане — что верят в их эффективность. Политическое сознание наших соотечественников остается в значительной степени мифологизированным, а значит — идеализирующим действительность. Эта политическая мечтательность зачастую противопоставляется западной «обыкновенности», приземленности, рациональности как возвышенная и устремленная в будущее. Но если обратиться к истокам сегодняшней российской «идеомании», то обнаружится ее древняя сакральная природа, укорененность в первобытном прошлом — времени господства идей, не замутненных сложностями различного рода доктринерства. Заметим, что мифотворчество характерно не только для архаического общества, но и для более развитых в политическом отношении обществ, сохранивших, однако, архаическую культуру. К их числу принадлежала и Римская империя. Там существовала своеобразная практика боготворчества — сочинения новых богов для снятия напряженности от глубоких общественных потрясений или от извечных забот и переживаний, по сути, перераспределения ответственности за происходящее между материальным и трансцендентальным мирами. Й. Хейзинга пишет, что такие аллегорические фигуры, как Изобилие, Согласие, Благочестие, Мир, Добродетель, олицетворяли для древних латинян «не чисто умозрительные категории высокоразвитого политического мышления, но материальные идеалы первобытного коллектива, который хочет обеспечить свое благополучие деловым обращением с высшими силами» (Хейзинга Й. Ноmо Ludens. В тени завтрашнего дня. М., 1992. С.198). Думается, фигурой указанного ряда для современных россиян является Справедливость. Мы имеем здесь дело не с отвлеченной, пустой абстракцией, а с идеалом первобытности, взыскующим материализации. Этот архаизм, преломившись через историческую «уравнительную» традицию, лег в основу современных политических мифов о будущем. Его живучесть также свидетельствует об архетипичности российского общественного сознания. Содержательно это сознание структурировано так, что «базисные ценности» — порядок, закон, благосостояние, мир, добродетель — интегрированы в идеал справедливости: все соотносится с ним. Сознание, таким образом, морализировано, но это — не «высокая» мораль. Конечно, на современном этапе развития идея справедливости не имеет религиозного характера, но по своему общественному назначению она именно такова. Имея склонность фетишизировать идеи-доктрины в качестве лучшего способа добиться справедливости, мы возводим очередное учение на пьедестал и поступаем с ним как дикарь со своим божком: поклоняемся ему, заклинаем совершить чудо, а если чуда не происходит, то наказываем строптивый фетиш за неисполнительность и, наконец, ритуально свергаем, чтобы затем воздвигнуть новое изваяние. Примитивно-мистическому, «ребячливому» общественному сознанию легче понять политическое явление, если его мысленно упростить путем прямой персонификации, тем более что практика всегда направляла мысль на этот путь. У нас традиционно таким образом персонифицировано государство — одна из «всеобщих» идей российского политического сознания. Синкретически государство для нас — это его лидер, а патриотизм — прежде всего лояльность и любовь к его персоне. Поэтому любой кризис во властных верхах сразу же воспринимается катастрофически, так как с утратой идеологемы государство может исчезнуть из сознания, несмотря на все сохраняющиеся материальные атрибуты государственности. Но «оживляя» государство его отождествлением с официальным лидером, мы лишаем последнего права быть личностью. Он превращается в символ, своего рода ритуальный знак, абстрактно-обобщенный образ. Сакральное отношение к лидеру (и лидерству) носит архаический смысл: это не символическое отражение богочеловека, а отражение архаически-антропоморфного божества. Вот почему конкретные носители государственной власти так мало почитаемы у нас как индивидуальности. Не видя в лидере личность, мы персонифицируем самое власть, которая «облекается» в фигуру лидера. Не правда ли, «символическое» сознание? Стоит ли удивляться, что основания власти как таковой обозначаются в сакральной форме. Итак, наша политическая культура (и культура вообще) во многом сохраняет сакральные основы. Это распространяется и на политические институты (государство, его главу, местную власть, деятелей правительства и т.д.), и на политические формы и структуры (система, режим, партии). Все это стало возможным потому, что сакральный элемент остается смыслообразующим в общественном — традиционно-архаическом — сознании, для которого свойственно единство игры и священнодействия, которое не вполне отличает миф от реальности. В современной политической культуре России игровой ее фактор проявляется в политическом мифотворчестве, а соревновательность — в конфронтационом восприятии текущей жизни. «Расщепление» агонального (состязательного) начала привело к смешению сакрального и светского. В религиозности нет подлинной веры, как и в светскости — последовательной секулярности. «Двойственность» традиционно-архаического сознания избавила Россию от фанатизма и массового, и индивидуального, ибо фанатизм требует религиозной цельности (эмоциональной или рационально-формализованной). В России религиозная жизнь была порабощена государством, а свобода духа прорывалась в таких явлениях, как юродство, странничество, старчество. Но любое искание Божьей правды, т.е. Справедливости, представляло собой поиски не единого богочеловека, который владел бы истиной, а было разнонаправленным — для установления неких божеств архаического типа (человекоподобных или тотемных). Фактически мы имеем дело с полуязыческой религиозностью. «Многобожие», стремление продолжить творение и воссоздание богов, мифотворчество, мистицизм, коллективный характер верований, предпочтение религиозной ритуальности духовному подвижничеству и внешней набожности — истинному благочестию, монашеский идеал и уютно-бытовое отправление культа — все это сохранялось, несмотря на то, что (а может быть, потому что) византийское христианство со временем превратилось в национально-культурное явление, войдя в государственную идеологию. Таким образом, произошло смешение, а не слияние культурных ингредиентов, которые как бы просто приложились друг к другу. Этот симбиоз не разрушил архаически-сакральной основы российской культуры (сохранив ее на мифологическо-символическом «уровне»), в отличие, к примеру, от архаической культуры Римской империи. Когда христианство полностью отрезало эту культуру от ее сакрального базиса, она быстро увяла (Хейзинга Й. Ноmо Ludens. В тени завтрашнего дня. М., 1992. С.202). У нас же архаическая, примитивная сакральность держалась за счет «нерелигиозности» сознания, его мифологизированности. Внесенная извне вера в единого Бога была сравнительно легко воспринята общественным сознанием потому, что образовалась историческая культурная потребность в ней, имевшая другие органические корни, — потребность, связанная с государством. Как бы ни была велика роль христианства в российской культуре, она носила характер не культуросозидания, а «осовременивания» архаической традиции. Это пример того, как социум с «внутренней» традиционностью, сохраняя неизменным общественное сознание по сути, легко расстается с ее старыми формами. Очевидцев Октябрьского переворота 1917 г. потрясла метаморфоза: «богобоязненный» русский народ вдруг, в одночастье, стал безбожным. Невозможное стало возможным потому, что официальная советская «отмена христианства» не в силах была разрушить сакральный базис культуры, а нерасчлененность сакрального и светского в культуре позволила быстро регенерировать утраченное. Более того, атеистическая коммунистическая империя с ее верой во всесильную доктрину внешне напоминала теократическое государство (чего не наблюдалось в Российской империи). Воинствующий официальный атеизм по форме и последствиям был схож со средневековой религиозной нетерпимостью. Сталин, подобно основателям Московского царства, прибегнул к прямой сакральной аналогии, когда князь (царь) провозглашался наместником Бога на земле, т.е. сама власть инспирировала собственное олицетворение и символизацию. Советский вождь, в свою очередь, заявил себя гарантом-символом не только доктрины, но и государства. Для этого пришлось выправить теорию (как когда-то Иван IV подправил летописи). Так в России освежалась традиция. Однако СССР/Россия все же не была в полном и завершенном смысле средневековым «теократическим государством». Благодаря сохранившемуся традиционно-архаическому сознанию энтузиазм активистов даже в самые мрачные периоды «советской инквизиции» не становился фанатизмом верующих. Когда российская культура начала трансформироваться в культуру «советскую», официальный лидер еще выступал в роли героя-культуртрегера (Ленин, Сталин). В «срединное» же время «главное лицо» политической культуры СССР/России автоматически отождествлялось с государственным лидером. Последнее оказалось возможным не столько благодаря насаждению стереотипа «верхушечным» способом (такого рода методы у нас плохо приживаются в силу особенностей традиционного сознания), а скорее стало результатом естественно-культурного процесса, одним из главных достижений и ценностей которого является государство. Государственный лидер механически заместил архаического лидера, став официальным пророком, ясновидцем и жрецом обязательной для всех идеологии, имеющей сакральный смысл. Но декретированная идеология не исчерпывала всех ожиданий мифологизированного и идеалистически ориентированного общественного сознания. Поэтому искали Божью правду (Новую Идею — «обновленный социализм»), а с каждым очередным лидером неизбежно возрождалась надежда на обнаружение «утаенной» Справедливости. И до сих пор предназначение лидера видится многим россиянам в доходчивом объяснении сложностей все еще пугающего их мира, а ожидания символизирует «дорога». Таково, на наш взгляд, харизматическое основание для лидерства, хотя «архаическая харизма» базируется ныне на материальных (в том значении, в котором использовал это слово Хейзинга) ценностях-идеалах. Если согласиться с тем, что российское сознание постоянно стремится к воспроизведению своих истоков, делая архаику составной частью современной политической культуры, то вновь и вновь приживлять архаику помогает сакральность. Интенсивные поиски российской суперидеи, будто бы культурообразующей и судьбоносной, при анализе обнаруживают неосознанную потребность «легализовать» и оправдать сохранение сакральной подосновы политической культуры. Сакрализированное сознание неизбежно становится символическим. Передача политической символики — свойство любого общественного сознания, но архаически-традиционное сознание сохраняло главным образом содержательно-сакральные символы. Вместе с тем различие обществ «внутренней» и «внешней» традиционности не ограничивается сферой символического значения. В первом сам символ служит, по сути, формой передачи традиционного материала, во втором же таковой выступают разнообразные обычаи. Именно их множественное воспроизведение закрепляет постулаты, или идеи («темы»), культуры (Тэрнер В. Символ и ритуал. М., 1983). Тема фактически — это основа совокупности «социально передаваемых типовых образцов поведения, характеризующая управление и политику в данном обществе», что составляет, совместно с личным опытом, способствующим социализации индивидов, политическую культуру, как она определена в англо-американском «Словаре политического анализа». «Поведенческий акцент» взаимосвязи явлений, поставленный его авторами, выдвигает на первый план значение стереотипов политического сознания в «культурном строительстве». Само же стереотипное «культурное» поведение есть регулярное движение по путям, «размеченным» символами, наподобие сигнальных огней. Склонность к полисимволизму позволяет сосредоточить внимание на «внешней стороне» символики. А это неизбежно влечет за собой переосмысливание «тем», сущностные изменения в политическом сознании. Так, в Британии главным символом государства является институт монархии, но принципиальное содержание политического общества — в пределах традиционной формы — со временем сменилось с иерархического на демократическое. В России же ключевым символом государства служит фигура лидера; несмотря на смену государственных форм, иерархический принцип до сих пор лежит в основе ее общественного устройства. На почве «сакральной иерархии» зиждятся «внешние» российские традиции авторитаризма, бюрократизма и пр. И общественным носителем данных традиций служат, как представляется, социальные низы. Три связанные с ними культурные формы: лиминальность, маргинальность и низшее структурное положение снабжают человека набором шаблонов или моделей, побуждающих его к переклассификации своего отношения к обществу, природе и культуре, более того, к действиям (Тэрнер В. Символ и ритуал. С.199), но, добавим, к действиям, заканчивающимся «сознательным выбором» устоявшихся властных ориентиров. Однако воспроизведение традиционных оснований власти не защищает российское общество от проблем, связанных с поддержанием его цельности и, по возможности, бесконфликтного функционирования. Как показал Тэрнер, примитивные общества разрешали конфликты с помощью ритуального действия, стоящего вне обыденного. Социальный механизм «обрядов перехода» воспроизводил и закреплял «структуру» посредством сознательного переутверждения ценностных ориентаций системы. С развитием общества улаживание конфликтов было перенесено в поведенчески-повседневную сферу. Для этой цели стало служить государство. Несмотря на усложнение соответствующих властных институтов и специализацию механизмов искусственного поддерживания стабильности, данная система является, по сравнению с первобытной, более конфликтогенной. Антитетичность — характерное состояние общественного российского сознания, но собственно конфликт здесь чаще всего зарождается, живет и умирает «в сознании». Такая «символичность» конфликта не только делает его еще одним мифом политического сознания, но и не дает ему выплеснуться в чисто поведенческую сферу. Конфликтность сознания рождает один из главных парадоксов российской политической культуры: балансирование на грани бунтарства, даже политического переворота не препятствует сохранению традиционного, на свой лад, образа жизни. Но символическая форма разрешения конфликтной ситуации не означает абсолютной стабильности и автоматической уравновешенности. Напротив, естественность механизма сглаживания напряженности загоняет конфликт «внутрь» и не гарантирует от реальных общественных противостояний и столкновений. Хотя сам открытый конфликт — отнюдь не типичное явление для России, знаменитый «русский бунт» так заметен в ее политическом процессе именно потому, что составляет скорее исключение, чем правило. Очевидно, что причины революций 1905 г. и 1917 г. невозможно объяснить только с точки зрения объективного отставания страны от мирового социально-экономического прогресса. По крайней мере, таковая отсталость не требовала радикальной смены экономической системы. Это был идеологический конфликт, и остроту его обусловило внутреннее состояние российской культуры. Реформа 1861 г. нарушила целостность структурно-ценностных ориентаций, закрепленных в общепринятых нормах, «темах» этой культуры. Позднейшее принятие «социалистического быта» произошло именно потому, что для «общинно-символического» сознания новый уклад более соответствовал аксиомам традиционно-архаической культуры, чем пореформенные полуновации. Сбитое с толку, уставшее за полвека от перипетий открытого конфликта, общество нашло успокоение, ухватившись за старые символы: «государство», «вождь», «справедливость». |