Платон. 46-59. Ктото, как я однажды слышал, прочитал в одном сочинении Анаксагора, что разум устроитель и причина всех вещей. Я обрадовался этой причине и решил, что дело налаживается, коль разум есть причина всего
 Скачать 32.71 Kb.
|
|
Платон 46 Кто-то, как я однажды слышал, прочитал в одном сочинении Анаксагора, что разум — устроитель и причина всех вещей. Я обрадовался этой причине и решил, что дело налаживается, коль разум есть причина всего; если устрояющий разум все устраивает, то и каждую вещь он помещает туда, где ей лучше всего находиться. Итак, если кто задумал бы отыскать причину каждой вещи, как она возникает, как уничтожается, как существует, ему следует найти, как этой вещи наилучше всего существовать, или что-либо иное испытывать или совершать. На этом основании, думал я, человеку надлежит исследовать по отношению и к самому себе и ко всему прочему только одно: что есть самое благое и наилучшее. Кто это знает, тот, неизбежно, знает и то, что есть худшее: ведь знание первого относится также и ко второму. Соображая обо всем этом, я пришел к той мысли, что в лице Анаксагора я открыл учителя, который мне пришелся по сердцу. И что этот учитель скажет мне, какова земля — плоская или круглая, а когда скажет это и объяснит мне причину, почему это так должно быть, причем укажет, почему земле лучше быть таковой. Если Анаксагор скажет, что земля находится в центре, то, думал я, он мне объяснит также, почему ей лучше находиться в центре. И если бы он объяснил мне все это, я готов был отказаться от отыскивания другого рода причин. Я приготовился таким же точно образом получить сведения и о солнце, и о луне, и о прочих созвездиях, об их относительной скорости, об их движении и всех прочих свойствах, узнать, почему лучше, чтобы каждое из этих небесных тел совершало и испытывало, что оно испытывает. Так как Анаксагор говорил, что все они приведены в порядок посредством разума, то я не думал, что он приведет для этого какую-либо иную причину, а только то, что самое лучшее для них быть тем, чем они есть. Я с большим рвением взялся за книги и читал их так быстро, как только мог, чтобы как можно скорее узнать, что есть наилучшее и что худшее. 47 Но быстро стала ускользать от меня эта радужная надежда, когда я, подвигаясь вперед в чтении книг, увидел, что Анаксагор вовсе не пользуется разумом и не указывает никаких причин для объяснения устройства мироздания, но, вместо того, ссылается, в качестве причин, на воздух, эфир, с воду и многие подобные несуразности. Я вынес впечатление, что Анаксагор попал в такое же положение, как если бы кто сказал: все, что делает Сократ, он делает посредством своего разума, а затем, пытаясь указать причины каждого из моих поступков, стал бы говорить так: я сижу здесь теперь потому, что мое тело состоит из костей и мускулов; потому, что кости тверды и разделены одна от другой суставами, мускулы же способны растягиваться и сокращаться; что кости окружены плотью и охватывающею ее кожей. Так как кости подвижны в своих сочетаниях, то мускулы, вследствие их сокращения и растяжения, дают мне возможность сгибать мои члены, что и служит причиною, почему я сижу теперь здесь, согнувшись. Пожалуй, и по поводу нашей беседы Анаксагор стал бы приводить такого же рода причины и ссылаться на звук, воздух, слух и так до бесконечности. А если бы кто-либо сказал, что, не имея мускулов и костей, чем я обладаю, я не в состоянии привести в исполнение свое решение, он сказал бы правду. Сказать же, что все свои поступки я совершаю, руководствуясь разумом, и при этом заявлять, что причиною моего поведения являются названные вещи, а не предпочтение наилучшего, было бы очень и очень легкомысленно. Ведь это значило бы не быть в состоянии различить, что одно есть причина, а другое — то, без чего причина никогда не была бы причиною. И большинство людей так и поступает: они нащупывают и называют это причиною, пользуясь при этом чуждым обозначением. Вот почему один представляет себе землю окруженною воздушным водоворотом, другой представляет себе землю плоским корытом. Но той силы, посредством которой все это находится в наилучшем с положении, люди не думают, что ей присуще какое-то божественное могущество. Они предпочитают придумывать какого-то Атланта, объединяющего все. Что касается меня, я с большим удовольствием пошел бы в ученики к кому угодно, лишь бы узнать, в чем эта причина состоит. Так как я потерял ее, оказался не в состоянии ни сам ее найти, ни узнать ее от кого-либо другого, то не хочешь ли ты, Кебет, чтобы я познакомил тебя с моим „вторым плаванием" в поисках за интересовавшей меня причиной? —Чрезвычайно хочу этого, отвечал Кебет. 48 —После того, как я отказался от попытки исследовать сущее, я пришел к тому выводу, что нужно остерегаться того, что бывает с людьми, которые, наблюдая солнечное затмение, смотрят на солнце и портят себе зрение, если смотрят прямо на солнце, а не на отражение его на какой-либо поверхности. Нечто подобное могло случиться и со мною: я испугался, как бы совсем не ослепла моя душа. Я решил, что нужно мне прибегнуть к помощи рассуждения и посредством его исследовать истину сущего. Быть может, мое уподобление и не вполне удачно. В самом деле: я не очень-то согласен с тем, что человек, который рассматривает сущее при помощи рассуждения, созерцает его в образах более, чем тот, кто созерцает его в его делах. Но как бы то ни было, я вступил на этот путь и всякий раз привожу то основание, которое признаю самым сильным; все то, что согласуется, по моему мнению, с этим основанием, я признаю истинным; то же, что с ним не согласуется, я считаю не истинным. Я хочу пояснить тебе мою мысль, так как, думаю, ты теперь меня не понимаешь. —Не совсем-то понимаю, клянусь Зевсом, сказал Кебет. 49 —Впрочем, в моих словах нет ничего в нового. Я говорю то самое, что постоянно говорил. Я хочу попытаться показать тебе, к какому виду причин относится та, которую я открыл; для этого я возвращаюсь к тому, о чем сказано было достаточно, причем исходным пунктом для меня служит то предположение, что существует и прекрасное само по себе, и благое, и великое, и все тому подобное. Если ты в этом мне уступишь и согласишься со мною, то я надеюсь вслед за тем доказать тебе причину и установить положение, что душа бессмертна. —Конечно, сказал Кебет: я делаю тебе эту уступку, только излагай немедленно свои заключения. —Ну, так обрати внимание, продолжал Сократ: ясно ли тебе так же, как и мне, следующее? Мне кажется, если существует что-либо прекрасное помимо прекрасного самого по себе, то оно прекрасно по той только причине, что имеет свою долю участия в прекрасном самом по себе. Согласен ли ты, что тут действует именно эта причина? —Согласен, отвечал Кебет. —Поэтому, продолжал Сократ: я не понимаю всех этих прочих мудреных причин и не могу познать их. На этом я не останавливаюсь дальше. И для меня и для всякого другого безопасным будет такой ответ: прекрасное становится прекрасным благодаря красоте. Ты разделяешь это мнение? —Разделяю. —И великое велико благодаря величине, меньшее — меньше благодаря малости? —Да. —Поэтому и ты не согласишься с тем, кто скажет, что один больше другого одною головою, а другой меньше другого в силу той же причины, но засвидетельствуешь, что ты утверждаешь исключительно только одно. Ведь ты побоишься натолкнуться на противоречие, если станешь утверждать, что один больше, а другой меньше на голову, потому, во-первых, что тогда большее оказалось бы большим и меньшее меньшим в силу того же самого, во-вторых, потому, что большее было бы большим вследствие такой малой вещи как голова. Было бы чудовищно, если бы кто-нибудь стал великим благодаря чему-либо малому. Или тебя это не испугало бы? Кебет, засмеявшись сказал: Конечно, испугало бы. —А не побоишься ли ты утверждать, что десяток больше восьми благодаря двойке, и что эта двойка причина того, что десяток больше восьми? И два локтя больше, чем один локоть, разве благодаря тому, что два превышает одно в половину, а не благодаря величине? —Конечно, отвечал Кебет. —А как же далее? Если к единице прибавить единицу или если единицу разделить на два, то не остережешься ли ты дать утвердительный ответ на вопрос, не является ли сложение и деление причиною образования двойки? И не воскликнешь ли ты громко, что тебе известен только один способ происхождения каждой отдельной вещи. Если кто затем будет держаться того же предположения, ты предоставишь ему идти своею дорогою и не станешь ему отвечать до тех пор, пока не исследуешь, согласны или не согласны друг с другом выводы, вытекающие из этого предположения. Когда, наконец, тебе нужно будет давать отчет в нем, ты поступишь таким образом: ты возьмешь за исходную точку другое, еще более общее предположение, которое, по твоему мнению является наилучшим пока не придешь к такому основанию, которое будет вполне достаточным. При этом, если ты желаешь отыскать что-либо из сущего, ты не будешь все перепутывать, как делают это наши спорщики, не будешь в одно и то же время говорить и об основном положении и о положениях, из него вытекающих. Спорщикам нисколько до этого нет ни дела, ни заботы. Довольствуясь своею мудростью, они всё валят в одну кучу, лишь бы только быть в состоянии удовлетворить самих себя. Но ты, я думаю, будешь поступать так, как я говорю, если ты из числа философов. —Сущую правду ты говоришь, сказали одновременно Симмий и Кебет. Эхекрат. Клянусь Зевсом, Федон, они правы. На мой взгляд, Сократ изложил все это с удивительною убедительностью для всякого, кто мало-мальски способен что-либо понимать. Федон. Рассуждение Сократа показалось убедительным и всем бывшим тогда при нем. Эхекрат. Равно как и тем, кто тогда не был с вами, и кто выслушал теперь твой рассказ. Чему же была посвящена дальнейшая беседа? 50 Федон. Когда сделана была Сократу эта уступка, когда с ним согласились, что каждая идея есть нечто сущее, и что все остальные вещи, принимающие участие в ней, получают от идей свои наименования, Сократ задал такой вопрос: Если ты придерживаешься такого взгляда, а затем говоришь, что Симмий больше Сократа, но меньше Федона, не думаешь ли ты, что в Симмии заключается и то и другое, и величина и малость? —Да, я так думаю. —Но, ведь, ты согласен, что если кто говорит: Симмий выше Сократа, то это положение, как оно выражено словами, не верно. В самом деле: Симмий не потому больше Сократа, что он Симмий, но благодаря свойственной ему величине. И опять-таки Симмий выше Сократа не потому, что Сократ есть Сократ, но потому, что Сократ мал в сравнении с величиною Симмия. —Правильно. —С другой стороны, Симмий ниже Федона не потому, что Федон есть Федон, но потому, что Федон велик в сравнении с малостью Симмия. —И это так. —Таким образом, мы можем сказать о Симмии: он мал и велик, так как он стоит посредине между тем и другим, превышая малость одного преимуществом своей величины и уступая величине другого, превосходящей его малость. Кебет согласился с этим. —Говорю же я так потому, что мне хотелось бы, чтобы ты судил так же, как и я. Мне думается, не только величина сама по себе никогда не может быть одновременно великою и малою, но и величина, в нас заключающаяся, никогда не принимает малого и не желает быть превзойденной. Одно из двух: величина или убегает по мере приближения к ней того, что ей противоположно, или же уничтожается. Величина же не решится быть малою, пока она велика. Малость, в нас заключающаяся, никогда не стремится быть великим. И вообще никакая противоположность не может в то же время ни становиться, ни быть своей противоположностью. —Я вполне согласен с этим, сказал Кебет. 51 Тут кто-то из присутствовавших заметил: Клянусь богами, разве в предыдущей нашей беседе мы не согласились с тем, что прямо противоположно теперешним нашим утверждениям? Разве мы не установили, что большее возникает из меньшего и меньшее из большего, что всякая противоположность просто возникает из того, что ей противоположно? А теперь, оказывается, если я правильно понимаю, этого никогда не может быть. Сократ, повернувшись в сторону говорящего, заметил: Молодец, что напомнил об этом! Однако, разве ты не замечаешь разницы между тем, о чем мы говорим теперь, и тем, о чем мы говорили тогда. Тогда мы говорили, что всякая противоположная вещь возникает из противоположной вещи; теперь же, что противоположное само по себе никогда не может быть противоположным себе самому, ни в нас самих, ни в природе. Вместе с этими словами Сократ, посмотрев на Кебета, заметил: А тебя, Кебет, не смутило, то, что сказал вот этот. —Нет, отвечал Кебет: хотя я не мог бы утверждать, что я нисколько не смущен. —Мы пришли к соглашению, сказал Сократ: что никогда противоположное само по себе не может быть противоположным самому себе? — Вполне пришли, ответил Кебет. 52 — Заметь еще следующее, сказал Сократ,—может быть, ты и тут согласишься со мною. Говоришь ты «теплое», «холодное»? —Да. —Не разумеешь ли ты под этим снег и огонь? —Нет, клянусь Зевсом. —Следовательно, теплое отличается от огня, и холодное отличается от снега? —Да. —Ты того мнения, что никогда снег, как таковой, приняв тепло не останется тем, чем он был. —Очевидно. —С другой стороны, огонь, при приближении к нему холодного, либо уступает ему свое место, либо уничтожается, и никогда огонь, восприняв в себя холод, не может остаться тем, чем он был. —Верно ты говоришь, заметил Кебет. —Поэтому, продолжал Сократ: по отношению к некоторым подобного рода вещам допустимо положение, что не только сама их идея требует для себя навсегда одного и того же имени, но что это имя служит также и для других вещей, отличных от нее, но имеющих ее форму, пока они вообще существуют. Быть может, моя мысль станет для тебя яснее на таком примере: нечет всегда должен называться так, как мы его теперь называем? —Конечно, так. —Но вот в чем вопрос: приложимо ли это наименование только к одному нечету? Я имею в виду, например, тройку и много других аналогичных чисел. Разбери хотя бы тройку! Не кажется ли тебе, что ее должно обозначать всегда присущим ей наименованием, а также и нечетом, хотя нечет и не то же самое, что тройка? Такова природа тройки, природа пятерки, природа целой половины тех чисел, из которых каждое всегда бывает нечетом, хотя само по себе оно таковым и не является. С другой стороны, двойка, четверка и вся другая половина чисел, не будучи сами по себе четом, все-таки всегда являются четом, если взять каждое из них в отдельности. Согласен ты с этим, или не согласен? —Еще бы не согласиться! сказал Кебет. —Теперь вникни в то, что я хочу доказать. Вот в чем дело: оказывается, не только взаимно исключающие себя противоположности, но и другие вещи, не будучи друг другу противоположны, тем не менее заключают в себе всегда противоположное и не воспринимают той идеи, которая противоположна идее, в них заключающейся, но, при приближении этой идеи, либо уничтожаются, либо уступают ей место. Разве не согласимся мы с тем, что тройка уничтожится или претерпит какоелибо изменение скорее, чем, оставаясь тройкой, решится стать четом? —Конечно, согласимся, отвечал Кебет. —Однако двойка не противоположна тройке? заметил Сократ. —Нет, не противоположна. —Стало быть, не только противоположные идеи не допускают приближения другой идеи, но также и некоторые другие вещи не допускают приближения к ним этих противоположностей? —Совершенно верно, сказал Кебет. 53 —Хочешь, продолжал Сократ: мы определим, если сможем, что это за вещи? —Хочу. —Не те ли это вещи, которые принуждают то, к чему они относятся, не только сохранять присущую ему идею, но также идею чего-то иного, ему постоянно противоположного? О чем мы только что говорили. Ты, конечно, знаешь, что все то, в чем заключается идея тройки, неизбежно должно быть не только тройкой, но и нечетом? —Знаю. —Я утверждаю, что такого рода вещи никогда не может заключаться идея, противоположная той форме, которая ее определяет. А то, что ее определяло, есть нечет? Идея же, противоположная идее нечета, будет идея чета? Следовательно, идея чета никогда не будет заключаться в тройке? Тройка непричастна к чету? Следовательно, тройка — нечет? —Да. —Я хотел определить вещи, которые, не будучи противоположны другой вещи, исключают, тем не менее, последнюю, т. е. противоположность самое по себе. Теперь подумай, не определить ли нам так: не только противоположное не допускает того, что ему противоположно, но даже и то, что влечет за собою противоположное тому, к чему оно направляется, не допускает ничего противоположного тому, что оно влечет с собою. Запомни еще раз—не худо многократно повторить это — пятерка не допускает идеи чета, десятка — идеи нечета, а десятка это пятерка, повторенная два раза. Между тем, десятка, хотя то, что ей противоположно, и не есть нечет, все-таки не допустит идеи нечета, все равно как полтора и то, что ему подобно, половина, треть, в короче говоря, все то, что заключает в себе понятие части, никогда не допустит идеи целого. Разделяешь ли ты мое мнение? Согласен ли с ним? —Совершенно согласен и разделяю, сказал Кебет. 54 —Теперь, продолжал Сократ: начинай с начала! Только в своих ответах не пользуйся теми же словами, какими я пользовался в своих вопросах, но, подражая мне, пользуйся другими словами. Я хочу тебе это пояснить и не буду отвечать тебе, как прежде, со всею предосторожностью, так как вижу из того, что мы теперь говорим, что есть другой путь предохранить себя от опасности. Допустим, ты спросил меня: что должно войти в тело, чтобы оно стало теплым. Я дам тебе не тот безоспасный и невежественный ответ: это будет теплота, но дам ответ более хитрый: это будет огонь. Или если ты задашь мне вопрос: что должно проникнуть в тело, чтобы оно заболело, я не отвечу: болезнь, но скажу: лихорадка. Или на вопрос: от чего число становится нечетным, я не отвечу: от нечета, но скажу: от единицы и тому подобное. Посмотри, достаточно ли ты усваиваешь то, чего я хочу? —Совершенно достаточно, отвечал Кебет. —Теперь отвечай, сказал Сократ: что должно находиться в теле, чтобы оно стало живым? —Должна находиться душа, отвечал Кебет. —И это всегда бывает так? —А как же иначе? заметил Кебет. —Поэтому во все, чем душа овладевает, она вносит жизнь? —Вносит, конечно, сказал Кебет. —Бывает ли что-либо противоположное жизни, или ничего не бывает? —Бывает, отвечал Кебет, смерть. —Из того, в чем мы раньше согласились, не следует ли, что душа ни в каком случае не будет заключать в себе противоположного тому, что она всегда приносит с собою? —Вполне несомненно, сказал Кебет. 55 —Далее. Как мы только что назвали не заключающее в себе идею чета? —Нечетом, ответил Кебет. —А как называется то, что не заключает в себе идеи справедливого? идеи мусического? —Первое — несправедливым, второе — немусическим, сказал Кебет. —Отлично. А как называется то, что не заключает в себе идеи смерти? —Бессмертием, отвечал Кебет. —Итак, душа не заключает в себе смерти? Следовательно, душа бессмертна. —Бессмертна. —Прекрасно, заметил Сократ. Можно ли считать это доказанным? Как ты думаешь? —Доказано, Сократ, вполне достаточно. —Если нечету необходимо быть не уничтожаемым, то и тройка должна быть также не уничтожаемою? Нельзя ли оказать, продолжал Сократ, то же самое и о в бессмертном? Если бессмертное вообще не уничтожается, то может ли уничтожиться душа, когда придет к ней смерть? На основании того, что сказано раньше, душа не примет смерти и не умрет, все равно как тройка, согласно нашему утверждению, не станет четом, так же, как и нечет не сделается четом, и огонь не станет холодным так же, как и теплота огнем. „Но", скажет кто-нибудь: „что мешает нечету уничтожиться? Что мешает, чтобы после уничтожения нечета, на месте последнего возник, чет"? Кто поставит такой вопрос, с тем мы не могли бы спорить, что нечет также не может уничтожиться, так как нечет не есть нечто не уничтожимое. Но если бы мы согласились, что это так, мы легко могли бы выдержать бой, утверждая, что, при приближении чета, нечет и тройка удаляются, и о теплоте, и о всем прочем мы также могли. И бы об огне спорить. Или нет? —Разумеется. —То же самое необходимо сказать и о бессмертии. Если мы пришли к соглашению, что бессмертное не уничтожается, то и душа не только бессмертна, но и не может уничтожиться. В противном случае, нам нужно было бы, конечно, привести другое доказательство. —Нет, ради этого не стоит, сказал Кебет. Ибо что могло бы избежать гибели, коль скоро бессмертное, будучи вечным, могло бы погибнуть! 56 —Я думаю, сказал Сократ: все согласятся, что божество и идея жизни сама по себе и все бессмертное никогда не уничтожаются. Так как бессмерное не гибнет, то и душа, коль скоро она бессмертна, также не уничтожается? Следовательно, при приближении смерти к человеку его смертное начало умирает, бессмертное же, ускользнув от смерти, остается целым и невредимым и отходит. —Сократ, я не могу ничего возразить против этого, заметил Кебет, ни относиться с недоверием к твоим словам. Но если Симмий, пусть он о них не умалчивает. —Нет, после того, что было сказано теперь, заметил Симмий: и я не могу дальше сомневаться. Но предмет, исследуемый нами, обширен, я лично вынужден все еще питать некоторое в сомнение в том, что сказано. —Ты прав, Симмий, сказал Сократ: не только это, но также и наши прежние предположения, если только они вам кажутся верными, должны быть все-таки рассмотрены еще точнее. Если вы достаточно расчлените их, то, будете в состоянии последовать и за моими заключениями, насколько вообще возможно человеку следовать за чем-нибудь. Если и тут все станет для вас ясным, то вам не придется уже производить никаких дальнейших изысканий. —Правильно ты говоришь, сказал Симмий. 57 —Вот о чем, продолжал Сократ, должно вам поразмыслить как следует. Если душа бессмертна, она нуждается в заботе не только в течение жизни, но и в продолжение всего времени. И создается большая опасность, если кто-либо относится к душе с пренебрежением. Ведь если бы смерть была избавлением от всего, она оказалась бы истинною находкой для дурных людей. Но теперь, коль скоро душа оказывается бессмертной, для нее остается только одно прибежище от зол, одно спасение — стать наиболее хорошей и рассудительной. Ибо душа отправляется в Аид только с тем воспитанием и образованием, какие она получила при жизни. Шествие умерших в Аид не таково, как его описывает Телеф у Эсхила. По его словам, в Аид ведет простая дорога; мне же она представляется и не простою и не единственною. Нет, дорога эта имеет много скрещивающихся разветвлений. Благонравная и рассудительная душа следует за проводником и узнает свое настоящее состояние; душа же, страстно держащаяся за тело, летает долгое время около тела и около зримого места, сильно сопротивляется, испытывает большие страдания, пока тот демон, которому она поручена, насильно и с трудом не уведет ее. Когда душа придет туда, где находятся остальные души, последние убегают, отворачиваются, не желают сопутствовать или провожать душу, которая явилась не очищенною после совершения чего-либо. Наоборот, та душа, которая проводила жизнь в чистоте и умеренности, получает своими спутниками и проводниками богов и каждая водворяется в надлежащем для нее месте. 58 —Что ты имеешь в виду, Сократ? спросил Симмий. —Рассказ об этом длинен. Я убежден, однако, что нет никакого препятствия рассказать тебе, что я знаю об идее земли и об ее местах. —И этого, сказал Симмий, будет достаточно. —Прежде всего, продолжал Сократ, я убежден в следующем: если земля находится посредине неба, будучи круглою, для нее не нужно никакой точки опоры, для того, чтобы земля держалась, достаточно того, что само небо равномерно окружает землю и имеет равновесие. Ибо тело, сохраняющее равновесие, будучи помещено в центре чего-либо подобного ему, не может никоим образом никуда склониться, но, пребывая в одинаковом положении, остается неподвижным. Вот в чем я убежден прежде всего, сказал Сократ. Затем, продолжал Сократ: я думаю, что земля есть нечто очень великое, и что мы занимаем только незначительную часть ее около моря, как муравьи или лягушки, которые живут около какого-нибудь болота. Дело в том, что повсюду на земле имеется множество разнообразных, и по форме и по величине, углублений, куда собирается вода, туман и воздух. Сама же земля, чистая, покоится на чистом небе. Это небо называется эфиром. Его осадками служит все то, что непрерывно стекает в углубления земли. В самом деле: мы живем в каком-то углублении земли, а думаем, будто живем на ее поверхности; мы называем воздух небом и думаем. И то и другое объясяняется тем, что мы, по нашей слабости и неповоротливости, не в состоянии проникнуть до крайних пределов воздуха. Все это в сравнении с тем, что у нас на земле считается красивым, ровно ничего не стоит. Но то, что находится на истинной поверхности земли, во много раз и еще в большей степени отличается от того, что находится у нас. Я могу рассказать прекрасный миф о том, что находится на земле поднебесной, и этот миф, Симмий, стоит выслушать. —Мы выслушаем этот миф, конечно, с удовольствием, Сократ, сказал Симмий. 59 —Итак, продолжал Сократ, прежде всего говорят, что земля сама имеет такой вид, что, если смотреть на нее сверху, она кажется сделанным из двенадцати кусков кожи мячом, пестрым, расписанным красками, подобными здешним краскам, употребляемым живописцами. Там вся земля в таких с красках, только еще гораздо более блестящих и чистых, чем наши краски. Одна часть земли — пурпуровая, изумительной красоты, другая — золотистая, третья — белая; есть на ней также и все прочие краски, еще в большем числе и более красивые, чем какие мы видим здесь. Упомянутые выше углубления земли, наполненные водою и воздухом, дают какой-то своеобразный блеск; таким образом, земля, будучи единого вида, представляется постоянно различною. Такому виду земли соответствует и вид растущих на ней растений, деревьев, цветов, плодов. Здешние камешки, которые приводят нас в восторг, представляют частицы этих камней — сардониксы, яшма, изумруды. Там все камни в таком роде, и еще даже красивее их, потому что все они чисты, не изъедены, не испорчены, как здешние камни портятся от гнили и морских вод, стекающих сюда, и придающих безобразный вид и камням, и почве, и животным, и растениям. Ту землю украшают упомянутые выше камни, а сверх того золото, серебро и другие металлы; они лежат там на виду, в большом количестве и огромных размеров, во многих местах, так что смотреть на такую землю то же, что взирать взором блаженных. Много животных обитает на той земле, много людей; одни живут внутри земли, другие — вокруг воздуха, подобно нам, живущим вокруг моря, третьи — на островах, расположенных у материка и окруженных воздухом. Одним словом, чем для наших потребностей служит вода и море, тем на тамошней земле служит воздух, а чем для нас является воздух, тем для тех жителей — эфир. Времена года у них так уравновешены, что те люди не страдают от болезней и живут гораздо дольше, чем мы, а остротою зрения и слуха, рассудительностью превосходят нас настолько же, насколько воздух своею чистотою превосходит воду, а эфир — воздух. Есть у тех людей рощи богов и святыни, где боги, действительно обитают. Есть у них и пророчества, и прорицания, и явления божеств, и иного рода общение с ними. Солнце, луну и звезды те люди видят такими, каковы они суть в действительности, и этому соответствует и во всем прочем их блаженное состояние. |