Лев Николаевич Толстой Анна Каренина Мне отмщение, и аз воздам часть первая i
 Скачать 1.45 Mb.
|
|
XVIII После разговора своего с Алексеем Александровичем Вронский вышел на крыльцо дома Карениных и остановился, с трудом вспоминая, где он и куда ему надо ндти или ехать. Он чувствовал себя пристыженным, униженным, виноватым и лишенным возможности смыть свое унижение. Он чувствовал себя выбитым из той колеи, по которой он так гордо и легко шел до сих пор. Все, казавшиеся столь твердыми, привычки и уставы его жизни вдруг оказались ложными и неприложимыми. Муж, обманутый муж, представлявшийся до сих пор жалким существом, случайною и несколько комическою помехой его счастью, вдруг ею же самой был вызван, вознесен на внушающую подобострастие высоту, и этот муж явился на этой высоте не злым, не фальшивым, не смешным, но добрым, простым и величественным. Этого не мог не чувствовать Вронский. Роли вдруг изменились. Вронский чувствовал его высоту и свое унижение, его правоту и свою неправду. Он почувствовал, что муж был великодушен и в своем горе, а он низок, мелочен в своем обмане. Но это сознание своей низости пред тем человеком, которого он несправедливо презирал, составляло только малую часть его горя. Он чувствовал себя невыразимо несчастным теперь оттого, что страсть его к Анне, которая охлаждалась, ему казалось, в последнее время, теперь, когда он знал, что навсегда потерял ее, стала сильнее, чем была когда-нибудь. Он увидал ее всю во время ее болезни, узнал ее душу, и ему казалось, что он никогда до тех пор не любил ее. И теперь-то, когда он узнал ее, полюбил, как должно было любить, он был унижен пред нею и потерял ее навсегда, оставив в ней о себе одно постыдное воспоминание. Ужаснее же всего было то смешное, постыдное положение его, когда Алексей Александрович отдирал ему руки от его пристыженного лица. Он стоял на крыльце дома Карениных как потерянный и не знал, что делать. - Извозчика прикажете? - спросил швейцар. - Да, извозчика. Вернувшись домой после трех бессонных ночей, Вронский, не раздеваясь, лег ничком на диван, сложив руки и положив на них голову. Голова его была тяжела. Представления, воспоминания и мысли самые странные с чрезвычайною быстротой и ясностью сменялись одна другою: то это было лекарство, которое он наливал больной и перелил через ложку, то белые руки акушерки, то странное положение Алексея Александровича на полу пред кроватью. "Заснуть! Забыть!" - сказал он себе, со спокойною уверенностью здорового человека в том, что если он устал и хочет спать, то сейчас же и заснет. И действительно, в то же мгновение в голове стало путаться, и он стал проваливаться в пропасть забвения. Волны моря бессознательной жизни стали уже сходиться над его головой, как вдруг, - точно сильнейший заряд электричества был разряжен в него, - он вздрогнул так, что всем телом подпрыгнул на пружинах дивана и, упершись руками, с испугом вскочил на колени. Глаза его были широко открыты, как будто он никогда не спал. Тяжесть головы и вялость членов, которые он испытывал за минуту, вдруг исчезли. "Вы можете затоптать в грязь", - слышал он слова Алексея Александровича и видел его пред собой, и видел с горячечным румянцем и блестящими глазами лицо Анны, с нежностью и любовью смотрящее не на него, а на Алексея Александровича; он видел свою, как ему казалось, глупую и смешную фигуру, когда Алексей Александрович отнял ему от лица руки. Он опять вытянул ноги и бросился на диван в прежней позе и закрыл глаза. "Заснуть! заснуть!" - повторил он себе. Но с закрытыми глазами он еще яснее видел лицо Анны таким, какое оно было в памятный ему вечер до скачек. - Этого нет и не будет, и она желает стереть это из своего воспоминания. А я не могу жить без этого. Как же нам помириться, как же нам помириться? - сказал он вслух и бессознательно стал повторять эти слова. Это повторение слов удерживало возникновение новых образов и воспоминаний, которые, он чувствовал, толпились в его голове. Но повторение слов удержало воображение ненадолго. Опять одна за другой стали представляться с чрезвычайною быстротой лучшие минуты и вместе с ними недавнее унижение. "Отними руки", - говорит голос Анны. Он отнимает руки и чувствует пристыженное и глупое выражение своего лица. Он все лежал, стараясь заснуть, хотя чувствовал, что не было ни малейшей надежды, и все повторял шепотом случайные слова из какой-нибудь мысли, желая этим удержать возникновение новых образов. Он прислушался - и услыхал странным, сумасшедшим шепотом повторяемые слова: "Не умел ценить, не умел пользоваться; не умел ценить, не умел пользоваться". "Что это? или я с ума схожу? - сказал он себе. - Может быть. Отчего же и сходят с ума, отчего же и стреляются?" - ответил он сам себе и, открыв глаза, с удивлением увидел подле своей головы шитую подушку работы Вари, жены брата. Он потрогал кисть подушки и попытался вспомнить о Варе, о том, когда он видел ее последний раз. Но думать о чем-нибудь постороннем было мучительно. "Нет, надо заснуть!" Он подвинул подушку и прижался к ней головой, но надо было делать усилие, чтобы держать глаза закрытыми. Он вскочил и сел. "Это кончено для меня, - сказал он себе. - Надо обдумать, что делать. Что осталось?" Мысль его быстро обежала жизнь вне его любви к Анне. "Честолюбие? Серпуховской? Свет? Двор?" Ни на чем он не мог остановиться. Все это имело смысл прежде, но теперь ничего этого уже не было. Он встал с дивана, снял сюртук, выпустил ремень и, открыв мохнатую грудь, чтобы дышать свободнее, прошелся по комнате. "Так сходят с ума, - повторил он, - и так стреляются... чтобы не было стыдно", - добавил он медленно. Он подошел к двери и затворил ее; потом с остановившимся взглядом и стиснутыми крепко зубами подошел к столу, взял револьвер, оглянул его, перевернул на заряженный ствол и задумался. Минуты две, опустив голову с выражением напряженного усилия мысли, стоял он с револьвером в руках неподвижно и думал. "Разумеется", - сказал он себе, как будто логический, продолжительный и ясный ход мысли привел его к несомненному заключению. В действительности же это убедительное для него "разумеется" было только последствием повторения точно такого же круга воспоминаний и представлений, чрез который он прошел уже десятки раз в этот час времени. Те же были воспоминания счастья, навсегда потерянного, то же представление бессмысленности всего предстоящего в жизни, то же сознание своего унижения. Та же была и последовательность этих представлений и чувств. "Разумеется", - повторил он, когда в третий раз мысль его направилась опять по тому же самому заколдованному кругу воспоминаний и мыслей, и, приложив револьвер к левой стороне груди и сильно дернувшись всей рукой, как бы вдруг сжимая ее в кулак, он потянул за гашетку. Он не слыхал звука выстрела, но сильный удар в грудь сбил его с ног. Он хотел удержаться за край стола, уронил револьвер, пошатнулся и сел на землю, удивленно оглядываясь вокруг себя. Он не узнавал своей комнаты, глядя снизу на выгнутые ножки стола, на корзинку для бумаг и тигровую шкуру. Быстрые скрипящие шаги слуги, шедшего по гостиной, заставили его опомниться. Он сделал усилие мысли и понял, что он на полу, и, увидав кровь на тигровой шкуре и у себя на руке, понял, что он стрелялся. - Глупо! Не попал, - проговорил он, шаря рукой за револьвером. Револьвер был подле него, - он искал дальше. Продолжая искать, он потянулся в другую сторону и, не в силах удержать равновесие, упал, истекая кровью. Элегантный слуга с бакенбардами, неоднократно жаловавшийся своим знакомым на слабость своих нерв, так испугался, увидав лежавшего на полу господина, что оставил его истекать кровью и убежал за помощью. Через час Варя, жена брата, приехала и с помощью трех явившихся докторов, за которыми она послала во все стороны и которые приехали в одно время, уложила раненого на постель и осталась у него ходить за ним. XIX Ошибка, сделанная Алексеем Александровичем в том, что он, готовясь на свидание с женой, не обдумал той случайности, что раскаяние ее будет искренно и он простит, а она не умрет, - эта ошибка через два месяца после его возвращения из Москвы представилась ему во всей своей силе. Но ошибка, сделанная им, произошла не оттого только, что он не обдумал этой случайности, а оттого тоже, что он до этого дня свидания с умирающею женой не знал своего сердца. Он у постели больной жены в первый раз в жизни отдался тому чувству умиленного сострадания, которое в нем вызывали страдания других людей и которого он прежде стыдился, как вредной слабости; и жалость к ней, и раскаяние в том, что он желал ее смерти, и, главное, самая радость прощения сделали то, что он вдруг почувствовал не только утоление своих страданий, но и душевное спокойствие, которого он никогда прежде не испытывал. Он вдруг почувствовал, что то самое, что было источником его страданий, стало источником его духовной радости, то, что казалось неразрешимым, когда он осуждал, упрекал и ненавидел, стало просто и ясно, когда он прощал и любил. Он простил жену и жалел ее за ее страдания и раскаяние. Он простил Вронскому и жалел его, особенно после того, как до него дошли слухи об его отчаянном поступке. Он жалел и сына больше, чем прежде, и упрекал себя теперь за то, что слишком мало занимался им. Но к новорожденной маленькой девочке он испытывал какое-то особенное чувство не только жалости, но и нежности. Сначала он из одного чувства сострадания занялся тою новорожденною слабенькою девочкой, которая не была его дочь и которая была заброшена во время болезни матери и, наверно, умерла бы, если б он о ней не позаботился, - и сам не заметил, как он полюбил ее. Он по нескольку раз в день ходил в детскую и подолгу сиживал там, так что кормилица и няня, сперва робевшие пред ним, привыкли к нему. Он иногда по получасу молча глядел на спящее шафранно-красное, пушистое и сморщенное личико ребенка и наблюдал за движениями хмурящегося лба и за пухлыми ручонками с подвернутыми пальцами, которые задом ладоней терли глазенки и переносицу. В такие минуты в особенности Алексей Александрович чувствовал себя совершенно спокойным и согласным с собой и не видел в своем положении ничего необыкновенного, ничего такого, что бы нужно было изменить. Но чем более проходило времени, тем яснее он видел, что, как ни естественно теперь для него это положение, его не допустят оставаться в нем. Он чувствовал, что, кроме благой духовной силы, руководившей его душой, была другая, грубая, столь же или еще более властная сила, которая руководила его жизнью, и что эта сила не даст ему того смиренного спокойствия, которого он желал. Он чувствовал, что все смотрели на него с вопросительным удивлением, что не понимали его и ожидали от него чего-то. В особенности он чувствовал непрочность и неестественность своих отношений с женою. Когда прошло то размягченье, произведенное в ней близостью смерти, Алексей Александрович стал замечать, что Анна боялась его, тяготилась им и не могла смотреть ему прямо в глаза. Она как будто что-то хотела и не решалась сказать ему и, тоже как бы предчувствуя, что их отношения не могут продолжаться, чего-то ожидала от него. В конце февраля случилось, что новорожденная дочь Анны, названная тоже Анной, заболела. Алексей Александрович был утром в детской и, распорядившись послать за доктором, поехал в министерство. Окончив свои дела, он вернулся домой в четвертом часу. Войдя в переднюю, он увидал красавца лакея в галунах и медвежьей пелеринке, державшего белую ротонду из американской собаки. - Кто здесь? - спросил Алексей Александрович. - Княгиня Елизавета Федоровна Тверская, - с улыбкой, как показалось Алексею Александровичу, отвечал лакей. Во все это тяжелое время Алексей Александрович замечал, что светские знакомые его, особенно женщины, принимали особенное участие в нем и его жене. Он замечал во всех этих знакомых с трудом скрываемую радость чего-то, ту самую радость, которую он видел в глазах адвоката и теперь в глазах лакея. Все как будто были в восторге, как будто выдавали кого-то замуж. Когда его встречали, то с едва скрываемою радостью спрашивали об ее здоровье. Присутствие княгини Тверской, и по воспоминаниям, связанным с нею, и потому, что он вообще не любил ее, было неприятно Алексею Александровичу, и он пошел прямо в детскую. В первой детской Сережа, лежа грудью на столе и положив ноги на стул, рисовал что-то, весело приговаривая. Англичанка, заменившая во время болезни Анны француженку, с вязаньем миньярдиз сидевшая подле мальчика, поспешно встала, присела и дернула Сережу. Алексей Александрович погладил рукой по волосам сына, ответил на вопрос гувернантки о здоровье жены и спросил о том, что сказал доктор о baby. - Доктор сказал, что ничего опасного нет, и прописал ванны, сударь. - Но она все страдает, - сказал Алексей Александрович, прислушиваясь к крику ребенка в соседней комнате. - Я думаю, что кормилица не годится, сударь, - решительно сказала англичанка. - Отчего вы думаете? - останавливаясь, спросил он. - Так было у графини Поль, сударь. Ребенка лечили, а оказалось, что просто ребенок голоден: кормилица была без молока, сударь. Алексей Александрович задумался и, постояв несколько секунд, вошел в другую дверь. Девочка лежала, откидывая головку, корчась на руках кормилицы, и не хотела ни брать предлагаемую ей пухлую грудь, ни замолчать, несмотря на двойное шиканье кормилицы и няни, нагнувшейся над нею. - Все не лучше? - сказал Алексей Александрович. - Очень беспокойны, - шепотом отвечала няня. - Мисс Эдвард говорит, что, может быть, у кормилицы молока нет, - сказал он. - Я и сама думаю, Алексей Александрович. - Так что же вы не скажете? - Кому ж сказать? Анна Аркадьевна нездоровы все, - недовольно сказала няня. Няня была старая слуга дома. И в этих простых словах ее Алексею Александровичу показался намек на его положение. Ребенок кричал еще громче, закатываясь и хрипя. Няня, махнув рукой, подошла к нему, взяла его с рук кормилицы и принялась укачивать на ходу. - Надо доктора попросить осмотреть кормилицу, - сказал Алексей Александрович. Здоровая на вид, нарядная кормилица, испугавшись, что ей откажут, проговорила себе что-то под нос и, запрятывая большую грудь, презрительно улыбнулась над сомнением в своей молочности. В этой улыбке Алексей Александрович тоже нашел насмешку над своим положением. - Несчастный ребенок!- сказала няня, шикая на ребенка, и продолжала ходить. Алексей Александрович сел на стул и с страдающим, унылым лицом смотрел на ходившую взад и вперед няню. Когда затихшего, наконец, ребенка опустили в глубокую кроватку и няня, поправив подушечку, отошла от него, Алексей Александрович встал и, с трудом ступая на цыпочки, подошел к ребенку. С минуту он молчал и с тем же унылым лицом смотрел на ребенка; но вдруг улыбка, двинув его волоса и кожу на лбу, выступила ему на лицо, и он так же тихо вышел из комнаты. В столовой он позвонил и велел вошедшему слуге послать опять за доктором. Ему досадно было на жену за то, что она не заботилась об этом пре- лестном ребенке, и в этом расположении досады на нее не хотелось идти к ней, не хотелось тоже и видеть княгиню Бетси; но жена могла удивиться, отчего он, по обыкновению, не зашел к ней, и потому он, сделав усилие над собой, пошел в спальню. Подходя по мягкому ковру к дверям, он невольно услыхал разговор, которого не хотел слышать. - Если б он не уезжал, я бы поняла ваш отказ и его тоже. Но ваш муж должен быть выше этого, - говорила Бетси. - Я не для мужа, а для себя не хочу. Не говорите этого!- отвечал взволнованный голос Анны. - Да, но вы не можете не желать проститься с человеком, который стрелялся из-за вас... - От этого-то я и не хочу. Алексей Александрович с испуганным и виноватым выражением остановился и хотел незаметно уйти назад. Но, раздумав, что это было бы недостойно, он опять повернулся и, кашлянув, пошел к спальне. Голоса замолкли, и он вошел. Анна в сером халате, с коротко остриженными, густою щеткой вылезающими черными волосами на круглой голове, сидела на кушетке. Как и всегда при виде мужа, оживление лица ее вдруг исчезло; она опустила голову и беспокойно оглянулась на Бетси. Бетси, одетая по крайней последней моде, в шляпе, где-то парившей над ее головой, как колпачок над лампой, и в сизом платье с косыми резкими полосами на лифе с одной стороны и на юбке с другой стороны, сидела рядом с Анной, прямо держа свой плоский высокий стан, и, склонив голову, насмешливою улыбкой встретила Алексея Александровича. - А!- сказала она, как бы удивленная. - Я очень рада, что вы дома. Вы никуда не показываетесь, и я не видала вас со времени болезни Анны. Я все слышала - ваши заботы. Да, вы удивительный муж!- сказала она с значительным и ласковым видом, как бы жалуя его орденом великодушия за его поступок с женой. Алексей Александрович холодно поклонился и, поцеловав руку жены, спросил о ее здоровье. - Мне кажется, лучше, - сказала она, избегая его взгляда. - Но у вас как будто лихорадочный цвет лица, - сказал он, налегая на слово "лихорадочный". - Мы разговорились с нею слишком, - сказала Бетси, - я чувствую, что это эгоизм с моей стороны, и я уезжаю. Она встала, но Анна, вдруг покраснев, быстро схватила ее за руку. - Нет, побудьте, пожалуйста. Мне нужно сказать вам... нет, вам, - обратилась она к Алексею Александровичу, и румянец покрыл ей шею и лоб. - Я не хочу и не могу иметь от вас ничего скрытого, - сказала она. Алексей Александрович потрещал пальцами и опустил голову. - Бетси говорила, что граф Вронский желал быть у нас, чтобы проститься пред своим отъездом в Ташкент. - Она не смотрела на мужа и, очевидно, торопилась высказать все, как это ни трудно было ей. - Я сказала, что я не могу принять его. - Вы сказали, мой друг, что это будет зависеть от Алексея Александровича, - поправила ее Бетси. - Да нет, я не могу его принять, и это ни к чему не... - Она вдруг остановилась и взглянула вопросительно на мужа (он не смотрел на нее). - Одним словом, я не хочу... Алексей Александрович подвинулся и хотел взять ее руку. Первым движением она отдернула свою руку от его влажной, с большими надутыми жилами руки, которая искала ее; но, видимо сделав над собой усилие, пожала его руку. - Я очень благодарю вас за ваше доверие, но... - сказал он, с смущением и досадой чувствуя, что то, что он легко и ясно мог решить сам с собою, он не может обсуждать при княгине Тверской, представлявшейся ему олицетворением той грубой силы, которая должна была руководить его жизнью в глазах света и мешала ему отдаваться своему чувству любви и прощения. Он остановился, глядя на княгиню Тверскую. - Ну, прощайте, моя прелесть, - сказала Бетси, вставая. Она поцеловала Анну и вышла. Алексей Александрович провожал ее. - Алексей Александрович! Я знаю вас за истинно великодушного человека, - сказала Бетси, остановившись в маленькой гостиной и особенно крепко пожимая ему еще раз руку. - Я посторонний человек, но я так люблю ее и уважаю вас, что я позволяю себе совет. Примите его. Алексей есть олицетворенная честь, и он уезжает в Ташкент. - Благодарю вас, княгиня, за ваше участие и советы. Но вопрос о том, может ли, или не может жена принять кого-нибудь, она решит сама. Он сказал это, по привычке с достоинством приподняв брови, и тотчас же подумал, что, какие бы ни были слова, достоинства не могло быть в его положении. И это он увидал по сдержанной, злой и насмешливой улыбке, с которой Бетси взглянула на него после его фразы. XX Алексей Александрович поклонился Бетси в зале и пошел к жене. Она лежала, но, услыхав его шаги, поспешно села в прежнее положение и испуганно глядела на него. Он видел, что она плакала. - Я очень благодарен за твое доверие ко мне, - кротко повторил он по-русски сказанную при Бетси по-французски фразу и сел подле нее. Когда он говорил по-русски и говорил ей "ты", это "ты" неудержимо раздражало Анну. - И очень благодарен за твое решение. Я тоже полагаю, что, так как он едет,то и нет никакой надобности графу Вронскому приезжать сюда. Впрочем... - Да уж я сказала, так что же повторять? - вдруг перебила его Анна с раздражением, которое она не успела удержать. "Никакой надобности, - подумала она, - приезжать человеку проститься с тою женщиной, которую он любит, для которой хотел погибнуть и погубить себя и которая не может жить без него. Нет никакой надобности!" Она сжала губы и опустила блестящие глаза на его руки с напухшими жилами, которые медленно потирали одна другую. - Не будем никогда говорить про это, - прибавила она спокойнее. - Я предоставил тебе решить этот вопрос, и я очень рад видеть... - начал было Алексей Александрович. - Что мое желание сходится с вашим, - быстро докончила она, раздраженная тем, что он так медленно говорит, между тем как она знает вперед все, что он скажет. - Да, - подтвердил он, - и княгиня Тверская совершенно неуместно вмешивается в самые трудные семейные дела. В особенности она... - Я ничему не верю, что об ней говорят, - быстро сказала Анна, - я знаю, что она меня искренно любит. Алексей Александрович вздохнул и помолчал. Она тревожно играла кистями халата, взглядывая на него с тем мучительным чувством физического отвращения к нему, за которое она упрекала себя, но которого не могла преодолеть. Она теперь желала только одного - быть избавленною от его постылого присутствия. - А я сейчас послал за доктором, - сказал Алексей Александрович. - Я здорова; зачем мне доктора? - Нет, маленькая кричит, и, говорят, у кормилицы молока мало. - Для чего же ты не позволил мне кормить, когда я умоляла об этом? Все равно (Алексей Александрович понял, что значило это "все равно"), она ребенок, и его уморят. - Она позвонила и велела принести ребенка. - Я просила кормить, мне не позволили, а теперь меня же упрекают. - Я не упрекаю... - Нет, вы упрекаете! Боже мой! зачем я не умерла! - И она зарыдала. - Прости меня, я раздражена, я несправедлива, - сказала она, опоминаясь. - Но уйди... "Нет, это не может так оставаться", - решительно сказал себе Алексей Александрович, выйдя от жены. Никогда еще невозможность в глазах света его положения и ненависть к нему его жены и вообще могущество той грубой таинственной силы, которая, вразрез с его душевным настроением, руководила его жизнью и требовала исполнения своей воли и изменения его отношений к жене, не представлялись ему с такою очевидностью, как нынче. Он ясно видел, что весь свет и жена требовали от него чего-то, но чего именно, он не мог понять. Он чувствовал, что за это в душе его поднималось чувство злобы, разрушавшее его спокойствие и всю заслугу подвига. Он считал, что для Анны было бы лучше прервать сношения с Вронским, но, если они все находят, что это невозможно, он готов был даже вновь допустить эти сношения, только бы не срамить детей, не лишаться их и не изменить своего положения. Как ни было это дурно, это было все-таки лучше, чем разрыв, при котором она становилась в безвыходное, позорное положение, а он сам лишался всего, что любил. Но он чувствовал себя бессильным; он знал вперед, что все против него и что его не допустят сделать то, что казалось ему теперь так естественно и хорошо, а заставят сделать то, что дурно, но им кажется должным. XXI Еще Бетси не успела выйти из залы, как Степан Аркадьич, только что приехавший от Елисеева, где были получены свежие устрицы, встретил ее в дверях. - А! княгиня! вот приятная встреча!- заговорил он. - А я был у вас. - Встреча на минуту, потому что я уезжаю, - сказала Бетси, улыбаясь и надевая перчатку. - Постойте, княгиня, надевать перчатку, дайте поцеловать вашу ручку. Ни за что я так не благодарен возвращению старинных мод, как за целованье рук. - Он поцеловал руку Бетси. - Когда же увидимся? - Вы не сто'ите, - отвечала Бетси улыбаясь. - Нет, я очень сто'ю, потому что я стал самый серьезный человек. Я не только устраиваю свои, но и чужие семейные дела, - сказал он с значительным выражением лица. - Ах, я очень рада!- отвечала Бетси, тотчас же поняв, что он говорит про Анну. И, вернувшись в залу, они стали в углу. - Он уморит ее, - сказала Бетси значительным шепотом. - Это невозможно, невозможно... - Я очень рад, что вы так думаете, - сказал Степан Аркадьич, покачивая головой с серьезным и страдальчески-сочувственным выражением лица, - я для этого приехал в Петербург. - Весь город об этом говорит, - сказала она. - Это невозможное положение. Она тает и тает. Он не понимает, что она одна из тех женщин, которые не могут шутить своими чувствами. Одно из двух: или увези он ее, энергически поступи, или дай развод. А это душит ее. - Да, да... именно..... - вздыхая, говорил Облонский. - Я за тем и приехал. То есть не собственно за тем... Меня сделали камергером, ну, надо было благодарить. Но, главное, надо устроить это. - Ну, помогай вам бог!- сказала Бетси. Проводив княгиню Бетси до сеней, еще раз поцеловав ее руку выше перчатки, там, где бьется пульс, и наврав ей еще такого неприличного вздору, что она уже не знала, сердиться ли ей, или смеяться, Степан Аркадьич пошел к сестре. Он застал ее в слезах. Несмотря на то брызжущее весельем расположение духа, в котором он находился, Степан Аркадьич тотчас естественно перешел в тот сочувствующий, поэтически-возбужденный тон, который подходил к ее настроению. Он спросил ее о здоровье и как она провела утро. - Очень, очень дурно. И день. и утро, и все прошедшие и будущие дни, - сказала она. - Мне кажется, ты поддаешься мрачности. Надо встряхнуться, надо прямо взглянуть на жизнь. Я знаю, что тяжело, но... - Я слыхала, что женщины любят людей даже за их пороки, - вдруг начала Анна, - но я ненавижу его за его добродетель. Я не могу жить с ним. Ты пойми, его вид физически действует на меня, я выхожу из себя. Я не могу, не могу жить с ним. Что же мне делать? Я была несчастлива и думала, что нельзя быть несчастнее, но того ужасного состояния, которое теперь испытываю, я не могла себе представить. Ты поверишь ли, что я, зная, что он добрый, превосходный человек, что я ногтя его не стою, я все-таки ненавижу его. Я ненавижу его за его великодушие. И мне ничего не остается, кроме... Она хотела сказать смерти, но Степан Аркадьич не дал ей договорить. - Ты больна и раздражена, - сказал он, - поверь, что ты преувеличиваешь ужасно. Тут нет ничего такого страшного. И Степан Аркадьич улыбнулся. Никто бы на месте Степана Аркадьича, имея дело с таким отчаянием, не позволил себе улыбнуться (улыбка показалась бы грубой), но в его улыбке было так много доброты и почти женской нежности,что улыбка его не оскорбляла, а смягчала и успокоивала. Его тихие успокоительные речи и улыбки действовали смягчающе успокоительно, как миндальное масло. И Анна скоро почувствовала это. - Нет, Стива, - сказала она. - Я погибла, погибла! Хуже чем погибла. Я еще не погибла, я не могу сказать, что все кончено, напротив, я чувствую, что не кончено. Я - как натянутая струна, которая должна лопнуть. Но еще не кончено... и кончится страшно. - Ничего, можно потихоньку спустить струну. Нет положения, из которого не было бы выхода. - Я думала и думала. Только один... Опять он понял по ее испуганному взгляду, что этот один выход, по ее мнению, есть смерть, и он не дал ей договорить. - Нисколько, - сказал он, - позволь. Ты не можешь видеть своего положения, как я. Позволь мне сказать откровенно свое мнение. - Опять он ос- торожно улыбнулся своею миндальною улыбкой. - Я начну сначала: ты вышла замуж за человека, который на двадцать лет старше тебя. Ты вышла замуж без любви или не зная любви. Это была ошибка, положим. - Ужасная ошибка!- сказала Анна - Но я повторяю: это совершившийся факт. Потом ты имела, скажем, несчастие полюбить не своего мужа. Это несчастие; но это тоже совершившийся факт. И муж твой признал и простил это. - Он останавливался после каждой фразы, ожидая ее возражения, но она ничего не отвечала. - Это так. Теперь вопрос в том: можешь ли ты продолжать жить с своим мужем? Желаешь ли ты этого? Желает ли он этого? - Я ничего, ничего не знаю. - Но ты сама сказала, что ты не можешь переносить его. - Нет, я не сказала. Я отрекаюсь. Я ничего не знаю и ничего не понимаю. - Да, но позволь... - Ты не можешь понять. Я чувствую, что лечу головой вниз в какую-то пропасть, но я не должна спасаться. И не могу. - Ничего, мы подстелем и подхватим тебя. Я понимаю тебя, понимаю, что ты не можешь взять на себя, чтобы высказать свое желание, свое чувство. - Я ничего, ничего не желаю... только чтобы кончилось все. - Но он видит это и знает. И разве ты думаешь, что он не менее тебя тяготится этим? Ты мучишься, он мучится, и что же может выйти из этого? Тогда как развод развязывает все, - не без усилия высказал Степан Аркадьич главную мысль и значительно посмотрел на нее. Она ничего не отвечала и отрицательно покачала своею остриженною головой. Но по выражению вдруг просиявшего прежнею красотой лица он видел, что она не желала этого только потому, что это казалось ей невозможным счастьем. - Мне вас ужасно жалко! И как бы я счастлив был, если б устроил это!сказал Степан Аркадьич, уже смелее улыбаясь. - Не говори, не говори ничего! Если бы бог дал мне только сказать так, как я чувствую. Я пойду к нему. Анна задумчивыми блестящими глазами посмотрела на него и ничего не сказала. XXII Степан Аркадьич с тем несколько торжественным лицом, с которым он садился в председательское кресло в своем присутствии, вошел в кабинет Алексея Александровича. Алексей Александрович, заложив руки за спину, ходил по комнате и думал о том же, о чем Степан Аркадьич говорил с его женою. - Я не мешаю тебе? - сказал Степан Аркадьич, при виде зятя вдруг испытывая непривычное ему чувство смущения. Чтобы скрыть это смущение, он достал только что купленную с новым способом открывания папиросницу и, понюхав кожу, достал папироску. - Нет. Тебе нужно что-нибудь? - неохотно отвечал Алексей Александрович. - Да, мне хотелось... мне нужно по... да, нужно поговорить, - сказал Степан Аркадьич, с удивлением чувствуя непривычную робость. Чувство это было так неожиданно и странно, что Степан Аркадьич не поверил, что это был голос совести, говоривший ему, что дурно то, что он был намерен делать. Степан Аркадьич сделал над собой усилие и поборол нашедшую на него робость. - Надеюсь, что ты веришь в мою любовь к сестре и в искреннюю привязанность и уважение к тебе, - сказал он, краснея. Алексей Александрович остановился и ничего не отвечал, но лицо его поразило Степана Аркадьича бывшим на нем выражением покорной жертвы. - Я намерен был, я хотел поговорить о сестре и о вашем положении взаимном, - сказал Степан Аркадьич, все еще борясь с непривычною застенчивостью. Алексей Александрович грустно усмехнулся, посмотрел на шурина и, не отвечая, подошел к столу, взял с него начатое письмо и подал шурину. - Я не переставая думаю о том же. И вот что я начал писать, полагая, что я лучше скажу письменно и что мое присутствие раздражает ее, - сказал он, подавая письмо. Степан Аркадьич взял письмо, с недоумевающим удивлением посмотрел на тусклые глаза, неподвижно остановившиеся на нем, и стал читать. "Я вижу, что мое присутствие тяготит вас. Как ни тяжело мне было убедиться в этом, я вижу, что это так и не может быть иначе. Я не виню вас, и бог мне свидетель, что я, увидев вас во время вашей болезни, от всей души решился забыть все, что было между нами, и начать новую жизнь. Я не раскаиваюсь и никогда не раскаюсь в том, что я сделал; но я желал одного, вашего блага, блага вашей души, и теперь я вижу, что не достиг этого. Скажите мне вы сами, что даст вам истинное счастье и спокойствие вашей души. Я предаюсь весь вашей воле и вашему чувству справедливости". Степан Аркадьич передал назад письмо и с тем же недоумением продолжал смотреть на зятя, не зная, что сказать. Молчание это было им обоим так неловко, что в губах Степана Аркадьича произошло болезненное содрогание в то время, как он молчал, не спуская глаз с лица Каренина. - Вот что я хотел сказать ей, - сказал Алексей Александрович, отвернувшись. - Да, да... - сказал Степан Аркадьич, не в силах отвечать, так как слезы подступали ему к горлу. - Да, да. Я понимаю вас, - наконец выговорил он. - Я желаю знать, чего она хочет, - сказал Алексей Александрович. - Я боюсь, что она сама не понимает своего положения. Она не судья, - оправляясь, говорил Степан Аркадьич. - Она подавлена, именно подавлена твоим великодушием. Если она прочтет это письмо, она не в силах будет ничего сказать, она только ниже опустит голову. - Да, но что же в таком случае? Как объяснить... как узнать ее желание? - Если ты позволяешь мне сказать свое мнение, то я думаю, что от тебя зависит указать прямо те меры, которые ты находишь нужными, чтобы прекратить это положение. - Следовательно, ты находишь, что его нужно прекратить? - перебил его Алексей Александрович. - Но как? - прибавил он, сделав непривычный жест руками пред глазами, - не вижу никакого возможного выхода. - Во всяком положении есть выход, - сказал, вставая и оживляясь, Степан Аркадьич. - Было время, когда ты хотел разорвать... Если ты убедишься теперь, что вы не можете сделать взаимного счастия... - Счастье можно различно понимать. Но положим, что я на все согласен, я ничего не хочу. Какой же выход из нашего положения? - Если ты хочешь знать мое мнение, - сказал Степан Аркадьич с тою же смягчающею, миндально-нежною улыбкой, с которой он говорил с Анной. Добрая улыбка была так убедительна, что невольно Алексей Александрович, чувствуя свою слабость и подчиняясь ей, готов был верить тому, что скажет Степан Аркадьич. - Она никогда не выскажет этого. Но одно возможно, одного она может желать, - продолжал Степан Аркадьич, - это - прекращение отношений и всех связанных с ними воспоминаний. По-моему,в вашем положении необходимо уяснение новых взаимных отношений. И эти отношения могут установиться только свободой обеих сторон. - Развод, - с отвращением перебил Алексей Александрович. - Да, я полагаю, что развод. Да, развод, - краснея, повторил Степан Аркадьич. - Это во всех отношениях самый разумный выход для супругов, находящихся в таких отношениях, как вы. Что же делать, если супруги нашли, что жизнь для них невозможна вместе? Это всегда может случиться. - Алексей Александрович тяжело вздохнул и закрыл глаза. - Тут только одно соображение: желает ли один из супругов вступить в другой брак? Если нет, так это очень просто, - сказал Степан Аркадьич, все более и более освобождаясь от стеснения. Алексей Александрович, сморщившись от волнения, проговорил что-то сам с собой и ничего не отвечал. Все, что для Степана Аркадьича оказалось так очень просто, тысячу тысяч раз обдумывал Алексей Александрович. И все это ему казалось не только не очень просто, но казалось вполне невозможно. Развод, подробности которого он уже знал, теперь казался ему невозможным, потому что чувство собственного достоинства и уважение к религии не позволяли ему принять на себя обвинение в фиктивном прелюбодеянии и еще менее допустить, чтобы жена, прощенная и любимая им, была уличена и опозорена. Развод представлялся невозможным еще и по другим, еще более важным причинам. Что будет с сыном в случае развода? Оставить его с матерью было невозможно. Разведенная мать будет иметь свою незаконную семью, в которой положение пасынка и воспитание его будут, по всей вероятности, дурны. Оставить его с собою? Он знал, что это было бы мщение с его стороны, а он не хотел этого. Но, кроме этого, всего невозможнее казался развод для Алексея Александровича потому, что, согласившись на развод, он этим самым губил Анну. Ему запало в душу слово, сказанное Дарьей Александровной в Москве, о том, что, решаясь на развод, он думает о себе, а не думает, что этим он губит ее безвозвратно. И он, связав это слово с своим прощением, с своею привязанностью к детям, теперь по-своему понимал его. Согласиться на развод, дать ей свободу значило в его понятии отнять у себя последнюю привязку к жизни детей, которых он любил, а у нее - последнюю опору на пути добра и ввергнуть ее в погибель. Если она будет разведенною женой, он знал, что она соединится с Вронским, и связь эта будет незаконная и преступная, потому что жене, по смыслу закона церкви, не может быть брака, пока муж жив. "Она соединится с ним, и через год-два или он бросит ее, или она вступит в новую связь, - думал Алексей Александрович. - И я, согласившись на незаконный развод, буду виновником ее погибели". Он все это обдумывал сотни раз и был убежден, что дело развода не только не очень просто, как говорил его шурин, но совершенно невозможно. Он не верил ни одному слову Степана Аркадьича, на каждое слово его имел тысячи опровержений, но он слушал его, чувствуя, что его словами выражается та могущественная грубая сила, которая руководит его жизнью и которой он должен будет покориться. - Вопрос только в том, как, на каких условиях ты согласишься сделать развод. Она ничего не хочет, не смеет просить тебя, она все предоставляет твоему великодушию. "Боже мой! Боже мой! за что?" - подумал Алексей Александрович, вспомнив подробности развода, при котором муж брал вину на себя, и тем же жестом, каким закрывался Вронский, закрыл от стыда лицо руками. - Ты взволнован, я это понимаю. Но если ты обдумаешь..... "И ударившему в правую щеку подставь левую, и снимающему кафтан отдай рубашку", - подумал Алексей Александрович. - Да, да! - вскрикнул он визгливым голосом, - я беру на себя позор, отдаю даже сына, но... - но не лучше ли оставить это? Впрочем, делай, что хочешь... И он, отвернувшись от шурина, так чтобы тот не мог видеть его, сел на стул у окна. Ему было горько, ему было стыдно; но вместе с этим горем и стыдом он испытывал радость и умиление пред высотой своего смирения. Степан Аркадьич был тронут. Он помолчал. - Алексей Александрович, поверь мне, что она оценит твое великодушие, сказал он. - Но, видно, это была воля божия, - прибавил он и, сказав это, почувствовал, что это было глупо, и с трудом удержал улыбку над своею глупостью. Алексей Александрович хотел что-то ответить, но слезы остановили его. - Это несчастие роковое, и надо признать его.Я признаю это несчастие совершившимся фактом и стараюсь помочь и ей и тебе, - сказал Степан Аркадьич. Когда Степан Аркадьич вышел из комнаты зятя, он был тронут, но это не мешало ему быть довольным тем, что он успешно совершил это дело, так как он был уверен, что Алексей Александрович не отречется от своих слов. К этому удовольствию примешивалось еще и то, что ему пришла мысль, что, когда это дело сделается, он жене и близким знакомым будет задавать вопрос: "Какая разница между мною и государем? Государь делает развод - и никому оттого не лучше, а я сделал развод, и троим стало лучше... Или: какое сходство между мной и государем? Когда... Впрочем, придумаю лучше", - сказал он себе с улыбкой. XXIII Рана Вронского была опасна, хотя она и миновала сердце. И несколько дней он находился между жизнью и смертью. Когда в первый раз он был в состоянии говорить, одна Варя, жена брата, была в его комнате. - Варя!- сказал он, строго глядя на нее, - я выстрелил в себя нечаянно. И, пожалуйста, никогда не говори про это и так скажи всем. А то это слишком глупо! Не отвечая на его слова, Варя нагнулась над ним и с радостной улыбкой посмотрела ему в лицо. Глаза были светлые, не лихорадочные, но выражение их было строгое. - Ну, слава богу!- сказала она. - Не больно тебе? - Немного здесь. - Он указал на грудь. - Так дай я перевяжу тебе. Он, молча сжав свои широкие скулы, смотрел на нее, пока она перевязывала его. Когда она кончила, он сказал: - Я не в бреду; пожалуйста, сделай, чтобы не было разговоров о том, что я выстрелил в себя нарочно. - Никто и не говорит. Только надеюсь, что ты больше не будешь нечаянно стрелять, - сказала она с вопросительною улыбкой. - Должно быть, не буду, а лучше бы было... И он мрачно улыбнулся. Несмотря на эти слова и улыбку, которые так испугали Варю, когда прошло воспаление и он стал оправляться, он почувствовал, что совершенно освободился от одной части своего горя. Он этим поступком как будто смыл с себя стыд и унижение, которые он прежде испытывал. Он мог спокойно думать теперь об Алексее Александровиче. Он признавал все великодушие его и уже не чувствовал себя униженным. Он, кроме того, опять попал в прежнюю колею жизни. Он видел возможность без стыда смотреть в глаза людям и мог жить, руководствуясь своими привычками. Одно, чего он не мог вырвать из своего сердца, несмотря на то, что он не переставая боролся с этим чувством, это было доходящее до отчаяния сожаление о том, что он навсегда потерял ее. То, что он теперь, искупив пред мужем свою вину, должен был отказаться от нее и никогда не становиться впредь между ею с ее раскаянием и ее мужем, было твердо решено в его сердце; но он не мог вырвать из своего сердца сожаления о потере ее любви, не мог стереть в воспоминании те минуты счастия, которые он знал с ней, которые так мало ценимы им были тогда и которые во всей своей прелести преследовали его теперь. Серпуховской придумал ему назначение в Ташкент, и Вронский без малейшего колебания согласился на это предложение. Но чем ближе подводило время отъезда, тем тяжелее становилась ему та жертва, которую он приносил тому, что он считал должным. Рана его зажила, и он уже выезжал, делая приготовления к отъезду в Ташкент. "Один раз увидать ее и потом зарыться, умереть", - думал он и, делая прощальные визиты, высказал эту мысль Бетси. С этим посольством Бетси ездила к Анн: и привезла ему отрицательный ответ. "Тем лучше - подумал Вронский, получив это известие. - Это была слабость, которая погубила бы мои последние силы". На другой день сама Бетси утром приехала к нему и объявила, что она получила чрез Облонского положительное известие, что Алексей Александрович дает развод и что потому он может видеть ее. Не позаботясь даже о том, чтобы проводить от себя Бетси, забыв все свои решения, не спрашивая, когда можно, где муж, Вронский тотчас же поехал к Карениным. Он вбежал на лестницу, никого и ничего не видя, и быстрым шагом, едва удерживаясь от бега, вошел в ее комнату. И не думая и не замечая того, есть кто в комнате или нет, он обнял ее и стал покрывать поцелуями ее лицо, руки и шею. Анна готовилась к этому свиданью, думала о том, что она скажет ему, но она ничего из этого не успела сказать: его страсть охватила ее. Она хотела утишить его, утишить себя, но уже было поздно. Его чувство сообщилось ей. Губы ее дрожали так, что долго она не могла ничего говорить. - Да, ты овладел мною, и я твоя, - выговорила она наконец, прижимая к своей груди его руку. - Так должно было быть!- сказал он. - Пока мы живы, это должно быть. Я это знаю теперь. - Это правда, - говорила она, бледнея все более и более и обнимая его голову. - Все-таки что-то ужасное есть в этом после всего, что было. - Все пройдет, все пройдет, мы будем так счастливы! Любовь наша, если бы могла усилиться, усилилась бы тем, что в ней есть что-то ужасное, - сказал он, поднимая голову и открывая улыбкою свои крепкие зубы. И она не могла не ответить улыбкой - не словам, а влюбленным глазам его. Она взяла его руку и гладила ею себя по похолодевшим щекам и обстриженным волосам. - Я не узнаю тебя с этими короткими волосами. Ты так похорошела. Мальчик. Но как ты бледна! - Да, я очень слаба, - сказала она, улыбаясь. И губы ее опять задрожали. - Мы поедем в Италию, ты поправишься, - сказал он. - Неужели это возможно, чтобы мы были как муж с женою, одни, своею семьей с тобой? - сказала она, близко вглядываясь в его глаза. - Меня только удивляло, как это могло быть когда-нибудь иначе. - Стива говорит, что он на все согласен, но я не могу принять его великодушие, - сказала она, задумчиво глядя мимо лица Вронского. - Я не хочу развода, мне теперь все равно. Я не знаю только, что он решит об Сереже. Он не мог никак понять, как могла она в эту минуту свиданья думать и помнить о сыне, о разводе. Разве не все равно было? - Не говори про это, не думай, - сказал он, поворачивая ее руку в своей и стараясь привлечь к себе ее внимание; но она все не смотрела на него. - Ах, зачем я не умерла, лучше бы было!- сказала она, и без рыданий слезы потекли по обеим щекам; но она старалась улыбаться, чтобы не огорчить его. Отказаться от лестного и опасного назначения в Ташкент, по прежним понятиям Вронского, было бы позорно и невозможно. Но теперь, не задумываясь ни на минуту, он отказался от него и, заметив в высших неодобрение своего поступка, тотчас же вышел в отставку. Чрез месяц Алексей Александрович остался один с сыном на своей квартире, а Анна с Вронским уехала за границу, не получив развода и решительно отказавшись от него. |