Любовь и зависимость
 Скачать 1.39 Mb.
|
ГЛАВА 7АДДИКТИВНОЕ ОБЩЕСТВОСчитаю цветы на стене, До которых мне нет дела. Раскладываю пасьянс до рассвета, С пятьдесят одной картой. Курю сигареты и смотрю Капитана Кенгуру. Не говорите мне сейчас, Что мне нечего делать. ЛЬЮИС ДЕБИТ, Цветы на Стене © 1965 Southwind Music, Inc. Мужчина, отец двух дочерей-тинейджеров, был зачарован и устрашен историей Патрисии Херст. Он ходил вокруг, спрашивая всех, кого только можно: "Что было не так с той девочкой?" Парадокс Патрисии Херст беспокоил многих родителей, которые волновались, что когда-нибудь их дети также могут необъяснимо измениться. Но тайна, окружающая эту молодую женщину, не так уж непроницаема. Используя факты и впечатления, собранные Энди Портом и Джоном Паскалем из НьюсДей (в ряде газет, изданных в Мае 1974 г.), мы можем посмотреть, какому влиянию она подвергалась и что делала, когда управление ее жизнью попало в ее собственные руки. (4 февраля 1974, Армия Освобождения Симбионтов (Symbionese Liberation Army) захватила в заложники наследницу газетных мультимиллионеров Патрисию Херст SLA потребовала выкупа за наследницу мультимиллионеров. Первого апреля, когда переговоры зашли в туник, SLA обнародовала видеокассету; на ней Патрисия, потрясая автоматом Калашникова, объявляла, что SLA открыла ей глаза на социальную несправедливость, отныне она присоединяется к Армии Освобождения Симбионтов, и теперь ее зовут Таня; а родители ее — фашисты и свиньи. Через полтора месяца Таня была арестована при попытке ограбления банка; она героически стреляла в воздух, чтобы предупредить партийных товарищей, и те смогли убежать. На следующий день ФБР захватила Армию Освобождения и сожгла всех в доме. В 1979 г. Патрисию выпустили на поруки. Президент Клинтон помиловал Патрисию Херст 20 января 2001 года (Прим. ред.)) Патти Херст, воспитанную в атмосфере "удушающей гиперопеки", посылали в ряд суровых Католических женских школ. Правила, которые ей там преподавали, были полностью внешними для нее; таким образом, она не обладала никакими надежными оценочными критериями. У нее не было достаточного опыта, чтобы узнать свое реальное отношение к вещам. Время от времени она, казалось, признавала эту несостоятельность, занимаясь канцелярской работой, "чтобы делать что-нибудь другое". Однако, такие жесты не имели большого смысла, и она продолжала организовывать свою жизнь вокруг того, что было ей известно. Ее руководителем был молодой учитель, Стивен Вид, с которым она познакомилась в своей школе, когда ей было шестнадцать. Вид немедленно стал решающим фактором, который Патти в первую очередь рассматривала при принятии каждого значительного решения. В возрасте семнадцати лет она нанялась на работу в маленький колледж в городе, где жил Вид, и годом позже последовала за ним в Беркли. В последний год учебы в средней школе, все еще будучи подотчетной родителям и преподавателям в способах проведения свободного времени, она была "энергичным участником нескольких внеучебных занятий". Но в следующем году, в Колледже Менло, будучи предоставлена самой себе, она "почти полностью избегала социальной жизни школы. Разделяя большую часть своего времени между школьными занятиями и Видом, Патти приобрела немногих друзей в Менло". В Беркли они с Видом замкнулись друг на друге. "Патти была продолжением Стива, а Стив - Патти" — отзывался о них друг, добавляя, что он видел их порознь только единственный раз за два года. До похищения Патти Армией Освобождения Симбионтов (АОС) они со Стивом жили спокойной гедонистической жизнью, были все еще в значительной степени материально зависимы от семейства Херст и озабочены своей предстоящей свадьбой. Сама Патти была рассеянной студенткой последнего курса без политических пристрастий, захватывающих интересов или своей философии, без ясной цели своего пребывания в школе. Ее преображение, или "промывка мозгов" АОС было простой заменой одной внешней структуры на другую, также, как ее переход от семьи и школы к романтико-интеллектуальной увлеченности Видом. Подобно другим маленьким антиобщественным группам, АОС была миром в себе. Сам тот факт, что они являлись беглецами от закона, защищал членов группы от контакта с любым человеком, который мог бы оспорить их убеждения. Интересно, что одна из записей Патти показывает: любовная интрига с мужчиной из АОС была катализатором для принятия ею идеологии группы. Как всегда, она формировалась своим непосредственным окружением, независимо от того, действительно ли она первоначально сама его выбрала. Это и есть ответ на беспокоящий отца двух дочерей вопрос. Патрисия Херст была подготовлена для АОС всеми группами, организациями и привязанностями, которые она до этого допускала. Глубинное сходство двух видов принадлежности — это то, чего не понимает и с чем не хотел бы столкнуться озадаченный отец. Культурный дрейф В придачу к любым специфическим фобиям, которые семья передает своему потомству, и к любым особым историческим событиям, которые затрагивают одно или другое поколение, в современном Западном обществе — и особенно в Америке — присутствует беспомощность, которая затрагивает всех нас. Это трудно уловимое ощущение дрейфа — допущение, что множество критически важных вещей находится вне зоны нашего контроля. Частично это происходит из-за потери устойчивых социальных структур и религиозных убеждений, которые традиционно обеспечивали рамки для жизни индивида. Большинство людей сейчас не приспособлены и, вероятно, никогда не были приспособлены к тому, чтобы комфортно жить в экзистенциальном вакууме, где они должны созидать свои собственные ценности и смыслы. Люди всегда находили, что легче строить свое эго, исходя из чего-то большего — Бога, страны, социального положения или семьи. Сегодня, однако, нас не обеспечивают при рождении жизнеспособными версиями этих констант; мы должны искать некую самодельную достоверность, чтобы зацепиться за нее. Если аддикция — проявление потребности во внешней структуре, то понятно, почему она так очевидна в настоящее время. Однако, наша уязвимость для аддикции - это не просто последствие отказа от убеждений, которые мы больше не можем принимать всерьез, и от социальной регуляции, которую мы больше не желаем выносить. Кое-что еще — что-то несомненно ценное - было потеряно при переходе к современной эпохе. Я имею в виду внутреннюю уверенность в себе, которая обеспечивалась контактом с повседневной жизнью. Независимо от того, что наш аддиктивный потенциал существовал во все эпохи, мы были тогда намного ближе к сути нашего существования. Сигналы и паттерны природы были относительно ясны фермеру, лесничему или охотнику. Даже механизмы могли быть быстро приспособлены к понятиям людей о тех вещах, которых они хотели. Полезность ранних образцов сельскохозяйственных машин была без труда выявляема теми, кто ими пользовался. Таким образом, для этих людей машины были реальны. Фермер чувствовал удобство использования трактора или грузовика, имея дело с его особенностями и осуществляя его ремонт. Жили ли люди на фермах или в городах и деревнях, универсальная необходимость тяжело трудиться прижимала их к земле и удерживала от того, чтобы быть захлестнутыми неопределенностью ситуации. Реальность учреждений также, пожалуй, была легче для понимания: пути Бога неисповедимы, но деревенский староста вполне доступен. Теперь мы оказываемся плохо подготовленными к взаимодействию со множеством вещей, которые составляют нашу среду и наше общество. Отделенные от физической реальности абстрактной технологией, мы не можем справляться с ее механикой, которая является для нас столь же реальной и существующей, как и природа. На вершине всего этого находится наша огромная система учреждений, от простых форм объединений, которые практиковали всегда, до гигантских организаций и бюрократических систем, подобных "Дженерал Моторс", американскому Правительству и универсальной школьной системе. Даже когда технологии стали более сложными, сельский житель или представитель рабочего класса сохранил некоторый контакт и понимание механизмов, от которых зависит его жизнь. Обеспеченный городской и провинциальный человек смотрит на эти вещи с подспудно-магической антипатией, как если бы это были враги, чья анархическая мощь только едва задействована. Зато где человек из среднего класса должен иметь и имеет преимущество, так это в способности иметь дело с учреждениями. Вследствие полученного образования и повседневной осведомленности он лучше знает, как осуществить что-либо в установленных учреждениями условиях. Он реже, чем представитель рабочего класса, отшатывается от прямого контакта со множеством бюрократических организаций, с которыми сталкивается. Однако, это может быть только различием в степени, поскольку многие индивиды, которые проводят всю жизнь в больших организациях, так же мало склонны к маневрам в организационной среде, как и те, кто мало с ней соприкасается. Даже когда мы считаем себя способными к активному управлению этой частью нашего мира, есть серьезные ограничения для того, что мы пытаемся осуществить. В "Процессе" Кафки главный герой арестован и подвергнут суду. Хотя он не знает ни о каком преступлении, которое бы совершил, он принимает справедливость этих слушаний и прикладывает все усилия для того, чтобы получить совет от таинственных юридических консультантов и повлиять на младших бюрократов. Так или иначе, он, как в кошмарном сне, неспособен добраться до основного вопроса: каково было преступление и почему его судят? Точно так же, наша манипуляция учреждениями часто ограничивается теми хитростями, с помощью которых мы можем получить для себя некие выгоды: приобретение связей, достижение хорошего положения, извлечение бюрократической пользы, толкование закона в своих интересах. Наша позиция по отношению к учреждениям пассивна, мы не пробуем как-либо воздействовать на само учреждение. Его правила, процедуры и цели рассматриваются как нечто полностью неизменное. Неспособные самоутвердиться на фоне доминирующего влияния учреждений на нашу жизнь, мы приходим к тому, что еще сильнее чувствуем свое базовое бессилие. Нам трудно вообразить себя главной движущей силой чего-либо. Мы не знаем или не верим, что можем знать, как сделать что-нибудь оригинальное, означает ли это создание физических объектов или формирование организаций, которые составляют такую большую часть нашей жизни. Нигде вокруг себя мы не можем найти образца самоуправляемой активности и созидания- В результате, немногие из нас воображают, что могут писать книги или песни, создавать фильмы, начинать бизнес, проектировать автомобили или строить дома. Эксперты — люди, обособленные от мира — создают сооружения, искусство и технику для остальной части населения, и мы чувствуем, что бесполезно и глупо надеяться поучаствовать в этих свершениях. Когда Маркс говорил об отчуждении человечества от творческого труда, он подчеркивал одну особенность того, что потом переросло во всепроникающее отчуждение от базового опыта. Сегодня найти работу, с которой мы можем себя как-то идентифицировать — большая удача; мы редко способны организовывать собственные предприятия. В процессе "модернизации" отчуждение от природы распространилось даже на наши собственные тела, так что очень немногие из нас имеют представление о том, как спланировать свою диету или оздоровительную гимнастику. Раньше опыт (иногда трагический) вынуждал нас к этому. В отсутствие такой непосредственности мы теряем ощущение собственной реальности и реальности мира. Но эта потеря не есть необходимая и необратимая функция технологии. Возможно прийти в соприкосновение с этой эпохой, которая, в конце концов, также дала нам беспрецедентные возможности для удовольствий и продуктивности. Там, где так естественно изолировать себя от жизненного опыта, мы должны активно искать его, если хотим найти. Теперь, как и всегда, лучшие противоядия от аддикции — радость и компетентность; радость — как способность получать удовольствие от доступных для нас людей, вещей и действий; компетентность — как способность управлять важной для нас частью окружающей среды и уверенность в том, что наши действия важны для нас самих и для других людей. И радость, и компетентность требуют связи с жизнью во всей ее конкретности. Когда этого ощущения реального основания в жизни недостаточно, нас охватывает чувство неуверенности в себе, приводящее к желанию от себя убежать. Это тот момент, когда начинается поиск решений вовне — аддиктивных решений. Источники аддикции могут быть найдены в наших занятиях и других искусственных привязанностях. Они действуют так, чтобы заменить физические и эмоциональные связи, оставленные нами позади. Устанавливая паттерн отчуждения и зависимости, они сами являются фокусами последней и, таким образом, сами служат аддикциями. Собранные вместе, они составляют картину аддиктивного общества. Аддиктивное образование Будучи почти столь же формирующим опытом, как и семейное воспитание, школа также сильно деформируется потребностями в безопасности и в социальной идентичности, внешними по отношению к обучению. Так же, как мы видим в мужчине или женщине не подлинного человека, но потенциального мужа или жену, возлюбленного или соперника, все мы слишком часто думаем о школе не с точки зрения того, чему мы там учимся, а имея в виду утешение, которое приносит принадлежность к учреждению и получение его одобрения. В настоящее время мы так приспособились к наличию школы в нашей картине мира, что имеем тенденцию приравнивать образование к обучению в школе. Но школа — не единственный способ подготовить людей ко взрослой жизни в обществе. Фактически, современный образовательный формат является недавним установлением. На протяжении истории люди просто узнавали то, что они должны были делать, на том участке, где фактически находились. Позже, в девятнадцатом столетии, доминирующей формой образования была система ученичества, особенно в специализированных областях, подобных архитектуре, медицине и инженерному делу. С тех пор все больше и больше людей проводили все больше и больше времени в школе. Школа формирует точку зрения людей, которые проходят через нее, поскольку это — точка зрения общества, от которого школа получает свой мандат. Когда Иван Иллич говорит в "Deschooling Society", что школа и другие направляющие учреждения "или социально, или психологически "аддиктивны", он подразумевает то, что они питаются неуверенностью, которую сами и создают. Школа порождает неуверенность, оставляя людей в сомнениях относительно того, что такое реальный опыт. Студенты должны направлять свое внимание на установленные требования школы, а не на смысл и полезность того, чему их учат. Они больше зависят от формального свидетельства компетентности в системе, чем от практической компетентности в решении актуальных проблем. Людей не просят показать то, что они могут делать, а только то, что они сделали в искусственных условиях школы. В отличие от практиков, обучавших подмастерьев, школьные учителя часто имеют малый или не имеют никакого непосредственного опыта в своем предмете. Учителя английского редко являются профессиональными писателями, преподаватели права и политики редко занимают правительственные или другие административные посты, учителя бизнеса редко начинают свой или управляют другим бизнесом. Скорее, сами эти люди — продукты образования, просто продолжающие воспроизводить ту систему, которую так хорошо освоили. Цельность обучения теряется, когда школа отделяет людей от ресурсов сообщества и среды и заменяет это принудительным вливанием знаний. Все награды и стимулы накачиваются снаружи, а не произрастают прямо из процесса обучения. Даже если человеку действительно что-нибудь интересно, изучение этого в рамках строгого учебного плана на основе преподавательского одобрения и оценки быстро погасит желание исследовать материал самостоятельно. Исследование Марка Леппера и его коллег показывает, что если маленькие дети поначалу проявляют некоторую активность в силу своей естественной склонности, а затем инструктируются и вознаграждаются за нее же преподавателем, они прекращают делать это, как только преподаватель, а также внешняя структура и одобрение, обеспечиваемые им, исчезают. Удивительно ли, что студент, освободившийся от навязанных школой санкций, обычно не проявляет никакого желания заниматься предметами, которые он изучал в том контексте? Или что немногие взрослые систематически читают что-нибудь с целью чему-то научиться? Дети знают только то, что они учатся, потому что школа, родители и все остальные говорят, что они должны это делать. Их родителей может не заботить, читают ли они книгу, не относящуюся к школе, придумывают оригинальную идею или продумывают что-то для себя. Отметки и степени — это единственные признаки деятельности, которые родители и предполагаемые работодатели — и таким образом, сами студенты — могут распознать. Важность этих оценок подтверждается школой и ее преподавательским составом, который заинтересован в том, чтобы оправдать свою работу. Такое давление создает несоразмерное беспокойство об оценках, которые получают студенты. Тревога и неуверенность в себе — естественные побочные продукты системы, в которой успех рассматривается как ключевой показатель, и все же ощущается как нечто, находящееся вне контроля индивида. В отсутствие реальной или самостоятельно обретаемой награды, студент целиком отдан на милость одного старшего человека — преподавателя — в деле оценки своих способностей. В книге "Как Дети Терпят неудачу" Джон Холт описывает обычный пример того, что мы по-своему называем "страхом неудачи" — озабоченность ребенка тем, как дать правильный ответ (ответ, который одобрит преподаватель) вне зависимости от того, как это будет достигнуто. Ребенок смотрит на учителя, ища намеков на то, что говорить, вместо того, чтобы продумывать подходящий ответ или ответ, который отражает его или ее собственное понимание вопроса. Так как это не позволяет развиваться действительным интеллектуальным процессам, подобные упражнения совершенно бесполезны, если не считать пользой подкрепление привычки полагаться на авторитет и, соответственно, не доверять собственному мышлению. Фактически, человек со временем вообще теряет способность оформить мысль. По мере того, как идут годы, эта зависимость вынуждает индивида признавать важность экспертного мнения. Кроме того, школа формирует паттерны почтения, в которые будут оформляться отношения с другими авторитетами и учреждениями. "Как только мы научились нуждаться в школе" — пишет Иллич — "все наши занятия стали приобретать форму клиентских отношений с другими специализированными организациями". По мере того, как мы продолжаем учиться в школе, каждый год встречаясь с новыми преподавателями, наш интеллект должен стать достаточно податливым, чтобы охватить все различные стили чужого мышления, с которыми мы сталкиваемся. В результате этого мы не развиваем мыслительных привычек, которые порождают внутренние интеллектуальные стандарты и делают возможной критическую оценку ситуации. Ко времени, когда я поступил в хороший университет после успешного окончания средней школы, я уже не был способен увидеть, что представление материала плохим лектором было запутаным или неточным. Вместо этого, я задавался тревожным вопросом: что не так со мной, если я не могу следовать за тем, что он говорит? Мы смотрим на годы обучения и полученные степени и награды как на признаки того, стоит ли слушать другого человека. И, кроме того, мы полагаемся на внешнюю верификацию своего собственного мнения. Эта тенденция приписывать неадекватность скорее себе, чем ситуации - первичный фактор, по причине которого 40 процентов студентов американских университетов не в состоянии закончить образование. Позже это мешает многим докторантам, имеющим ярко выраженные способности, получить степень. Студенты, бросающие учебу, являются далеко не самыми мятежными, а, напротив, серьезнее других относятся к школьным требованиям (и поэтому больше всех ими измучены). Остальные — те, кто лучше приспособлен к нервотрепкам, своему низкому статусу в школьной иерархии и имитации бурной деятельности вместо добросовестной работы — держатся, помогая себе во многих случаях обычными снадобьями студенческого мира — от декседрина (Dexedrine) до марихуаны. Человека в наше время считают лишенцем, если он не поступит в колледж. Под экономическим бременем собственных размеров, колледжи и университеты обычно увеличивают прием абитуриентов, понижая качество обучения. Количество работы, требуемой от студентов, и применяемые к этой работе стандарты резко понизились за последний годы. То, что остается во многих случаях — просто налет образования. Отсутствие интереса у преподавателей делает обучение трудным для студентов, но в то же время большинство последних считает недостаточное внимание и отсутствие требований облегчением. Для многих из этих людей колледж — продолжение детства; они рады продлевать свою защитную зависимость от учреждения, которое не требует от них ничего ощутимого или материального. К сожалению, хотя студенты должны уйти из колледжа для специализации, делающей их профессионалами в той или иной деятельности, обучение свободным искусствам не восполняет незрелости и недостатка знаний и навыков, которые в первую очередь и влекут к ним студентов. Поэтому люди, которые выходят из такой образовательной системы, закончив высшее учебное заведение, не обладают большими шансами сделать или придумать что-либо новое или независимое, чем те люди, которые не получили подобных образовательных преимуществ. Лучше всего они подготовлены к занятию узких организационных позиций, которые общество для них приготовило. Действительно, большое количество лучших студентов выбирает путь в аспирантуру или в профессиональные школы, чтобы получить дополнительные сертификаты. Это гарантирует им непрерывный поток позитивного подкрепления за то, что они делают лучше всего: за сидение в классах, ведение конспектов, запоминание информации и следование инструкциям. В 1960-е годы для способного студента почти обязательным было получение академической или профессиональной степени, особенно ценилась докторская и академическая карьера. Человек, который хотел закончить хождение в школу на степени бакалавра, был встречаем вопросами типа: "Разве Вы не хотите учиться дальше?" Противодействие семьи и друзей не целиком сосредотачивалось на практических экономических последствиях приобретения или неприобретения степени. Скорее, казалось, что базовое эмоциональное затруднение —. "онтологическая неуверенность" по Лэйнгу — состоит в том, как возможно человеку определить себя без приобретения степени. Выражение этого беспокойства служит признаком глубины аддикции к формальному образованию. К 1970 году неблагоприятный экономический поворот и окончание отсрочек для аспирантов положили конец массовому движению за докторские степени. Вместо академических карьер, студенты и сами университеты стали более заинтересованы в прагматических курсах обучения, которые позволят людям получать рабочие места после их окончания. Эта новая тенденция, сама по себе ободряющая, продолжила академический бум в новом обличье. Популярные теперь "практические" области также требовали нескольких лет постдипломного образования. Сюда вошли медицинская, правовая, архитектурная, деловая программы, подготовка социальных работников и консультантов. С таким множеством выпускаемых сертифицированных профессионалов, мы получили быстрый рост числа высокообразованных людей на рабочих местах, не требующих такого уровня, или по меньшей мере на местах, которые никогда не требовали такого обширного образования, какого требуют теперь. Помимо академического докторского (ph.d.) обучения в высшей школе, мы имеем функционеров, которые когда-то были бакалаврами (а в действительности нуждались только в здравом смысле), но теперь получают степени в правоведении, бизнес-администрировании или социальной работе. Консультант или медсестра в психиатрическом отделении, возможно, имеют значительную квалификацию в обращении с людьми, но многие наблюдатели спросят только об одном: прошли ли они достаточный "клинический тренинг". Самообразованному или от природы умелому человеку теперь почти некуда пойти. Отделяя нас от нашей среды и обучая раболепию и ощущению неадекватности, школа подрывает наши естественные защиты против аддикции. Так же, как за семью, многие из нас цепляются за школу, как за тот единственный мир, в котором мы чувствуем себя комфортно. Иллич исправил бы это положение, восстанавливая связи между образованием и миром работы и игры. Люди обучались бы более эффективно, если бы делали это исходя из непосредственных личных и экономических побуждений, и если бы процесс обучения имел прямое отношение к их жизни. Школьные системы в течение некоторого времени проходили период самоосвидетельствования. Одни реформы заключались в "открытии" классов, дающем детям большую свободу исследовать то, что они любят делать в школе, и пробовать добиться чего-то самостоятельно. Позднейшее обнаружение того факта, что фундаментальные навыки типа чтения радикально снизились, привело некоторые школы к откату от таких реформ. Эти противонаправленнные движения совершались вокруг в опроса, к которому общество было неспособно обратиться напрямую: действительно ли дети могут связать то, что им преподают или демонстрируют, с собственной жизнью и миром вокруг себя? Если школа не отражает этот мир и не удовлетворяет эту потребность убедительным образом, то никакой метод не будет более успешен, чем другие, в привлечении внимания и способностей ребенка. Везде, где возникали практические возможности для открытости студентов и преподавателей внешнему миру и ответственности перед ним, и педагоги, и студенты были вознаграждены результатами. Большим успехом пользовалась финансируемая из федерального бюджета программа, которая позволила бедным, вылетевшим из средней школы ученикам получить рабочие места. Она поручала школе преподавание нескольких требуемых курсов. Некоторые школы перестраивали графики занятий таким образом, чтобы любой заинтересованный студент мог участвовать в программах обучения. Однако, все еще делом будущего остаются изменения в образовании, которые отразят возросшее осознание того, что институционализированная нереальность вредна для всех нас. Это может осуществиться только в одном случае: если главной темой, вокруг которой организуется образование, станет реальный опыт. |