Любовь и зависимость
 Скачать 1.39 Mb.
|
|
Тревожный родитель Вообразите следующий сценарий, который включает в себя многие элементы того типа воспитания, который мы анализировали. Алиса была бухгалтером в большом офисе в начале 1960-ых. Каждый день, точно в 15:30, у нее звонил телефон. Это был ее десятилетний сын, сообщавший ей, что пришел домой из школы вовремя. Она производила быстрый опрос — "Ты поговорил с преподавателем?", "начал делать домашнюю работу?", "ты купил молока?" — и давала ему некоторые инструкции — "слишком темно, чтобы отправляться гулять", "мать Билла занята, так что не беспокой ее", "не подходи близко к печи". Опекая ребенка таким образом, что отнимало у нее много времени, Алиса к тому же пробовала предвидеть каждую случайность, которая могла бы у него возникнуть, за два часа до того, как она придет домой. Если он не звонил, она откладывала свою работу и отчаянно набирала номера телефонов людей, живущих по соседству, чтобы разыскать его. Тон ее голоса по телефону был очень нервным, и часто она передавала чувство паники своему сыну, который начинал плакать от испуга в то время, как они общались. Или он мог плакать, потому что резкая критика Алисы казалась несправедливой, и он хотел делать что-нибудь другое. В таких случаях Алиса снижала голос до пронизывающего шепота, и шипела: "Не плачь. Я велела тебе не плакать. Ты слишком шумишь. Я сейчас повешу трубку, и буду дома пораньше. Тогда и поговорим". Часто мальчик перезванивал, чтобы попросить прощения, и иногда сцена полностью повторялась. Или он мог названивать весь остальной день, потому что ему было одиноко, или потому, что он хотел более детальных советов матери по поводу решения некоторых домашних проблем. Волнуясь, что ребенок "слишком возбудим", Алиса показала его психологу. Иногда она сообщала своим сослуживцам, что они с психологом решили: "Он слишком зависим. Я пробую заставить его делать некоторые вещи самостоятельно, но это непросто". Алиса также выражала свое расстройство в связи с тем, что такой ребенок вынуждает ее сохранять рабочее место намного ниже своих возможностей, хотя она и так с трудом удерживалась на работе: ее внимание слишком часто было обращено на сына. Воспитывая ребенка одна, Алиса находилась в трудной ситуации, которую общество не делает легче. Но ее истеричные реакции возникали из-за собственных проблем. Хотя она искренне хотела лучшего для своего ребенка, то, что она транслировала ему, было главным образом ее неуверенностью в себе и тревожностью. Не контролируя выражение своих невротических чувств, она формировала его жизнь в соответствии со своими тревогами. Ее чрезмерная опека, самопожертвование и негодование были реакциями на несостоятельность и фрустрации, которые чувствовала она, и не имели никакого отношения к тому, в чем он нуждался. Их жизнь вместе организовывалась ничем иным, как ее неврозом. Иррациональность и саморазрушение, присущие этой закрытой системе, были очевидны каждый день в доме Алисы. Чтобы немного отдохнуть и расслабиться после трудного рабочего дня, Алиса укладывала мальчика в кровать необычно рано, что означало только то, что он раньше разбудит ее утром. Она "миллион раз" велела ему играть в своей комнате за закрытой дверью, пока она не встанет, но он, казалось, был неспособен выполнить эту простую инструкцию. Вместо этого, он небрежно оставлял дверь открытой, и как только Алиса просыпалась от звука его голоса и движений, она врывалась к нему. Все же она была мало способна контролировать себя, так что вместо прямого сообщения о том, что он был невнимателен, она душила его навязчивым надзором. Даже заявляя на словах, что не хотела бы его беспокоить, она немедленно подпадала под влияние своих материнских импульсов, как только сталкивалась с жизненными проявлениями своего сына. Что касается мальчика, он казался неспособным понять простую цепь причин и следствий, которая показала бы ему, как он может уберечься от постоянной и неприятной критики. Иначе говоря, его мать уже сделала его настолько зависимым от своих бесполезных указаний, что он предпочитал слушать ее, а не играть в одиночестве. Собственная зависимость Алисы основывалась на ее потребности компенсировать неразвитость остальной части ее жизни. Она использовала сына для рационализации того, почему она не делала вещей, которые были вполне достижимы, и того, что она хотела делать: например, не посещала вечерних курсов живописи, или, что более существенно, не искала лучшей работы или лучшего способа жизни. В ответ она учила его зависимости — возможно, пожизненной. Может ли ребенок, подобный сыну Алисы, вырасти кем-то другим, нежели аддиктом, зависит от того, сможет ли более поздний опыт принести ему что-то большее, чем умственное и духовное замешательство, и дать ему прочные запасы знания и силы. Но паттерн зависимости, закрепленный в ребенке, может потребовать большого количества дополнительного конструктивного опыта, прежде чем он разрушится. Дело в том, что усвоенный им способ реакции на события имеет возможность самоподкрепления. Так же, как родители создают для ребенка образ мира, соответствующий тому, как они его видят, ребенок тоже может поддерживать этот образ живым в своем представлении. Вопрос — до какой степени туда способно проникнуть другое видение. Чтобы найти хотя бы общий ответ, давайте проследим то, что случается с детьми, когда они выходят из дома, идут в школу, встречаются с друзьями и возлюбленными, и становятся взрослыми. Дом, школа и внешний мир Фильм "Любовники и Другие Посторонние" изобразил в карикатурном виде итало-американскую пару средних лет. "А кто счастлив?" — восклицали они всякий раз, когда их взрослые дети выражали свое неудовольствие. Для родителей, подобных этим, жизнь — это действия по удержанию беспорядка в неких рамках, а не веселое самоутверждение. Они не искали приключений сами, и не поощряли своих детей к тому, чтобы бесстрашно отправляться в мир. Вернее, они призывали детей развиваться энергично, но осмотрительно, по установленным каналам продвижения в жизни. Успех должен был быть завоеван последовательным и продуманным способом, продвижением в школе и в других организациях, обзаведением связями, и без оскорбления тех, кто выносит суждения об этом прогрессе. Деньги были ценны, но не как средства для влияния на общество или для личных приключений. Нет, денег искали прежде всего для безопасности — в качестве наиболее прочного буфера против опасного мира. Возможно, самым большим уроком, который дети усвоили от своих родителей, было избегание риска везде, где это возможно. Это имело важные последствия для путей развития таких детей, так как готовность к просчитанному риску обязательна для человека, психологически мотивированного чего-либо достичь. Согласно Дэвиду МакКлелланду и теории мотивации достижения Джона Аткинсона, человек, многого достигающий, получает удовлетворение от достижения реалистичной цели, которая требует напряжения, но все же достижима. Продолжая движение ко все более трудным задачам, он принимает степень неопределенности на каждом новом уровне трудности. Но человек, чья потребность достижения погребена под страхом неудачи, поведет себя по-другому. Он или будет пытаться совершить невозможный подвиг, чтобы "выдернуть жало" у предчувствуемого им провала, или будет привязан к гарантированным вещам, дабы исключить малейший шанс потерпеть неудачу. Америка традиционно была тем, что МакКлелланд называет "обществом достижения". Двадцатое столетие, однако, предоставляло все меньше и меньше места для самостоятельности и вызова, которого жаждет человек с высокой мотивацией достижения. Ко времени, когда вышли рассказы Горацио Элджера, их воодушевляющее послание уже устарело. Мотивация достижения снизилась к концу столетия, а мотивация избегания неудачи — повысилась. Родительские установки, сопровождающие эти события, были задокументированы Даниэлем Миллером и Гаем Свенсоном в "Меняющемся Американском Родителе". Вместо обучения своих детей тому, чтобы отправляться в путь и строить что-нибудь свое, после Второй Мировой войны родители велели им "плыть по течению" и "не раскачивать лодку". Это движение по течению вместе с другими было связано не с нежными чувствами к последним, а больше с отчуждением и недоверием. Конечно, по мере того, как дети становились старше, они проводили больше времени вдали от дома. Но все же, слишком часто они реагировали на новый опыт в новой обстановке — в школе, в частности — с осторожностью, которой научились дома. Как Юлис Хенри заметил в "Культуре Против Человека", дети были проинструктированы расценивать своих одноклассников как конкурентов, тех, кому нельзя оказывать слишком большую помощь, чтобы они не получили преимущества. Им также внушали преувеличенное уважение к авторитету, который символизировал преподаватель. Собственное суждение почти ничего не значило по сравнению с тем, что "сказал учитель". Документальный фильм "Высшая школа" показывает, как отец совещается с преподавателем своей дочери в ее присутствии. Он говорит о ней так, как будто она не присутствует при беседе, принимая как само собой разумеющееся, что дочь неправа и нуждается в коррекции, и что преподаватель знает, как она должна себя вести. Если возникал конфликт между уважением к власти и чувством собственного достоинства ребенка, власть обычно выигрывала, независимо от того, насколько очевидно ребенок был обижен. Рассмотрим рекомендации Хейма Джинотта из книги "Между Родителем и Ребенком", одной из наиболее популярных в Америке работ по детской психологии. Речь идет о десятилетнем мальчике, расстроенном инцидентом, произошедшим в школе: Десятилетний Гарольд пришел домой раздраженный и недовольный. Гарольд: Что за дурацкая жизнь! Учительница назвала меня лгуном, и только потому, что я сказал, что забыл домашнюю работу. И она кричала. О, Боже, как она кричала! Она сказала, что напишет тебе записку. Мать: У тебя был очень трудный день. Гарольд: Ты можешь сказать это снова. Мать: Должно быть, это ужасно стыдно, когда тебя называют лгуном перед целым классом. Гарольд: Так и есть. Мать: Держу пари, про себя ты пожелал ей кое-чего! Гарольд: О, да! Но как ты узнала? Мать: Это то, что мы обычно делаем, когда кто-то обижает нас. Гарольд: Это меня утешает. Здесь Джинотт рекомендует матери те же самые банальные вещи, как и в случае менее важной проблемы (например, когда дождь не дает ребенку выходить из дома), когда они могут преследовать некую цель, позволяя ребенку выразить свои чувства. Но в этой истории Гарольд или был несправедливо обвинен, или, даже если он не сказал правды, был подвергнут публичному унижению, которое идет гораздо дальше того, чего заслуживает его проступок. Кажется, что гнев Гарольда должен быть в некоторой степени поддержан его матерью, и что они оба должны предпринять шаги к тому, чтобы с ним поступали более справедливо и гуманно в будущем. Вместо этого, мать Гарольда мягко подталкивает его к самоисследованию, которое позволит ему уменьшить горечь и принять то обращение, которое ее вызвало. Под современным акцентом Джинотта на выражении чувств и мирном разрешении конфликта скрыто одобрение подчинения и самоподавления, что обнаруживает отношение, распространенное и теперь. Почему это так? Почему родители хотели, чтобы их дети подчинились установленным авторитетам? Мы должны помнить особое, подобное талисману качество, которое имела школа для родителей периода Депрессии. Для них дать своим детям должное образование было способом преодоления собственных ограничений и упущенных возможностей. Если сами они никогда не имели шанса пойти достаточно далеко из-за недостатка образования, было тем более важно, чтобы их дети не страдали от этого. Позже родители передавали детям наследие уважения к святости школы. Преподаватели и школьные должностные лица были мощными фигурами, которые хранили ключи от того, что родители ценили настолько высоко, что не могли быть объективны. Были родители, которые жили в бесконечном страхе, что их способные дети "вылетят из школы" или не поступят в колледж. Большинство родителей, таким образом, кончало тем, что подрывало свои собственные позиции. Хотя они действительно хотели, чтобы дети преуспели, тревога, которую они выражали, преувеличивала реальные трудности и фактически нарушала детскую способность к исполнению задуманного. В отношении школьных занятий, как и во всем остальном, для родителей было обычным делом принимать обвинительный тон, который уменьшал чувство собственного достоинства ребенка и его самостоятельность. Они не хотели калечить своих детей; они только естественным образом выражали собственное чувство, что жизнь не шутка, и что нужно упорно трудиться, а не бездельничать. Их очернение собственных детей порождалось чувством, что дети слишком дерзки, потому что еще не были побиты жизнью и обрезаны до нужного размера, что уже испытали на себе их родители. Мы все слышали, как родители разглагольствуют перед детьми по поводу домашней работы: — Фред, ты сделал Английский? — Ну, я сделал все хорошо, занимаясь гораздо меньше в прошлый раз. Я учусь уже лучше... — Не беспокоиться? Ты только думаешь, что добился большего успеха в последний раз. Ты же не получил работу назад с оценкой, не так ли? Я не позволяю тебе идти играть в футбол, пока ты не сделаешь задания. Так ты никогда не сдашь экзамены и не поступишь в университет. — Но папа, я сказал своим друзьям, что приду после обеда. — Забудь про это. Что более важно, задание или игра? — Но у меня достаточно времени, чтобы сделать его. — Ты будешь делать его прямо сейчас, и пойдешь играть, когда все сделаешь. Отец Фреда нарушает целостность своего сына и его уверенность в себе, вмешиваясь в его обязательства по отношению к другим людям и мешая ему в его естественном плане выполнения работы. Кроме того, Фреду говорится, что нельзя убедиться в качестве того, что сделано, пока это не удостоверит кто-то авторитетный. После воспитания, подобного этому, он не сможет здраво оценивать требования задачи с точки зрения своих собственных способностей и темпа. Вместо этого, он от начала до конца будет искать чьего-то руководства. Отец Фреда может иметь серьезные основания для волнения. То, что лишено здравого смысла для нас, может быть очень разумным для него. Но Фреду от этого не легче. Его проблема состоит в том, чтобы различать неразумные распоряжения и свои реальные потребности, и развить собственный взгляд, неподвластный разрушительной силе отца, прерывающего его действия. Мы видим, что Фред, по крайней мере, сопротивляется. Где-то внутри себя он знает, как обстоят дела. Если он сможет, вырастая, развить эту свою сторону, то ему удастся выработать разумную стратегию совладания. Отрицание зрелости Те же самые родительские и институциональные режимы формировали жизнь Фреда и его сверстников, когда они достигали юности. Подрастая и получая возможность развивать свои интересы и предпринимать действия вне дома, они получали строгое предостережение — не совершить чего-либо, что могло бы опозорить их или их семьи. Если они пробовали что-нибудь слишком нетривиальное, то получали наказание от своих родителей вместе с насмешками друзей и одноклассников, воспитанных так же, как они. Даже подростков многим родителям было так трудно отпустить эмоционально, что они обращались с ними как с детьми много дольше того времени, когда это было приемлемо. Вот что Джинотт, в "Между Родителем и Подростком", рассматривал как разумный способ обращения с мальчиком-подростком: "Наша реакция должна изменяться от терпимости до разрешения, от принятия до одобрения. Мы терпим многое, но разрешаем мало.... Один отец, раздраженный длинными волосами своего сына, сказал: "Извини, сынок. Это твои волосы, но это мои нервы. Я могу выдерживать это после завтрака, но не до него. Поэтому, пожалуйста, завтракай в своей комнате". Эта реакция была полезна. Отец демонстрировал уважение к своим собственным чувствам. Сыну была предоставлена свобода продолжать свой неприятный, но безопасный протест. Уважает ли человек, который общается с другим так неуважительно, свои собственные чувства - это большой вопрос. Несомненно, что его манера унизительна для развивающегося взрослого человека, который ищет собственный стиль и идентичность. Что должен делать юноша? В этом возрасте он может отвергать суждения отца, как предрассудки. Вместо них он может руководствоваться собственным опытом для оценки себя и своих действий. Одной из причин того, почему для него может быть трудным сохранять свое поведение перед лицом родительских нападок, является тот факт, что безоговорочное уважение ко всем авторитетам, которому его научили, не исчезает, когда проходит детство или отрочество. Будучи студентом колледжа, он найдет невозможным естественно и на равных говорить с профессорами. Почти все американцы сегодня так же выказывают преувеличенное уважение к высоким правительственным и деловым функционерам. Этот рост авторитета символически отражен эволюцией полиции от нелепо беспомощных Кейстонских Копов 1910-х годов до сегодняшних устрашающе мощных автомобилей, прожекторов и оружия. Что касается непочтительности, приписываемой протестующим студентам 1960-х, то множество радикальных лидеров в то время по секрету сообщали мне, что они чувствовали неудобство, противостоя администрации колледжа. Действительно, хваленая "свинья" и другие уничижительные обращения были в реальности очень редки при прямом разговоре с правительственными и университетскими должностными лицами, особенно в сравнении с перебиванием, которое считалось нормальным и "вписывающимся в систему" на политических собраниях девятнадцатого века. Странно, что ярлык "роста неуважения к санкционированным авторитетам" был приклеен к тому, что в реальности было только слабой реакцией на относительно недавнюю психологическую зависимость. Благоговение перед теми, кто занимает официальный пост, идет от сомнения в собственных способностях. Молодые люди, которые росли под влиянием нервозной неловкости своих родителей, могут развиваться по одному из двух путей. Некоторые, неспособные отделить существенное от несущественного, полностью присоединяются к суждениям своих родителей и становятся ненадежными и небрежными, неспособными перенести даже саму мысль о том, что надо напрячься, чтобы выполнить что-либо. Другие подростки принимают предостережения и полагаются на них вместо того, чтобы оценивать ситуацию самостоятельно. Когда они больше не слышат тревожных увещеваний своих родителей, они оживляют их в собственной памяти. Их успех — вопрос постоянной бдительности: что-то всегда может пойти не так, если не будет предупреждения. Родители навсегда остаются их частью, живущей внутри. Когда родители требуют, чтобы подросток всегда звонил, если собирается прийти позже, они связывают его духовно даже после того, как он становится физически автономным. С мучительной мыслью о взволнованных родителях на заднем плане сознания, он не может и думать о том, чтобы пропасть на целый вечер, завести роман или предпринять безумную поездку в Нью-Йорк. Когда его губы встречаются с губами женщины, он борется с чувством, что должен немедленно позвонить домой. Он подходит к жизни с мрачной сосредоточенностью, не зная ни сокращенных, ни обходных путей. Взрослый, выращенный таким образом, приобретает искаженный подход к принятию решений. Его поведение во многом состоит из ритуализированных забот или действий, направленных на предотвращение некоего пугающего исхода, который никогда не материализуется. Такое невротическое поведение служит для того, чтобы уменьшить тревогу — по крайней мере, на мгновение. И поэтому, независимо от того, что опасения человека фактически не оправдываются, он чувствует, что навязчивые реакции помогли ему. Таким образом, он сохраняет их, подкрепляя свою иррациональность. Таким же иррациональным является то, что он рассматривает только отрицательные последствия предложенного способа действий, например, смены работы или поиска нового знакомства. В идеале следовало бы принять во внимание вероятности как положительного, так и отрицательного результата, а затем спросить себя, насколько желанен положительный результат или страшит отрицательный. Это привело бы к сбалансированному решению. Но в области инициативы и риска слишком обычным является рассматривать только потенциальные опасности, независимо от того, сколь мало они вероятны или существенны. "Зачем рисковать?" — это усвоенное им кредо. Так что он проживает свою жизнь, упуская тот опыт, который легко мог получить. Однако, он часто бывает доволен, когда этот опыт оказывается ему навязан: например, в случае потери работы, вынуждающей к поиску новой и лучшей. Возьмем, например, историю Ната, бывшего студента, которая иллюстрирует одинаковые последствия безответственных и чрезмерно ответственных реакций на родительское ворчание и негативизм. Нат полностью понимал своего отца, деспотичного и сверхорганизованного человека, который заботился о том, чтобы как можно раньше обеспечить себя работой, домом, женой и даже автомобилем, которых хватило бы до конца жизни. Когда Нат вылетел из колледжа, он ядовито прокомментировал реакцию своего отца. "Мой отец ужасно волновался о том, что со мной произойдет", — сказал он, - "потому что он не был уверен в том, что я собираюсь делать потом. Чего мой отец действительно всегда хотел для меня, так это чтобы я поторопился и побыстрей закончил школу, получил работу, женился — и умер". Когда я услышал эту историю, я был поражен правдой, содержащейся в словах Ната. Так же, как отец боролся за то, чтобы устранить всякую неопределенность из собственного существования, этот человек ценил опыт своего сына только постольку, поскольку он служил, чтобы удержать сына на месте и, таким образом, устранить любые возможные сомнения отца. Это было трагедией пожилого человека, но на что это указывало для Ната? Дало ли ему его блестящее прозрение лучшее владение собственной жизнью? Хотя, как говорит процитированный комментарий, Нат был чрезвычайно одарен вербально, он так никогда и не определился с родом деятельности. Он всегда находил свои возможности недостаточными для своих увлечений, находя их смешными, нечистыми и бессмысленными. Поскольку все карьеры, которые он рассматривал — и люди, делающие их — были в некотором смысле неподходящими, Нат полностью отверг возможность выполнения какой-либо работы. Он сделал несколько несмелых попыток утвердиться вдали от дома, но его нежелание заниматься чем-либо, с определенными людьми или определенной работой, всегда возвращало его домой, к родителям. К тридцати годам ему было некуда отступать, кроме беспорядочной версии существования своего отца — ограниченной и полной страхов. Брачный партнер Таким образом, мы вступаем во взрослую жизнь — часто в тревоге, опасаясь риска, испытывая смутное недоверие к другим, благоговея перед внешними по отношению к нам силами, сдерживаемые внешними и внутренними ограничениями. В большей или меньшей степени, психологически мы остаемся в ослабленной позиции, не очень отличающейся от аддиктивной. Где мы с наибольшей вероятностью найдем утешение? Ответ для многих из нас звучит так: в браке. Почему брак был панацеей для представителей послевоенных поколений Америки? Опыт детства научил их, что только семья может позволить иметь комфорт и некоторый авторитет в своей среде. Когда родители вмешивались в планы, связанные с друзьями, настаивая на исполнении семейного долга (иногда воображаемого), они научились тому, что дружба вторична по отношению к более базовым обязательствам. Возможности для развития крепкой дружбы уменьшались еще больше, когда родители обучали своих детей тому, что нельзя полагаться на людей вне дома. Когда человек цинично относится к "посторонним" и их намерениям относительно себя, тогда только санкционированный брачный ритуал, с его юридическим условием в виде общей собственности и общепринятым условием разделения тайн, может ослабить его настороженность до такой степени, чтобы он смог поверить другому человеку. Нуклеарная семья, в которой росли сегодняшние молодые люди, была ограничивающим, обращенным вовнутрь учреждением. Дети видели, что женатые пары проводили все свободное время вместе и ходили везде, как единое целое. Дружба или независимые от мужа или жены занятия вне дома заставляли заподозрить, что в браке большие нелады. Таким образом, дети ощущали границы, ясным образом очерченные вокруг их семей; экономически, эмоционально и сексуально всем полагалось быть здесь. Все дети вокруг перенимали преобладающую установку о первичности социального опыта по отношению к личному. Они видели, что люди редко чувствуют себя уверенно сами с собой, но всегда ищут кого-то еще, чтобы делать что-нибудь вместе. Даже люди, интересующиеся музыкой, спортом или кино, обычно не находят эти интересы столь непреодолимыми, чтобы стоило заниматься ими в одиночку. Вместо этого, они озабочены социальными соображениями: с кем пойти, кого они встретят там, как другие отреагируют? Эти пронизывающие все социальные переживания не обогащают эмоциональную жизнь человека. Они пропускаются через фильтр семейной солидарности и самозащиты. Поиск новых контактов — потенциальной дружбы — исключен, а отношения, которые сохраняются, чаще всего несерьезны и взаимозаменяемы. Глубокие потребности в человеческой близости могут быть направлены только по одному-единственному каналу. С раннего возраста приученные к поиску одного особенного человека, чтобы разделить с ним жизнь, молодые люди направляют огромную часть своей эмоциональной энергии на поиск такого партнера. Жизнь в старшей школе и колледже только укрепляет эту цель и утверждает искусственные категории, которые определяют реакции людей друг на друга. С однополыми друзьями, также как с друзьями противоположного пола, которые не расцениваются как приемлемые партнеры (часто потому, что они уже связаны с кем-то еще), отношения идут не дальше определенной глубины. Дружбы, заведенные по пути к браку, служат временной мерой, предпринимаемой для удобства или из-за крайней необходимости. Мальчик или девочка могут всегда поменять планы, построенные заранее с однополым другом, чтобы принять полученное в последнюю минуту приглашение лица противоположного пола. И после того, как партнер находится, дружба или исчезает, или становится еще более поверхностной и ограниченной, чем была. Остепенившись, человек никогда снова не сможет быть наедине с кем-то, кого он (или она) прежде считал близким другом. Таким образом, в обществе, чрезмерно обеспокоенном социальными отношениями, подлинная дружба труднодостижима. Но в то время как люди недостаточно серьезны по отношению к тем индивидам, которые не доступны для "стыковки", они крайне озабочены теми, кто для этого подходит. Когда мальчик смотрит на девочку, или девочка на мальчика, он или она видит не уникальную человеческую индивидуальность, но кого-то, кто исполнит определенную роль — потенциального мужа или жену. Эта дегуманизация выражается в социальных обычаях, которые удерживают мужчин и женщин порознь (за исключением структурированных ситуаций свидания) И блокируют естественное смешивание и личные отношения, из которых может вырасти реальный опыт. Неспособный глубоко вовлекаться в отношения с людьми того же пола, человек не может узнать и противоположный пол. Он представляется в виде абстрактной вещи — как что-то, необходимое для полноты нашего существования. В этом овеществлении других человеческих существ и лежат корни аддикции. Некоторые последствия этой жесткой классификации людей на потенциальных возлюбленных и "других" проявляются в следующей ситуации двух работающих женщин, живущих в одной квартире. Запланировав некоторое время назад продолжительную поездку в Европу, они наконец накопили достаточное количество выходных, чтобы осуществить это. Внезапно (за две недели до намеченного отъезда) одна из них встретила мужчину и в запланированное для поездки время оказалась занята. Со скоростью, которая шокировала ее соседку и многолетнюю подругу, она объявляла о разрыве старых связей и строила новые планы соединения своей жизни с человеком, которого только что встретила. Первой жертвой этой "уборки" стала поездка с соседкой, которая теперь должна была срочно корректировать свои каникулы. Замечательным в этой ситуации было то, что женщину, изменившую свои планы так резко, ни на мгновение не остановила забота о чувствах ее подруги. Можно вообразить различные пути преодоления сложностей такой деликатной ситуации, но эту женщину общество научило четкому критерию: мужчины — в первую очередь. Общество предписывает брак в качестве средства от неуверенности и ненадежности. "Он будет в порядке", — говорят, — "как только найдет себе кого-нибудь и остепенится". Исследования Флойда Мартинсона и Невитта Сэнфорда показали, что люди, женившиеся рано, имеют тенденцию не достигать полного "развития эго". Но все больше и больше людей женятся рано, и больше и больше таких браков заканчиваются разводом, потому что бремя удовлетворения двух полных диапазонов эмоциональных потребностей слишком огромно, чтобы многие браки смогли это перенести. И все равно, с тех пор, как люди стали жениться раньше и более склонны вступать в повторный брак, американцы проводят женатыми большую часть своей жизни, чем когда-либо прежде. В книге "Брак и Развод: Социальное и экономическое Исследование" Хью Картер и Пол Глик объясняют этот кажущийся парадокс: Брак, как способ жизни, необычайно популярен в Соединенных Штатах и, кажется, популярность его еще растет... Брак настолько принят в качестве нормального и одобряемого положения зрелого и взрослого человека, что кажется правдоподобным следующее: значительное число индивидов, которым брак не подходит по их темпераменту, или которые несовместимы со своими пред-, полагаемыми брачными партнерами, будут, тем не менее, жениться, потому что это — "вещь, которую надо сделать." Тем не менее, многие из них через некоторое время разойдутся, а некоторые в конечном счете оформят развод. Даже среди молодых людей, чей новый культурный стиль, возможно, отвергает старую неестественную концепцию ухаживания, многие действуют тем же самым старым способом. Правда, молодые пары охотнее занимаются сексом, чем их предшественники. Но мы не должны ожидать, что такие глубоко укоренившиеся культурные догматы, как значимость, придаваемая браку - и сексу — будут забыты в течение десятилетия. Исследователи постоянно находят, что секс в университетских кампусах обычно моногамен и часто связывается с идеалом последующего брака. Физиолог Бернис Нейгартен отметил, что родители и дети зачастую мало отличаются в своих установках по отношению к сексу: молодые люди, кажется, испытывают те же самые сомнения и вину, которые чувствовали их родители, в то время как родители могут принимать проживание своего ребенка с кем-то, потому что обычно это предшествует браку. Большая сексуальная активность в более молодом возрасте в сочетании с конвенциональными установками может быть обнаружена даже в средней и младшей средней школе, как показано в книге Роберта Соренсена "Доклад Соренсона: Подростковая Сексуальность в Современной Америке". Так что, иронически говоря, в то время как секса становится все больше, кажется, что отношения зачастую более уравновешены и замкнуты, чем когда-либо раньше. Хотя секс обычно по-прежнему рационализируется убеждением себя в том, что возлюбленный является кем-то особенным, побуждение к преждевременному самоблокированию на самом деле увеличивается. В атмосфере, где люди чувствуют, что должны иметь секс, существует постоянная опасность того, что случайная интрижка может обернуться чем-то гораздо большим, чем то, что подразумевалось участниками. Это может понадобиться для того, чтобы они могли оправдать свое поведение — главным образом, перед самими собой. Сексуальный катализатор может превратить первое свидание в исключительные и постоянные отношения. Гость на недавней свадьбе слышал, как мать невесты вспоминала о собственном периоде ухаживания. "Мои родители не позволяли мне выходить с Гарри, если я также не выходила с кем-нибудь из новых знакомых на этой же неделе", — говорила она. "Так что я всегда выходила два раза в неделю, и у меня была куча времени, прежде чем я наконец вышла замуж за Гарри". Гость посмотрел на невесту, которая, в отличие от своей матери, прожила несколько лет с бойфрендом до того, как в двадцать один год выйти за него замуж. Все это время она не встречалась с другими мужчинами. Она производила бледное впечатление рядом со старшей женщиной. Большее самоопределение, которым наслаждалась дочь, не принесло с собой более свободной, обширной социальной жизни. Придавая такое же важное значение сексу, как и ее мать, она не имела внешних побуждений, которые не позволили бы ей связать себя в самый ранний из возможных моментов. У нее также не было такой живости, чтобы преодолевать внешние ограничения собственной энергией, и жизнь, которую она вела, была действительно необычайно консервативна. Люди, которые достигли совершеннолетия после сексуальной революции, перевернувшей студенческую жизнь, не менее подвержены нажиму в сторону образования пары, чем те, кто был до них. Фактически, многие устремляются к серьезным обязательствам на еще более незрелой стадии своей жизни, чем это было прежде. Я вспоминаю о мужчине и женщине, определенных в соседние комнаты в студенческом общежитии, которые съехались в первый же год, никогда не встречались с кем-либо еще в колледже, поженились на последнем курсе и развелись через полтора года после окончания учебы. Обычно студент немедленно находит друга или подругу вне общежития, чтобы уберечься от соблазна знакомства с широким кругом людей обоего пола и выбора среди них того, с которым можно сблизиться. Слова "У меня уже есть подруга" служат, как когда-то, для извинения человека, избегающего серьезного взаимодействия с кем-либо еще. Однажды я пошел на ланч, который мой друг устраивал для группы студентов своего специального летнего семинара. Я спросил двух девушек о том, как они приспособились к жизни в кампусе. Они ответили мне просто: "Мы обе живем с любовниками, которых встретили здесь в первый же день". Я изумился тому, насколько люди могут быть небрежными или безличными в близких отношениях, чтобы выбирать того партнера, который доступен в этот день, и к тому же настолько скованными, чтобы общаться исключительно с этим единственным партнером. Где-нибудь в потаенной части сознания этих женщин, должно быть, находилась модель их родителей, скрепленных со своим партнером — выбранным обычно из практических соображений, иногда по прихоти, и очень редко — рассудительно и в соответствии с чувствами. Изменения в обычаях, как я подумал позже, не обязательно производят изменения в сознании. Сексуальная революция вызвала некоторую степень поведенческой адаптации, но это не могло освободить дух целого поколения. Предвестия будущего Теперь, когда так много аддиктивных молодых людей женаты, что будет с детьми, которых они воспитывают? Во-первых, мы должны заметить, что гипотетическая "послевоенная" семья, описанная в этой главе, все еще существует, так как никакая линия не отделяет одно поколение от следующего. Действительно, живучесть авторитарных допущений о воспитании детей у столь популярного современного консультанта, как Хейм Джинотт, показывает, что многие практики прошлого распространились и в настоящее. Семья середины двадцатого века породила всех аддиктов, описанных в наших историях. И сейчас многие из тех же самых установок по отношению к жизни и к связям с другими по-прежнему передаются из поколения в поколение, хотя и под более приемлемыми ярлыками. Правда, начиная с сороковых и пятидесятых годов произошла некоторая эволюция родительства. Многие молодые родители демонстрируют менее явные неврозы, чем это было десять — тридцать лет назад, и ставят более сильный акцент на мирных, гармоничных отношениях в семье. Во время большего изобилия и повышения уровня образования, молодежь сегодня вообще уделяет больше внимания своим отношениям, а в родительской роли — желаниям своих детей. Однако, у молодых людей существует постоянный аддиктивный паттерн, который заставляет нас быть осторожными в приписывании большого значения даже наиболее привлекательным и благонамеренным изменениям стиля. В Аллене и Гейл, в молодой невесте, которая изолировала себя от жизненного опыта намного раньше, чем ее мать, в студентках, стремящихся понадежнее устроиться с любовниками в кампусе, мы видим свидетельства того, что людей все еще влечет друг к другу аддиктивная потребность в безопасности. Родители Вики были понимающими и опекающими, чему могли позавидовать многие молодые пары. Тем не менее, эта опека душила мотивацию их дочери самой стать, цельным человеком. Новые родители сегодня так же напуганы, хотя более сдержанны, чем их собственные, и все еще передают детям свои страхи, которые снова будут источниками аддикции. Они делают так, потому что аддиктивные тенденции очень глубоко вплетены в ткань нашего общества. Даже совершенно новые социальные формы, которые призваны уменьшить чрезвычайную изолированность конвенциональной семейной жизни, не всегда служат освобождению индивидуального духа. В коммунах или у одиночек, живущих вместе на полупостоянной основе, самозащита может становиться целью настолько же легко, как в нуклеарной семье или в сексуальной связи. Однополые соседи могут исключать из своего маленького общества других и зависеть друг от друга из-за неуверенности и потребности во взаимной поддержке. Большие человеческие общности, иногда недвусмысленно называемые семьями, могут санкционировать асексуальность своих членов, эффективно исключая интенсивные отношения между любым членом семьи и посторонними. Человек, который выпал из социума на какое-то время, встретил старого друга и пригласил его в дом, где он теперь жил со множеством других очень религиозных Христиан. Когда его спросили, как долго он планирует оставаться с этой группой, он ответил весьма искренне: "Пока я не женюсь на ком-то, подобном нам. В настоящий момент это наиболее безопасные условия, которые я могу найти". |