Любовь и зависимость
 Скачать 1.39 Mb.
|
|
ГЛАВА 6 ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ АДДИКТА Так же, как они запирали свои двери, они вступали с кем-то в брак, и запирали себя в своем собственном исключительном союзе друг с другом, чувствуя отвращение даже в любви. Это было целое сообщество недоверчивых пар, изолированных в собственных домах или квартирах, всегда в паре, и никакой другой жизни, никакой непосредственности, никаких допустимых бескорыстных отношений: калейдоскоп пар — разобщенных, расколотых, бессмысленных женатых пар. Д. X. Лоуренс, Женщины в любви Давайте поближе посмотрим на Аллена и Гейл, которые потратили несколько лет жизни на отношения, которые соединяли только их внешние Я (selves). Мы видели, как этот брак сотрясался изнутри, и как скоро он распался. Но почему он вообще случился? Гейл и Аллен были привлекательными, физически и умственно полноценными индивидами. Почему тогда они чувствовали принуждение связать себя так опрометчиво таким несовершенным союзом? Гейл и Аллен, в некотором смысле, сформировали отношения отец-дочь так, чтобы в браке играть роли ассертивного мужчины и обожаемой женщины, в чем им было отказано в их собственных семьях. Но подобные стандартные психоаналитические интерпретации идут только до этого предела. Гейл, несомненно, проследила бы истоки своей неуверенности до травмы — смерти родителей и своего непростого положения в семье, где — как бы тепло ее ни приняли — кузина всегда знала более надежные пути к одобрению тети. И даже кузина, со всеми преимуществами любви ее реальных родителей и последовательного воспитания, не сформировала никакого внутреннего направления в переменчивой социальной атмосфере, в которую она попала, покинув дом. Ее крайнее непостоянство выдавало поиск безопасности, который был даже более неистовым, чем у Гейл. Кажется, что травмы детства, подобные смерти и разводу — не единственная и не основная причина аддикции. Дети из разбитых семей не обязательно становятся аддиктами, и, как показывает пример Аллена, дети могут легко заиметь серьезные трудности, когда их дома не коснулись ни смерть, ни развод. Аллен столкнулся со значительным эмоциональным давлением, вызванным ожиданием от него соответствия стандартам отца и достижениям брата. Но эти небезопасные условия также, очевидно, не были корнем его проблем. Его брат, подобно кузине Гейл, в конечном счете мало выиграл от положения любимца в семье. Выдающийся исполнитель в любой области, вплоть до окончания с отличием высшей юридической школы, брат со временем потерял свою движущую силу и вступил во взрослую жизнь, чувствуя себя неуверенно и будучи таким же пессимистом, как Аллен. Он не занялся юриспруденцией, а снова возвратился в школу, чтобы так же бесцельно изучать физику. Фактически оказалось, что он завидовал интеллектуальным способностям Аллена. Женившись на красивой и доброй женщине, он в тридцать лет развелся и начал тяжело пить. Он тоже оказался восприимчивым к аддикции. Если что-то и поражает, так это сходство между Гейл и ее кузиной и Алленом и его братом, а не их отличия, и это последовательно выражает стиль их семей. Неуравновешенность двух девочек отражает шаткое социальное положение их семейства и ужасную правильность тети. Фатализм двух братьев, вместе с их принужденным стремлением к академическим и другим достижениям — в традициях ханжеской и циничной среды, в которой они выросли. Эти случаи и другие, подобные им, показывают, что особые обстоятельства, например, конкуренция сиблингов, разное обращение родителей и разрушенные семьи — не все, что влияет на формирование тех аспектов детских индивидуальностей, которые существенны для формирования аддикции. Более важные постоянные величины — это установки, убеждения и ориентации, которые переданы всем детям данного семейства. Более того, установки, создающие аддикцию, обычно не столь специфичны для отдельных семей, но возникают в значительной степени из более широких культурных настроений и склонностей. В доме, который воспитывал стабильных детей, подобных Аллену и его брату, и в доме, производящем нестабильных, подобных Гейл и ее кузине, мы можем заметить общие элементы неуверенности в себе, тревоги и тлеющего недовольства со стороны родителей. Карьеры кормильцев в обоих случаях были расстроены обстоятельствами, находящимися вне их контроля. Две матери не имели иного выбора, кроме как быть домохозяйками, несмотря на их значительные личностные ресурсы: у матери Аллена это был интеллект, который она передала двум своим мальчикам; в тете Гейл — чувство ответственности и сила, которая позволила ей сплотить большое семейство. Возможно, вследствие такого насильственного сужения многочисленных стремлений и талантов, они были нервозными людьми, которые настаивали на сохранении строгого контроля в своих домах и редко позволяли подавать голос своим детям. Если Аллеи и его брат откладывали на неопределенный срок и большие, и малые перемены, они поступали так под влиянием воспоминания о настойчивом требовании родителей, чтобы каждая мелочь в доме находилась всегда на своем месте. Когда дядя Гейл учил ее водить машину, он читал ей лекции снисходительным тоном и брал автомобиль под свой контроль, как только видел пешехода, пересекающего дорогу где-нибудь на горизонте. Его последняя инструкция после того, как она все же получила водительские права, звучала так: никогда не веди машину одна более десяти миль. Хуже всего то, что это преследующее покровительство продолжалось и по достижении Алленом и Гейл возраста, когда они должны были сформировать некоторые независимые суждения. В глазах своих родителей, казалось, они никогда не переставали быть детьми. В результате они так никогда и не развились в полностью компетентных людей - даже в столь же компетентных, скажем, как их родители, если заглянуть за их неврозы. Это особенно верно для Гейл, которая казалась вечно пребывающей в состоянии расстройства. Ее нервозность и просьбы о словесном утешении были продиктованы скорее беспомощностью и недостатком уверенности в себе, чем потребностью в любви. Она вышла замуж, еще не имея установившейся личной идентичности, и существенным является ее позднейшее удивление, когда другие люди находили ее привлекательной и добивались ее. Дома ее систематически учили недооценивать свои собственные способности. В Юджине Гейл стала думать о себе по-другому, но к тому времени ее брак и, возможно, базис ее личности уже были сформированы. На Аллена также глубоко воздействовали предчувствия его родителей. Хотя он был сведущ в механике, он всегда колебался несколько недель, прежде чем заняться сломанным домашним прибором. Работая над ним, он колебался между ручательствами, что после ремонта вещь будет как новая, и проклятиями по тому поводу, что это невозможно. Под уверенностью, которую он демонстрировал Гейл, находилась глубокая яма замешательства и неустойчивости. Тот же самый дух характеризовал совместную жизнь пары после заключения брака. Хотя Аллен и поддерживал порядок, ограничивая спектр их занятий, неуверенность, приближающаяся к истерии, постоянно угрожала прорваться. В течение этих двух лет они ездили на старом автомобиле отца Аллена, и одну неделю клялись, что он свалял дурака, расставшись с такой хорошей машиной, а другую — что она вот-вот развалится. В личной жизни каждый из них, казалось, в равной степени жаждал высказывать и делать то, что принято, и был не уверен, что это будет оправдано. На их свадьбе священник неоднократно называл невесту и жениха "дети". Он, казалось, обращался не к ним, а к их родителям, которые дали ему инструкции и организовали все свадебные мероприятия. Были ли родители и в более широком смысле теми, кто на самом деле устроил эту свадьбу? Изначально обе стороны выступили против брака, и именно потому, что Гейл и Аллен были так молоды и неопытны. Но их возражение обрело форму испытания силы чувств молодых людей друг к другу: сохранятся ли их планы перед лицом чинимых им препятствий? Тетя Гейл не хотела, чтобы ее племянница имела близкие отношения с какими-либо мужчинами, кроме того единственного, который заберет ее из дома навсегда. Дружба и различные контакты с мужчинами не были теми целями, которые тетя бы одобрила, так что они не допускались в жизнь Гейл. Их вообще не воодушевляли люди, составлявшие социальное окружение Гейл и Аллена. Брак последних был их уступкой широко распространенному взгляду на брак — взгляду, внушаемому родителями, товарищами и обстоятельствами. В представлении Гейл и Аллена только брак был надлежащим состоянием взрослого — единственной альтернативой невыносимым условиям личной изоляции или родительского доминирования, наиболее убедительным способом поддержать свое эго и завершить идентичность. Аллена толкало к браку также то отчуждение, которое искажало его отношения с другими мужчинами. Оно делало невозможной настоящую дружбу и порождало тоску по какой-либо форме человеческой близости. Гейл, не имея открытых для себя направлений независимой деятельности, должна была присоединиться к кому-то другому для достижения того интеллектуального состояния, которого искала. Сблизившись с Алленом, она смогла примерить на себя традиционные модели женского поведения — подчеркивание своей беспомощности, взывание к милосердию мужчины и апелляции к его лучшим качествам. Предлагая ему такую доминирующую, маскулинную роль в своей жизни, она бессознательно . попала именно в то, чего ему не хватало. Межличностная аддикция не была бы настолько "нормальной", если бы не подкреплялась самой природой семейной и общественной жизни. Воспитание Аллена и Гейл привело их, как и многих их современников, к недостатку интеграции Я и способности обращаться с окружающей средой. Более того, это не давало им шанса черпать силы в дружеских и любовных отношениях с другими людьми. Оглядываясь вокруг в поисках облегчения от тягостного одиночества и неуверенности, они видели, что общество предлагает им только одно спасение, верность и уместность которого всячески и всеми подтверждалась — единственный любовный роман, ведущий к браку. На то, чтобы они научились обращаться со сложившейся ситуацией более совершенными способами, потребовались годы самообмана и еще годы боли. Происхождение аддиктивного поколения Как показывает случай Аллена и Гейл, семьи и социальное окружение, в которых мы растем, во многом определяют то, станем ли мы межличностными аддиктами. Этот процесс развивается в двух направлениях. Вырастая без ощущения уверенности в себе и самостоятельности, мы становимся склонны к аддикции в какой-либо форме. Излишний акцент на тесных узах с несколькими индивидами, вкупе с неразвитостью других путей и способов установления контактов с людьми и вещами, приводят к тому, что любовь, брак и семья становятся наиболее вероятными объектами нашей аддикции. Рассмотрим тот тип семьи, который вырастил Аллена и Гейл, так же, как большинство других аддиктивных влюбленных, чьи истории рассказаны в этой книге — американское семейство среднего класса середины двадцатого столетия, а именно периода после Второй Мировой войны. Семейство обычно состоит из двоих родителей и от одного до трех детей, отделенных от всех других людей, даже от близких родственников. Везде, где индустриальная эра оставляет свою отметку, изоляция нуклеарной семьи возрастает, но никогда прежде это не проявлялось столь крайним образом, как в середине двадцатого века в Америке. По разным причинам (богатство, философия личной независимости, изобилие пространства для передвижения), отдельные семьи и раньше имели в Америке между собой меньший контакт, чем в любом другом месте. В Европейских странах есть прочно установившиеся социальные формы для объединения людей, типа кафе и пабов, но среднее Американское семейство смотрит на мир из окна собственного дома и автомобиля. После Второй Мировой войны подвижность, традиционная для Америки, обрела новую форму. Общенациональные корпорации начали перемещать персонал в соответствии с требованиями эффективности. Ребенок мог, обзаведясь друзьями в школе и во дворе, внезапно потерять их, когда отца переводили на новое место работы. Единственными людьми, которых ребенок не лишался, были его родители, братья и сестры. Ребенок этой эпохи рос в мире, очень отличном от того, который знали его родители, когда были молоды. Самое большое отличие для него было в том, что расширенное семейство не занимало своего места в его жизни. В прошлом домашнее хозяйство было большим и состояло не только из родителей и детей: в нем могли быть также бабушки и дедушки, тети, дяди, кузены и кузины. Расширенное семейство и сообщество, частью которого оно являлось, было очень удобным в раннем периоде развития. Человек не должен был сталкиваться все время с одними и теми же немногими людьми и, если эмоции стали отрицательными, ребенок или взрослый мог обратиться к какой-то периферийной фигуре в семье или окружении в поисках любви, утешения и особенной мудрости, исходящей из опыта этого человека. Вырастая среди разногласий множества очень разных индивидуальностей — некоторые из них, возможно, были даже необычны или эксцентричны - ребенок получал более завершенную картину человеческой натуры и, таким образом, имел шанс узнать, что человеческое поведение не исчерпывается особенностями его родителей. Ребенок часто был вне поля зрения своих родителей и контролировался, скажем, тетей, или оставался свободным среди братьев, сестер, кузенов и друзей всех возрастов. Но в современной нуклеарной семье ребенок пребывает под непрерывным наблюдением своих родителей. Это навязчивое внимание, несомненно, удерживает многих детей от того, чтобы учиться решать проблемы и действовать самостоятельно. Вместо этих способностей, однако, оно дает детям ощущение, что они находятся в центре чьего-то другого мира — это переживание, которого они, вероятно, будут искать снова. В середине двадцатого столетия родители были почти единственными фигурами, важными для ребенка. Кем, в таком случае, были эти люди, и на какие прошлые и настоящие условия они реагировали, воспитывая своих детей? Начнем с того, что это были два человека, которые взаимодействовали друг с другом очень интенсивно, хотя не всегда мирно или конструктивно. Зачастую они находились под социальным давлением, не имея такой роскоши, как возможность найти подходящего партнера. Только теперь за их спинами не было расширенного семейства, которое традиционно служило для того, чтобы снижать напряжение в браке, особенно на начальном его этапе. Соединенные друг с другом (в некоторых случаях практически случайно), муж и жена оказывались в мире вместе совершенно одни, и это было страшно. Управлял ли муж мелким бизнесом с помощью своей жены, или приходил домой после целого дня холодных безличных контактов на работе, они должны были найти друг в друге всю ту теплоту и поддержку, которую они хотели получить. Эти мужчина и женщина вряд ли настраивались на тонкости личных отношений; им и без этого было, о чем волноваться. Таким образом, они приносили много своих нерешенных и неосознаваемых эмоциональных проблем в брак и в воспитание детей. Но главным было то, чтобы они могли рассчитывать на основную эмоциональную, моральную, и практическую поддержку друг друга, даже если имели поначалу очень различные привычки и предпочтения. Так что они запихивали себя в шаблон гармоничной команды. С одной стороны, они жертвовали многим, что было дорого каждому из них, ради брака или детей. С другой, они освобождались от своих сдерживаемых, но не ослабевающих желаний, нападая друг на друга, когда повседневные дела приносили им слишком много напряжения. Исторические обстоятельства также внесли свой вклад в дискомфорт этих людей (некоторые из которых были особенно уязвимыми, как иммигранты или дети иммигрантов). Все они, молодыми взрослыми или детьми, почувствовали дыхание Депрессии, материально или психологически. Депрессия научила их, что вне зависимости от того, что они делали, они не могли обеспечить собственное экономическое будущее. Они всегда были во власти безличного и, по-видимому, недоброжелательного рынка. Даже если угроза остаться без еды или крова не была непосредственной, они никогда не могли почувствовать себя в безопасности относительно своего экономического положения. Вспоминаю школьного учителя, который описывал, как он приобрел свое положение в 1930-ых годах. Можно оценить по этому рассказу, какому стрессу подвергались люди, когда их карьерные планы разрушались. Этот человек был среди 300 квалифицированных специалистов, претендующих на пять рабочих мест. "Я рвал кишки в течение нескольких недель", сказал он, "и финишировал седьмым. Позже они открыли еще два рабочих места, и меня приняли". Именно с таким трудом он должен был бороться, чтобы преподавать в публичной школе, и его успех в этом испытании был пропуском на то место, где он и остался до конца своей трудовой жизни. Вслед за Депрессией пришли беспорядки Второй Мировой Войны, а вслед за войной — ускоренный рост технологий, особенно технологии домашнего хозяйства. Люди обнаружили, что их занятия ограничены окружением. Они или работали на большую организацию, или, владея своим бизнесом типа розничного магазина, имели установленное место в схеме вещей и ограниченный потенциал для роста. Кроме того, их домашняя жизнь трансформировалась механической эпохой, темп развития которой был быстрее, чем мог выдержать любой нетренированный индивид. Столь же важным, как автомобиль, для Америки было то (как замечает Джеймс Флинк в "Америка Выбирает Автомобиль"), что большинство людей — особенно в городах — не были способны починить то, чем обладали. Когда появились стиральная машина, телевидение и все домашние приспособления послевоенной эпохи, люди были уже приучены к зависимости от механизмов, чьей работы они не понимали. Они выросли, звоня опытным мастерам по механическому ремонту. Это доверие авторитету экспертов существовало даже в столь личном деле, как воспитание детей. Вместо бабушек и дедушек, которых больше не было поблизости, консультировались с педиатрами и справочниками. Лихорадка ребенка могла напугать мать, если ее матери не было рядом, чтобы сказать: "О, это ерунда. Не надо ничего делать, само пройдет". Отсутствие такого голоса опыта, естественно, толкало мать к доктору или книге. Знаком распада расширенного семейства и триумфа технологического мировоззрения была экстраординарная популярность книги "Ребенок и уход за ним" доктора Спока, которая вышла как раз после Второй Мировой войны. Доктор Спок был надежным и довольно чувствительным советчиком (могло быть намного хуже), заполняя вакуум, который отражал то, что собственные ресурсы семей больше не были адекватны требованиям, которые к ним предъявлялись. Немного позже в моду вошли регулярные посещения педиатра, чтобы получить информацию и утешение, которые всегда обеспечивали бабушки. Новое поколение родителей выражало свое беспокойство о мире, который всегда представлялся им неподвластным. Это ощущение порождало обширный неопределенный страх, который характеризовал нашу эпоху — эпоху тревожности; или, цитируя Франклина Рузвельта, "безымянного, беспричинного, необоснованного ужаса". Так как люди не знали, чего они боятся, они не могли сделать чего-то такого, что уменьшило бы их страх. Как только они проверили газ и удостоверились, что он выключен, не оставалось больше ничего функционального, что бы можно было сделать. Но волнение не проходило, и они рассеивали его, бесконечно суетясь по поводу вещей, которые не имели возможности контролировать, или тех, где они уже сделали все возможное. Не просачивается ли газ? Все ли мы выключили? Заведется ли автомобиль ут ром? И своим детям: вспомните, взяли ли вы все необходимое? Не бегайте по ночам! Чейн нашел, что подростки - героиновые аддикты были научены чрезмерной озабоченности угрозами для жизни своими родителями. Да и родители, принадлежащие к "мейнстриму" общества, часто транслируют такую же тревогу — и тем, как они решают повседневные домашние проблемы, и прямыми высказываниями. Что позволяло родителям передавать свои тревоги так свободно? С одной стороны, имея дело со своими детьми, они реагировали рефлексивно, направляемые своими собственными эмоциональными императивами; они не могли помочь себе. В то же время, они действительно заботились о своих детях и хотели приготовить их к жизненным ловушкам — как они их видели - которые могут встретиться на пути. Наконец, ребенок давал им единственный шанс распространить свой контроль на этот хаотичный мир. Это был единственный человек и единственное место, где, как они думали, они должны быть в ответе за все. Действительно, разочарования, которые они испытывали в других местах, усиливали их иррациональность дома. Здесь они могли выражать свои страхи и требования без ограничений, что было непозволительно где-то еще. Представление о мире детей, вышедших из таких семей, включает картину комфорта и безопасности нуклеарной семьи, резко контрастирующую с суматохой, бушующей снаружи. Оптимистичный, уверенный дух ранней индустриальной эпохи сменился почти первобытным, суеверным отношением к технологической и бюрократической власти. Необходимо было умиротворить эти силы, чтобы они не навредили вам. В этом водовороте подозрений и недоверия семья рассматривалась как гарнизон, требующий строгой лояльности и дающий в ответ безопасную гавань. Раз большинство других людей готово обмануть вас, жизненно важно поддерживать членов семьи в любом потенциальном конфликте. Семейные тайны должны быть сохранены, поскольку, если любое свидетельство слабости или неустойчивости просочится вовне, эта информация может быть использована против вас. И материальные, и духовные ресурсы должны накапливаться втайне. Что касается детей, по крайней мере маленьких, то ограниченность их опыта домом строго лимитировала то, какой смысл они могли самостоятельно придавать вещам. Они должны были считать то, что говорили и делали их родители, разумным, потому что это было тем единственным, что они видели, слышали и знали. Частично это было следствием нежелания родителей позволить им расширить свое поле зрения, чтобы исследовать мир самостоятельно. Ведь тогда дети не всегда могли бы быть в безопасности, или могли бы расти и меняться непредсказуемо. Другими словами, неуверенность, которая так смущала родителей, могла исходить от их отпрыска, и это было бы невыносимо. Чтобы предотвратить это, родители зачастую поминутно направляли жизнь ребенка, не понимая, как велика опасность того, что его собственное суждение может умереть, еще не родившись. |