М. Н. Эпштейн Белая среда письма
 Скачать 329.75 Kb.
|
|
Примечания 1. Обоснование эко-поэтики содержится в книгах: Karl Kroeber. Ecological literary criticism. Romantic imagining and the biology of mind. New York: Columbia University Press, 1994; The Ecocriticism Reader : Landmarks in Literary Ecology, ed. by Glotfelty, Cheryll and Fromm, Harold. Athens : University of Georgia Press, 1996. 2. Meyer Shapiro. On Some Problems in the Semiotics of Visual Art: Field and Vehicle in Image-Signs (1966), in: Semiotics. An Introductory Anthology, ed. with introductions by Robert E.Innis, Bloomington: Indiana UP, 1985, pp. 209-210. 3. Древнекитайская философия. Собрание текстов в 2 тт., т.1, М., "Мысль", 1972, с.115. 4. Jacques Derrida, in "A Derrida Reader. Between the Blinds", ed. by Peggy Kamuf, New York: Columbia University Press, 1991, pp.75-76. 5. Таково заглавие известной книги Fredric Jameson "The Prison-House of Language: A Critical Account of Structuralism and Russian Formalism", Princeton University Press, 1982. 6. Л. Витгенштейн. Логико-философский трактат (афоризм 4.1212). М., Издательство иностранной литературы, 1958, с. 51. 7. Отсюда возможность включения вещей, материальностей, фрагментов окружающего мира в наиболее абстрактные тексты, такие, как философские трактаты. Единичные вещи, прошедшие все слои знаковой интерпретации, обнаруживают свою несводимость ни к каким знакам - и становятся уникальными знаками самих себя. Этот процесс образования транссемиотического поля вокруг единичностей происходит во многих областях современной культуры именно в силу ее избыточной семиотизации, из которой в осадок выпадает весь мир означаемых. " Экстаз коммуникации" (выражение Жана Бодрийара), перегрев информационных сетей, эйфория торжествующей знаковости приводит к противоположному эффекту - ценностному возрастанию транссемиотической сферы, обострению интереса к самим вещам. Бесконечная вариация их названий, их кодовых обозначений и трансляций, только усиливает вкус их "конечности", единичности, присутствия в настоящем. Этот процесс внедрения вещей в язык с целью обозначить их несводимость к языку прослежен в моей работе "Вещь и слово. О лирическом музее". См. Михаил Эпштейн, "Парадоксы новизны. О литературном развитии 19-20 веков", М., "Советский писатель", 1988, сс. 304 - 333. Более подробное теоретическое обоснование транссемиотики дано в послесловии к английскому варианту этой работы: Mikhail Epstein, After the Future: The Paradoxes of Postmodernism and Contemporary Russian Culture. Amherst: The University of Massachusetts Press,1995, pp. 277-279.. 8. Борис Пастернак. Несколько положений. Собр. соч. в 5 тт., М., Художественная литература, 1991, т. 4, с. 370. 9. Собственно, сам по себе термин "экология", по своему буквальному смыслу, означает не что иное, как "эйкос логоса", "ойкумена слова", "среда обитания слова", "средословие". Разумеется, "логия" имеет еще и значение "исследование", "изучение", и в этом наиболее употребительном смысле "экология", как и замышлял изобретатель этого термина зоолог Эрнст Геккель (Чаецкел), есть наука об "эйкосе" (греч. оикос) - природной среде обитания. Если бы не это уже закрепившееся значение, незачем было бы создавать термин "эко-филология" или "экология текста", поскольку "слово" уже вписано в сам термин "экология". Тем более, что "экология" как наука о среде обитания и "экология" как среда обитания слова имеют сходный предмет, в котором пересекаются интересы биологии и филологии, естественных и гуманитарных наук. Этот предмет есть "чистое", то есть совокупность культурных процедур и фильтров, которые выделяют человека из природы, из состояния варварства, и которые в конечном счете позволяют охранять саму природу от технического варварства. 10. По остроумному замечанию философа и искусствоведа Бориса Гройса, "само название... "охрана окружающей среды" достаточно парадоксально: окружающее нельзя охранять - можно охранять только то, что находится внутри" (Борис Гройс. Утопия и обмен. М., "Знак", 1993, с.174). Иными словами, культура, провозглашая свою окруженность природой, фактически сама ее окружает, берет в кольцо (в том числе своим вниманием и попечением). 4. Экология и конспирология. Знак абсолюта. " " и "бытие" Уже сейчас можно прогнозировать следующую ступень во взаимоотношениях культуры и природы - условно говоря, конспирологическую. По мере того, как природа все более невинно и безмятежно станет пребывать в защитном поле культуры, охрана природы перейдет в подозрение к природе, возможно, даже более глубокое, чем начальный, "первобытный" страх перед ней. Тот страх питался явными угрозами природных стихий, их буйством, неодолимостью; новая подозрительность будет обращена на ту самую "невинность", "чистоту" природы, в которой нас заверяла экология, ибо именно невинность иного вызывает подозрение. Природа, включенная в контекст культуры, неизбежно прочитывается как система знаков, которые в то же время не являются только знаками, но особой самозначащей реальностью. Конспирология природы - следствие ее контекстуализации внутри культуры в качестве такого знакового объекта, который ускользает от всех способов дешифровки, ибо простирается в инокультурную реальность природы. Это бытие " " в культуре на границе знака и не-знака и превращает экологию в конспирологию, поскольку последняя имеет дело не просто со значением, а с заговором. Заговор - это "мерцающее" значение, сохраняющее свою связь с глубочайшим подпольем текста, с " ", которое лежит глубже всех знаков и несводимо ни к каким определенным значениям, даже фигуральным. Как только природа, в целях ее покрова и защиты, впущена во владения культуры, она, после первых объятий и восторгов встречи, начинает восприниматься как лазутчик, как тайный враг культуры, облаченный в культурную, "экологическую" маску. То же самое мы имеем основание сказать и о " ": экологическое внимание к этому заповедному, "чистому" месту неотделимо от конспирологических догадок о нем. Как только этот "не-знак" помещается в само письмо и наделяется значением, он становится подозрительным в своей сверхзначимости. Оберегая это место и выделяя его в тексте в качестве первознака, мы неизбежно наделяем его ролью подрывного элемента в системе знаков, в силу его абсолютной инаковости и непроницаемости. Где из языка открывается лазейка в не-язык, там естественно ожидать и встречного лазутчика Итак, белые поля и гладкая поверхность книги - такое же создание письменности, как и буквы, бегущие по этому фону. Но если письменные знаки находятся в центре нашего читательского сознания, то можно ли читать само " " - осмысленно его воспринимать и артикулировать? Возможно, что воздействие этой белизны на наше читательское восприятие ничуть не уступает по силе воздействию самих письмен - раньше, отодвинутое на периферию текста, "маргинальное" по месту и по сути, оно специально не изучалось. Теперь, когда это внетекстовое пространство помещено внутрь текста и воспринимается по законам текста, оно осознается как знак культуры, значимость которого, быть может, равняется суммарному значению других знаков, поскольку составляет их общее условие. Или даже перевешивает их, поскольку воздействие других знаков - переменное, воздействие " "- постоянное. Собственно, " " - это самая общеупотребительная, бесконечно повторяемая цитата из письменного корпуса всех времен и народов, которая в силу этого уже не просто оседает в нашем сознании, но образует его неосознаваемый горизонт. " " более примелькалось, более самоочевидно, чем "дважды два четыре" и "Волга впадает в Каспийское море". Ни одна пословица, ни одно слово, ни даже одна буква ни в одном языке не могут сравниться с " " по частоте и значимости своего употребления. Возможно, далее, все то, что в словаре нашей цивилизации называется "абсолютом", "первоначалом" или "последней истиной", формируется как раз восприятием того, что стоит за всеми знаками и окружает их. В этом смысле можно было бы показать решающее воздействие " " на становление важнейших философских и теологических категорий, таких, как "абсолютное", "вечное", "безначальное", "бесконечное", "запредельное", "непостижимое", "безымянное", которые в своей семантике сливаются со значением " ", а по способу обозначения на письме лишь условно его имитируют, бесконечно к нему приближаясь, как условное - к безусловному. Философия нуждается в некоем первослове для обозначения того, что предшествует всему сущему и (при)сутствует в сущем. По Хайдеггеру, "чтобы назвать это сутствующее бытия, речь должна найти нечто единственное, это единственное слово. При этом легко вычислить, сколь рискованно каждое мыслящее слово, присуждаемое бытию. И все же это рискованное (слово) не невозможно, так как бытие говорит повсюду и всегда, через всякую речь. Трудность лежит не столько в том, чтобы найти в мышлении слово бытия, сколько, скорее, в том, чтобы найденное слово удержать чистым и в его собственном помышлении". (11). Согласно самому Хайдеггеру, такое первослово есть греческое "тоь цВешвн" ("то хреон"), обычно переводимое как "необходимость", но им истолкованное как "бытийствующее", или "сутствующее в присутствии присутствующего". Вопрос в том, может ли сколь угодно древнее и первородное слово "удержать чистым" то самое бытие, которое делает возможным слова, или язык должен потесниться и открыть простор внесловесному бытию, каким оно отличает себя от языка и предстоит языку? Если множество сущих предметов обозначаются разными словами, то не следует ли искать само "сутствующее" за пределом слов - не в отсутствии их, а на самой границе языка, как при-сутствующее при нем и все-таки отличное от него, подобно тому, как само бытие отлично от сущих вещей в мышлении Хайдеггера? Не есть ли " " именно то, что постоянно при-сутствует при словах, оставаясь не выразимым ни в каком слове? Не есть ли " " - то, как бытие раскрывает себя в языке: не вообще бытие, не абстракция или концепция бытия, а вот именно это бытие, "сутствующее в присутствии" этих самых слов, которые я сейчас пишу и которые здесь читает читатель. " " - более адекватное имя для бытийствующего или бесконечного, чем слова "бытийствующее" и "бесконечное". Постоянная смена "главных слов" и "первопонятий" в разных философских системах показывает, что ни одно словесно выраженное понятие не может взять на себя роль всеобщего философского основания. Таковое вообще не может быть выражено внутри языка - но и не может оставаться невыраженным, поскольку речь идет именно о философской артикуляции наиболее широкого и емкого понятия, из которого могли бы выводиться все остальные. Вероятнее всего, такое понятие может артикулироваться лишь на границе самого языка, как "вненаходимое" по отношению к языку. Статистика показывает, что более половины всей информации мы получаем из печатных источников (книг, журналов, газет, экранов компьютера). Но какую часть этой информации мы получаем от " "? И какую информацию оно в себе несет? Известно, что наиболее сильно воздействует на нас незаметная информация, оказывающая прямое влияние на подсознание. Напомню известный пример из области кино. Обычно кинопленка движется со скоростью 24 кадра в секунду. Это оптимальная скорость, позволяющая глазу полностью ухватить все происходящее на экране. Если поставить "лишний", 25-й кадр, глазу он виден не будет, зато отпечатается в подсознании. Достаточно среди 24 кадров, мелькающих за одну секунду на экране, поместить один рекламный кадр - и вот уже зрители, выходя из кинозала, торопятся к табачному киоску, чтобы приобрести новую марку сигарет, о которой они и не думали раньше, да и продолжают не думать. Такова эффективность бессознательных визуальных внушений. Но ведь " " предстает взору читающего не один раз в 25-ую долю секунды, а постоянно пребывает с ним, как чистый эфир, наполняющий вселенную знаков, причем, как правило, остается столь же незаметным, поскольку все сознательное внимание читающего направлено на сами знаки. (12) Как при этом формируется подсознание читающего, ежесекундно воспринимающего, в разрыве мелькающих кадров, незаметную для него "белую" информацию? Чем образованнее читатель, чем больше текстов он успел прочесть и больше знаков усвоить за свою жизнь, тем больше все знаки прочитанного - противоречащие, разнонаправленные, опровергающие друг друга - складываются и взаимостираются в его сознании, чтобы через них проступала, так сказать, память несмываемой белизны, всеобъемлющее внезнаковое слово " ". Знаки, возникающие из " ", туда и уходят, но не бесследно, а как бы семантически напрягая это эфирное поле. " " не только делает чтение возможным, но и выступает как наиболее обобщенный итог чтения, как его бесконечная и знаково никогда не воплотимая значимость. 5. Интенция чтения и письма. Белые дыры. Семантический эфир В изобразительном искусстве " " уже давно играет незаменимую роль - в виде непрописанного холста, чистого грунта, оставленного в законченной работе и являющего собой обнажение того сырого материала, в который художник вносит образ и форму. Таким радикальным опытом "воссоздания основы" в живописи были белые полотна Роберта Раушенберга (Rauschenberg), выставленные в экспериментальном Black Mountain Art College в 1952 г. Поражение живописи, невозможность записать белое место, обернулось ее торжеством, поскольку " " само оказалось вписанным в картину. Картина тем самым эксплицирует условия своего существования, обнаруживает, "воссоздает" то, что обычно она заслоняет и прячет собой. Особенно часто этот прием используется в концептуальном искусстве, которое есть непрерывный процесс осознания и воссоздания своего " ". Огромную роль играет " " в альбомах, стендах и инсталляциях Ильи Кабакова. (14) Концептуализм вводит в традиционное живописное пространство, с одной стороны, пустоту, с другой - текст, тем самым переступая границы изобразительного языка в двух направлениях - внеязыковом (пустотном) и иноязыковом (словесном). Благодаря такой двусторонней "бомбардировке" изобразительной материи из нее извлекается дополнительная энергия напряжений и разрывов. Пленка изобразительности натягивается, чтобы вместить в себя невместимое, - и лопается, обнажая пустоты и слова. При этом внеязыковые и иноязыковые элементы в картине строго соотнесены и уравновешены: слова как раз и отсылают к тому, что остается пустым и невидимым. Например, в стендовой работе Ильи Кабакова "Виноватая" наличие словесной зоны предполагает и соответствующую пустотную зону: зритель узнает о том, что женщина стоит у окна, лишь из обширного текста-подписи, а на месте изображения предстает лишь нагая деревянная фактура самого стенда. В таком транс-живописном произведении собственно живописный элемент выносится за скобки или играет роль оси в конструкции весов, две чаши которых подвижно уравновешивают словесный и пустотный материал, детальное описание и непрописанный грунт. В тексте " " выявляется гораздо труднее, чем в изобразительной фактуре, и поэтому только сейчас письмо подходит к той задаче, которая уже решается живописью. Изобразительные (иконические) знаки, в отличие от символических, какими являются слова, онтологически ближе к тому внезнаковому слою, который прячется под ними и в котором они артикулируются. Изобразительный знак имеет сходство с обозначаемым-изображаемым, следовательно, и грунт может непосредственно сам себя представлять-изображать в картине. Словесные знаки не имеют никакого подобия с тем, что они обозначают, поэтому в них труднее явить " " как непосредственное присутствие, оно глубже спрятано под текстуальным, чем под изобразительным слоем. Текст пребывает интенционально за пределом бумаги и пространственного измерения вообще - и там же, в глубине внепространственного континуума, пребывает " " . Отсюда, кстати, известная пословица: "Что написано пером, того не вырубить топором". Изображенное на картине можно "вырубить", поскольку оно присутствует в плоскости самой картины, тогда как написанное на бумаге не поддается физическому изъятию из нее, поскольку трансцендентно самой бумаге, в силу условности письмен, чьи физические начертания лишь произвольно связаны с тем, что в них обозначается. Каждому знакома эта существенная незримость экрана или бумаги, когда мы пытаемся подолгу вглядываться в них. При этом мы испытываем странное чувство, как будто глаза начинает резать от нестерпимой яркости и хочется зажмуриться, чтобы остановить приток в глаза этой непонятной энергии. (15) Сама по себе бумага не настолько уж ярка, чтобы резать глаза, и притом сходное впечатление бывает и от серой, темноватой бумаги, если она воспринимается не как цветная вещь, а именно как чистая среда для письма. В этом смысле предметным аналогом " " является не живописный холст, а чистота неба, в которую можно бесконечно погружаться взглядом, вплоть до того, что перестаешь видеть ее. Тогда-то она и являет себя наиболее ясно и открыто нашему глазу, как глубокая пустота космоса, которая в солнечном освещении является голубой, а в отсутствии солнца - черной, но сама по себе не голуба и не черна, поскольку не имеет цвета, ведь сам цвет - это лишь условие ее земного восприятия. (16) Разница между материальностью вещей и материальностью листа или экрана соотносима с разницей между созерцанием и чтением. Если мы смотрим на вещи, окрашенные в белый или голубой цвет - на белую стену или голубую скатерть - мы видим, действительно, цвета, составляющие часть пространства, и наш взгляд останавливается на них, "ощупывает" их цветную поверхность и не идет дальше. Но в белизну бумаги или голубизну экрана, которые служат фоном для чтения, мы не можем смотреть таким же предметным способом, - мы смотрим не на них, мы смотрим в них. Белизна или голубизна в данном случае - уже не цвета, окрашивающие поверхность, а являющая себя глубина пространственно-смыслового континуума, которая, как выше сказано, вообще лишена цвета. Переставая просто смотреть на бумагу и пытаясь в нее всмотреться читающим взором, прочитать белизну, проследить, куда же уходят вписанные в нее буквы, мы испытываем нечто вроде головокружения. Взгляд теряет опору в этой гладкой пустыне, ему не за что зацепиться, он упирается в незримое. Эта незримость создается, в некотором смысле, интенцией самого читающего зрения, которое, вслед за буквами, устремляется вглубь листа, вместо того, чтобы скользить по его поверхности, как происходит с восприятием цветных вещей. Плоская бумажная вещь обретает объемность и глубину благодаря интенции вписывания-прочтения, но именно эта интенция, которая не исчерпывается той или иной суммой написанных знаков, обнаруживает в самой бумаге потенциальность еще не записанного слова и еще более глубокую потенциальность слова, которое нельзя записать. Сама бумага, в своей белизне, являет потенциальность такого слова, которое требует прочтения и вместе с тем не может быть прочитанным. Головокружение, которое мы испытываем при взгляде на чистую бумагу, создается несовместимостью двух установок - чтения и зрения. Мы пытаемся прочитать то, чего не видим, и пытаемся увидеть то, что хотим прочитать. Чтение и зрение пытаются установить общий фокус - но он двоится и расплывается: чтение пытается настичь зрительно ускользающий объект, а зрение тщетно ищет того, на что направлена интенция чтения. Интенциональность письма, если отделить ее от конкретных письмен, направлена именно на чистоту бумаги или экрана в целом. С феноменологической точки зрения, интенциональность сознания и потенциальность предстоящего ему бытия глубоко взаимосвязаны: ни та, ни другая не исчерпаемы никакими актуализациями сознания (мыслями) и никакими актуализациями бытия (предметами) - и потому непосредственно обращаются друг к другу. Чистота бумаги или экрана есть способ записи не конкретных букв, а самой интенции письма - и именно интенция письма, несводимая ни к одному из письмен, так углубляет наше восприятие белого листа или голубого экрана, что мы начинаем видеть в них саму невидимость того, во что всматриваемся. Такая интенциональная зоркость, попытка физического восприятия семантической емкости " ", непереносима для зрения. Белизна бумаги или голубизна экрана, лишенные текстовых следов, семантически ослепляют нас, как физически ослепляет солнце, не закрытое облаками. То, что мы пытаемся увидеть в глубине экрана или бумаги, есть потенциальность незримой записи, соотносимой с интенцией чтения, которая так же несводима к чтению конкретных знаков, как интенция письма - к их написанию. В голубизне экрана или белизне бумаги мы читаем то, что невозможно нигде больше прочитать, - потенциальность самого слова, его "пишимость". Если мы хотим научиться ЧИТАТЬ в полном смысле этого слова, нам нужно уметь читать и то, что заключено в потенциальности письма, а не только в актуальности письмен. Это значит, что нам нужно вчитываться в голубизну экрана или в белизну страницы - а это всякий раз иная голубизна или белизна, в зависимости от того, какие письмена в ней явлены, а какие остаются скрытыми. Сама явленность одних письмен обнаруживает скрытость других письмен и делает их глубинно, интенционально читаемыми. Именно как потенциальность письма, несводимая ни к одному из письмен, и выступает перед нами " ". Впущенное в текст, " " взрывает изнутри знаковый код и вызывает семиотический шок у читателя. Чтение, в отличие от разглядывания, имеет дело со знаками, а не с их материальным воплощением, и следовательно, " " воспринимается не как кусок серой газетной или яркой мелованной бумаги, а как значимое отсутствие знаков, как семиотическое ничто, белая дыра, мгновенно "затягивающая" наш читающий взор. Многочисленные " " создают помеху быстрому скольжению глаз по такому "сквозящему" тексту, который, словно губка, вбирает в себя свою окружающую среду в виде внезнаковых белых дыр. (17) При этом " ", впущенное в текст на правах его элемента, семиотически резко отличается от " " как белой среды или фона, окружающего текст. Белизна текста или голубизна экрана, окружающая текст в виде полей, приятно ласкает глаз и вызывает чувство отдохновения, поскольку она семантически не напряжена и являет собой отсутствие тех знаков, которые подлежат прочтению и пониманию. Но та же самая белизна или голубизна, оказавшаяся внутри текста, в качестве особого знака, " ", вызывает чувство смыслового тупика, непреодолимой преграды, потому что она семантически напряжена - но не разряжает этого напряжения ни одним условным знаком, ни одним известным значением. Такова трудность нашей прямой встречи с интенциональностью письма, когда она обнаруживает себя в разрыве текста, в своей несводимости ни к каким письменам. Это высшая мера семантической напряженности, поскольку потенциально значимое здесь дано как актуально незначащее. Примем, как условное допущение, что семантическая напряженность текста равна единице, поскольку актуальный знак более или менее соответствует своему актуальному значению. Тогда семантическая напряженность чистых полей, окружающих текст, в восприятии читателя приближается к нулю, поскольку в отсутствие актуальных знаков здесь отсутствует и установка на потенциальную значимость. Напротив, семантическая напряженность " " приближается к бесконечности, поскольку потенциальная значимость вписана в текст в отсутствие актуального знака. Проследите за тем, как вы читаете те части этого текста, которые испещрены частыми " ". Взгляд инстинктивно отталкивается от этих белых дыр, чувствуя в них то деструктивное напряжение, которое разваливает текст на куски, мешает его воспринимать в знаковой последовательности. Взгляд спотыкается о " ", проваливается в него - и лишь с усилием выбирается обратно, чтобы дальше уверенно скользить по поверхности знаков. Но со временем в читателе развивается то, что можно назвать паратекстуальным вниманием, - внимание к границам текста, к окружающим его белым полям и внутренним пробелам. Постепенно эта окружающая среда текста, которая раньше воспринималась как мертвая пустыня, наполняется своей жизнью, в ней обнаруживаются потоки энергий и смыслов, как в эфирной пустоте космоса, которая наполнена потоками невидимых излучений. В конце концов, и пустые поля, окружающие текст, и белизна писчей бумаги, не заполненной письменами, могут восприниматься как " ", т.е. семантически напряженное отсутствие знаков, внетекстуальная среда, вписанная в некий мегатекст на правах особого, потенциального знака. Вообще данная область знания может быть обозначена не просто как экология, но и, более узко, как эфирология текста, понимая под эфиром незримую и невесомую субстанцию, непрерывно заполняющую пространственные промежутки между любыми телами, в данном случае - знаками. Термин "эфир" в древнегреческом языке означал верхний, самый прозрачный и чистый слой воздуха, в котором, по преданию, обитали боги. В истории философии и физики "эфир" выражает "представление о недоступной чувственному наблюдению невесомой субстанции, самом тонком среди считавшихся существующими первовеществ". (18) Теория эфира предполагает, что не может быть абсолютно пустого пространства, лишенного каких бы то ни было физических или смысловых свойств, и изучает эту смысловую наполненность пустоты, значимость без актуального знака и значения. Эфирология текста может стать существенным дополнением к семиотике, изучающей системы знаков, в широком смысле - "семиосферу". Этот термин, введенный Юрием Лотманом, по аналогии с атмосферой, биосферой, ноосферой, указывает на целостную область знаков и знакового поведения, активно формирующего искусственную оболочку нашей планеты. Но там, где есть "сфера", есть и эфир - ее прозрачные, чистые слои, которые заполняют пространства между семиотическими объектами. Изучение семиотического эфира - так можно определить задачу данного направления в семиотике. Эфирология текста имеет дело с проблемой восприятия " " как знака не только интенциально читаемого, но и интенциально произносимого. Когда мы проговариваем про себя читаемый текст, что почти всегда происходит на бессознательном уровне, то " " вызывает особое затруднение, поскольку не известно, как его нужно произносить (в отличие от произносимого "дао" или "differance"). Проследив за тем, как произносится " ", можно поймать себя на попытке заполнить паузу каким-то нефонетическим, неартикулированным звуком, который тут же обрывается, признавая свою неудачу, отсутствие мотивировки. " " действует в нашей внутренней речи как механизм осечки. Интенция произнесения " " ни в чем не может себя реализовать, так что само " " выступает как непреодолимый порог между потенциальностью и актуальностью речеобразования. Спотыкаясь об этот порог, мы приобретаем сознание языка в целом, как потенциальности того, что в своем произношении знаков мы актуализируем бессознательно, по привычке. Мы выходим из бессознательного состояния проговаривания в тот момент, когда проговаривание очередного "знака", " " дает осечку. Невозможность проговаривания вдруг доносит до нашего сознания сам факт проговаривания. " " - это инаковость, включенная в язык и потому включающая наше сознание самого языка. Мы привыкли пользоваться языком бессознательно, и сам язык, по Лакану, есть структура бессознательного. Но если " ", окружающее текст в виде полей и пробелов, есть как бы высшая степень бессознательного по отношению к бессознательности языка, то вводя " " в текст, мы не только осознаем это "вдвойне" бессознательное, но и обретаем сознательность в самом языке. Отныне и наши отношения с собственной внутренней речью могут строиться сознательно. При этом пауза, необходимая для произнесения " ", постепенно наполняется особым значением. Мы ищем способа, как можно осмысленно произнести " ", перебираем синонимы, находим слово, которое более или менее удачно подходит в том или ином контексте, например, "пробел", "белизна", "пустота", и начинаем проговаривать это слово-заменитель на месте " ". Вскоре, однако, мы убеждаемся, что замена, подходящая в одних контекстах, не подходит в других. Постепенно, в уточняющем чередовании разных контекстов, " " освобождается в нашем сознании от всяких слов-заполнителей, обнаруживает свой единственный смысл именно в этом зиянии, незаполняемости, как чистая интенция произносимости и значимости. |