Долинина Н.Г.. Михаил Юрьевич Лермонтов (1814 1841)
 Скачать 77.08 Kb.
|
|
ГЛАВА 5. «ТАМАНЬ» «Тамань» — первая часть романа, написанная от лица Героя. До сих пор мы слышали рассказчика и видели Героя глазами рассказчика. С первых строк «Тамани» Герой обращается к нам без посредников, от своего собственного лица. «Я» в «Тамани» не то «я», которое было в «Бэле» и «Максиме Максимыче». «Я» в «Тамани» — это сам Печорин, совсем другой человек, чем тот, что прежде говорил «я». «Я ехал на перекладных из Тифлиса. Вся поклажа моей тележки состояла из одного небольшого чемодана, который до половины был набит путевыми записками о Грузии. Большая часть из них, к счастию для вас, потеряна, а чемодан, с остальными вещами, к счастию для меня, остался цел». Вы помните — так начинается «Бэла». Медлителен и нетороплив голос рассказчика, как его путешествие, как его характер. «Тамань — самый скверный городишко из всех приморских городов России. Я там чуть-чуть не умер с голода, да еще вдобавок меня хотели утопить». Так начинается «Тамань» — и сразу видно, что рассказывает совсем другой человек: быстрый. Сразу — в двух предложениях — суть дела. Категорический тон: «Тамань — с а м ы й скверный городишко...» Никаких вводных слов, никаких обращений к читателю: это пишется для себя, это дневник. Лермонтовская проза не похожа на быструю и краткую пушкинскую, но здесь, в начале «Тамани», она сходна с прозой Пушкина, с ее сжатой энергичностью. «Я приехал на перекладной тележке поздно ночью. Ямщик остановил усталую тройку у ворот единственного каменного дома, что при въезде. Часовой, черноморский казак, услышав звон колокольчика, закричал спросонья диким голосом: «Кто идет?» Вышел урядник и десятник. Я им объяснил, что я офицер, еду в действующий отряд по казенной надобности, и стал требовать казенную квартиру. Десятник нас повел по городу. К которой избе ни подъедем — занята. Было холодно, я три ночи не спал, измучился и начинал сердиться. «Веди меня куда-нибудь, разбойник! хоть к черту, только к месту!» — закричал я». Вот он каков, Герой лермонтовского времени. Решителен, быстр, смел. Когда мы познакомились с Автором «Бэлы», он никак не мог понять, почему шесть быков с трудом тащат его тележку, и не умел договориться с извозчиками. Печорин только что приехал на Кавказ, но в нем не заметно никакой неуверенности. Ему объясняют, что есть еще одна квартира, «только... там нечисто»,— он идет без колебаний, «не поняв точного значения последнего слова», а вернее, не задумываясь над ним. Раз ему не открывают дверь, он открывает ее сам, «ударив в нее ногою». Как мы помним, Тамань — первый пункт на пути Печорина в действующий отряд. Он едет прямо из Петербурга, он еще неопытен. Позже, приехав в крепость к Максиму Макснмычу, он покажется старому офицеру «таким тоненьким, беленьким» — значит, и в Тамани Печорин внешне был таким. Но внутренне он собран, в нем нет ни растерянности, ни колебаний, которые были бы естественны в молодом офицере. Поселившись в хате, где «нечисто», познакомившись со слепым мальчиком и заподозрив, «что этот слепой не так слеп, как оно кажется», Печорин и не думает страшиться, остерегаться. В первую же ночь, увидев, как мимо окна промелькнула тень, он «встал, накинул бешмет, опоясал кинжал и тихо-тихо вышел из хаты». Зачем он встал, зачем вышел, зачем, увидев слепого мальчика, «притаился у забора»? Какое ему, собственно говоря, дело до чужой жизни, идущей своим чередом? Вот чем, вероятно, привлекает нас характер Печорина — страстной деятельностью. Ему всё интересно, всё важно, он всё должен понять и испробовать. Белинский сразу заметил в нем это свойство: «Вы видите человека с сильною волею, отважного, не бледнеющего никакой опасности, напрашивающегося на бури и тревоги, чтобы занять себя чем-нибудь и наполнить бездонную пустоту своего духа, хотя бы и деятельностию без всякой цели»,— пишет Белинский. Сюжет «Тамани» имеет отдаленное сходство с сюжетом «Бэлы». Попав на Кавказ, русский молодой человек встречает местную девушку — «дикарку», влюбляется в нее, и она влюбляется в него. Этот сюжет вообще характерен для литературы эпохи Лермонтова — чаще всего, для романтической литературы. В «Бэле» Лермонтов не отступил от традиционного сюжета, но разработал его реалистически. В «Тамани» все наоборот, все не традиционно. Знакомая уже по многим повестям и поэмам история оказывается совсем иной, чем та, к которой привык читатель. Девушке полагалось бы влюбиться в приезжего. Она и ведет себя, как романтическая героиня, прыгает и поёт, она сама обнимает Печорина и целует его «огненным поцелуем», сама говорит ему: «Это значит, что я тебя люблю»,— но все это оказывается хитростью, все это — защита своей настоящей любви к контрабандисту Янко от чужого, осмелившегося ворваться в ее жизнь. Но и эту настоящую любовь Лермонтов тоже снижает. Когда слепой мальчик и девушка ждут на берегу лодку, девушка спрашивает: «— А если он утонет? — Ну что ж? в воскресенье ты пойдешь в церковь без новой ленты»,— отвечает слепой. И Янко ведет себя иначе, чем полагалось бы романтическому герою. Тот проделывал бы свой опасный путь среди волн ради любви. Янко идет на опасность ради добычи. Янко скуп: уезжая, он дает слепому такую мелкую монету, что тот спрашивает: «Только?» Старухе Янко просит передать, «что, дескать, пора умирать, зажилась, надо знать и честь». « — А я? — сказал слепой жалобным голосом. — На что мне тебя? — был ответ». «Тамань» — такая проза, которую невозможно объяснить до конца, которую боишься оскорбить неточным прикосновением. Ее просто хочется перечитывать и перечитывать... ГЛАВА 6. КНЯЖНА МЭРИ ГРУШНИЦКИЙ «Княжна Мери» — дневник, включающий в себя шестнадцать записей, иногда длинных, иногда коротких, точно датированных. Все, что происходит в повести, укладывается в небольшой срок — чуть больше месяца: с 11 мая по l6 июня. Последняя, семнадцатая запись сделана через полтора месяца, в крепости у Максима Максимыча. Но до этой записи перед нами регулярный, почти ежедневный дневник. И с первых же строк этого дневника его автор нас удивляет. «Я остановился, запыхавшись, на краю горы... как вдруг слышу за собой знакомый голос: — Печорин! давно ли здесь? Оборачиваюсь: Грушницкий! Мы обнялись». Такова первая встреча Печорина с человеком, которого он через месяц убьет на дуэли. И сразу — подробная, объективная и в то же время неприязненная характеристика человека, с которым встретился так тепло. «Грушницкий — юнкер. Он только год в службе, носит, по особенному роду франтовства, толстую солдатскую шинель. У него георгиевский солдатский крестик». За боевые заслуги юнкеров производили в офицеры. Очевидно, Грушницкий именно из таких юнкеров. Почему же Печорин считает, что он носит солдатскую шинель «по особенному роду франтовства»? Потому что на Кавказе было немало офицеров, разжалованных в солдаты; среди них были декабристы, были разжалованные за дуэль — человека в толстой солдатской шинели окружал романтический ореол; Грушницкий, видимо, хочет казаться разжалованным. Вообще все, что рассказывает о нем Печорин, говорит о том, что Грушницкий хочет производить впечатление: и солдатская шинель, и то, что он старается выглядеть старше своих лет, и то, что «говорит он скоро и вычурно». Но «георгиевский солдатский крестик» — орден Георгия Победоносца — можно было получить только «в деле». Грушницкий был ранен в ногу, награжден,— возможно, он действительно храбр. Печорин неприязненно относится даже не лично к Грушницкому, а ко всему типу людей, к которому тот принадлежит: «...он из тех людей, которые на все случаи жизни имеют готовые пышные фразы, которых просто прекрасное не трогает и которые важно драпируются в необыкновенные чувства, возвышенные страсти и исключительные страдания». Чем дальше, тем убийственнее становится мнение Печорина о людях, к которым принадлежит Грушницкий: «Производить эффект — их наслаждение; они нравятся романтическим провинциалкам до безумия. Под старость они делаются либо мирными помещиками, либо пьяницами,— иногда тем и другим. В их душе часто много добрых свойств, но ни на грош поэзии». Цель Грушницкого — «сделаться героем романа». Но в его возрасте не он один мечтает «сделаться героем романа», не одни он хочет «производить эффект» и уверяет себя, «что он существо, не созданное для мира, обреченное каким-то тайным страданиям». Плохо не то, что Грушницкий хочет «производить эффект», а то, что он весь — показной. И вернее всего об этом свидетельствует наблюдение Печорина: «...я его видел в деле: он махает шашкой, кричит и бросается вперед, зажмуря глаза. Это что-то не русская храбрость!..». Расспрашивая Грушницкого «об образе жизни на водах и о примечательных лицах», Печорин получает в ответ слова, которые и сам мог бы произнести: «...пыощие утром воду — вялы, как все больные, а пьющие вино повечеру — несносны, как все здоровые...». Мало того, Грушницкий, сам того не зная, прямо повторяет слова, написанные Печориным в дневнике: «Эта гордая знать смотрит на нас, армейцев, как на диких. И какое им дело, есть ли ум под нумерованной фуражкой и сердце под толстой шинелью? » Вот где начинается конфликт. «Бедная шинель!» — сказал Печорин, «усмехаясь». Над кем усмехаясь? Над собой. Вот чего он не может перенести: чтобы человек, которого он не любит и не уважает, ничтожный, с его точки зрения, человек, думал и говорил, как он! С этой минуты он начинает издеваться над Грушницким — еще сам до конца не понимая, зачем, с какой целью; но он уже раздражен, и его раздражение ищет выхода... «Гордой знатью» Грушницкий назвал княжну Мери и ее мать, проходивших мимо. Слова эти были неискренни, как и заявление: «...я не желаю с ними познакомиться». Он точно знал, что Лиговские «здесь только три дня», и покраснел, когда Печорин не без язвительности заметил: «Однако ты уже знаешь ее имя?» Вот вторая причина раздражения Печорина против Грушницкого: княжна Мери и на него произвела впечатление, а посмотрела «любопытным взором» на Грушницкого! Эпизод в галерее, когда Мери подняла стакан Грушницкого, очень четко определяет характеры всех троих. Мери — в общем, очень обыкновенная московская барышня, хотя Грушницкий и восклицает о ней: «Это просто ангел!» Поднять стакан, когда его уронил раненый человек, опирающийся на костыль,— естественное человеческое движение; оно тут же сменяется страхом: как бы маменька не увидела — ибо именно естественные человеческие движения и запрещены приличным воспитанием! Все, что мы дальше узнаем о княжне Мери, будет той же смесью (а иногда и борьбой) человеческого и светского. Грушннцкий в этой сцене искренен и потому вызывает сочувствие: он «уронил свой стакан на песок и усиливался нагнуться, чтоб его поднять: больная нога ему мешала... Выразительное лицо его... изображало страдание». Это уже не драматическая поза, принятая «с помощию костыля». Все пышные слова о гордой знати, о ненависти к людям улетучились мгновенно. Теперь он говорит то, что чувствует, а чувствует — как очень молодой, очень восторженный человек,— такой он и есть: «это просто ангел!», «душа сияла на лице ее». Но — Печорин! Во-первых, увидев, что княжна прохаживается у колодца, а Грушницкий стоит поблизости, он «спрятался за угол галереи». Зачем? А просто интересно: вдруг случится что-нибудь занятное? И действительно, Грушницкий уронил стакан. Печорин видит его мучения и даже мысленно восклицает: «Бедняжка!» — но не двигается, чтобы помочь. Oн бы помог, конечно, если бы тут не было княжны Мери. Но сейчас любопытство пересиливает естественную человеческую мысль о помощи. Во-вторых, когда княжна Мери удалилась, Печорин тут же принялся дразнить Грушницкого: «Если б был тут сторож, то он сделал бы то же самое, и еще поспешнее, надеясь получить на водку. — И ты не был нисколько тронут?.. — Нет». «Я лгал»,— признается Печорин,— «Но мне хотелось его побесить». Так Печорин и Грушницкий меняются местами. Искренен становится Грушницкий, а Печорин лжет точно так же, как только что лгал бедный юнкер. Лжет, разумеется, не себе, а другому. Себе он признается в дневнике: «У меня врожденная страсть противуречить... Признаюсь еще, чувство неприятное, но знакомое пробежало слегка в это мгновение по моему сердцу; это чувство было зависть...» ДОКТОР ВЕРНЕР Если о Грушницком с первых слов Печорин говорил пренебрежительно, не скрывая неприязни, то о Вернере — с первых слов с уважением: «человек замечательный по многим причинам». Что же такое для Печорина — «человек замечательный»? «Он скептик и матерьялнст... а вместе с этим поэт... хотя в жизнь свою не написал двух стихов. Он изучал все живые струны сердца человеческого... но никогда не умел он воспользоваться своим знанием...» Скептик — то есть человек, во всем сомневающийся; матерьялист — видимо, здесь это значит не только «сторонник материалистической философии», но и практический, деловой человек; и при этом — «поэт на деле всегда и часто на словах». Все это можно сказать и о Печорине. В Вернере он ценит те качества, которыми обладает — или стремится обладать — сам. Грушницкому он не прощает сходства с собой, потому что Грушницкий — человек мелкий, подражающий моде. В Вернере Печорин ищет сходства с собой, потому что Вернер — яркая, интересная личность. И действительно, у них много общего: недаром Печорин отмечает, что доктор «изучал все живые струны сердца человеческого» — ведь его самого интересуют «слабые струны людей»! Но в Вернере есть нечто принципиально отличное от Печорина: он — врач, у него есть дело. Каков он в своем деле? «Обыкновенно Вернер исподтишка насмехался над своими больными; но я раз видел, как он плакал над умирающим солдатом...» Нет ничего удивительного в насмешках «исподтишка» над теми бездельниками, которых Вернеру приходилось лечить на Кавказе; то, что он плакал над умирающим солдатом, вызывает к нему уважение и симпатию но только у нас, но и у Печорина. Вот чем, оказывается, можно привлечь Печорина: «...он плакал над умирающим солдатом... был беден, мечтал о миллионах, а для денег не сделал бы лишнего шага; он мне раз говорил, что скорее сделает одолжение врагу, чем другу... У него был злой язык...» После быстрой, напряженной «Тамани», где за сутки происходит столько драматических событий, «Княжна Мери» начинается как будто неторопливо: в первой записи — длинный рассказ о Грушницком; во второй — о Вернере. А между том эта неторопливость обманчива; в первой записи происходит множество событий («завязка» если хотите): встреча Печорина с Грушницким, встреча Печорина с Мери; вспышка влюбленности Грушницкого к Мери после истории со стаканом; первый приступ раздражения, зависти, активной неприязни Печорина к Грушницкому. Вторая запись, так неторопливо описывающая Вернера, пожалуй, еще богаче событиями, хотя Печорин почти все время не встает с дивана. Первое событие: Вернер без колебаний становится союзником Печорина в той интриге, которую он намерен завести с Мери и Грушницким. Второе событие: Вернер не разубедил Мери, считающую Грушницкого разжалованным за дуэль. Печорин, узнав об этом, восклицает: «Завязка есть!., об развязке этой комедии мы похлопочем. Явно судьба заботится об том, чтоб мне не было скучно». Третье событие: княжна Мери «с любопытством» слушала рассказ своей маменьки о петербургских похождениях Печорина, о какой-то его «истории». В ее воображении Печорин сделался «героем романа», то есть тем, чем хотел сделаться Грушницкий. Четвертое, самое важное событие: Вернер рассказал Печорину, что у Лиговских в доме была «дама из новоприезжих... очень хорошенькая, по очень, кажется, больная...», и Печорин узнал в описании Вернера «одну женщину, которую любил в старину». И наконец, пятое событие: Печорин идет на бульвар, встречает там все общество и на свой лад начинает атаку на княжну Мери, стараясь ее рассердить как можно сильнее. Вернер и Печорни действительно хорошо понимают друг друга; в длинной речи Печорина Вернер сразу видит «идею»: узнать «подробности насчет кого-нибудь из приехавших на воды» и догадывается, что речь идет о Лиговских. Печорин, в свою очередь, совершенно точно спрашивает: «...что вам сказала княгиня Лиговская обо мне? — Вы очень уверены, что это княгиня... а не княжна?.. — Совершенно убежден. — Почему? — Потому что княжна спрашивала об Грушницком». Вернер в этом разговоре обнаруживает незаурядную прозорливость. «— Я предчувствую, — сказал доктор,— что бедный Грушницкий будет вашей жертвой...». Конечно, Вернер не представляет себе, насколько точным и полным окажется его предсказание. Если бы он мог предположить, что дело дойдет до гибели Грушницкого, он бы, может быть, не стал невольным союзником Печорина. Но он думает, что начинается просто занятная игра, и слишком равнодушен, чтобы мешать Печорину дразнить Грушницкого и насмехаться над ним. Есть что-то обидное в том, какими мелкими, несерьезными разговорами занимаются два умных человека: что сказала княгиня, что сказала княжна, в самом ли деле Печорин хочет «волочиться за княжной»... И что-то трагическое есть в этом: неужели так обделены эти яркие люди, что у них нет другой сферы деятельности, кроме мелких интриг? Но как только упоминается женщина с родинкой, исчезает ощущение мелкости происходящего. Весь легкий и потому неприятный тон, каким Печорин говорил о Мери, мгновенно исчезает. «— Родинка! — пробормотал я сквозь зубы.— Неужели?» О княжне Мери можно болтать с Вернером, лежа на диване и глядя в потолок. С мыслями о той, другой, он остается, когда Вернер ушел и «ужасная грусть стеснила» его сердце. ВЕРА «Да, я уже прошел тот период жизни душевной, когда ищут только счастия, когда сердце чувствует необходимость любить сильно и страстно кого-нибудь,— теперь я только хочу быть любимым, и то очень немногими; даже мне кажется, одной постоянной привязанности мне было бы довольно: жалкая привычка сердца!..» В этом признании опять все противоречиво, и опять Печорин пугается самого себя. «Необходимость любить... кого-нибудь» он отвергает; бедная княжна Мери — знала бы она об этом! Но Вера знает, вероятно. Знает также и то, что, не желая или думая, что не желает, любить, он хочет быть любимым,— эту естественную потребность человеческого сердца он называет «жалкой привычкой»; он сам себя старательно уговаривает, убеждает, что можно жить в полном внутреннем одиночестве, и тут же проговаривается: «...даже... одной постоянной привязанности мне было бы довольно...». Ч ь е й привязанности? Может быть, сейчас он еще до конца не понимает, чьей. Поймет — в конце повести. Рассуждения Печорина о женщинах, над которыми он всегда приобретал «непобедимую власть», кажутся нам очень серьезными, пока мы молоды. Нам представляется, что в этих рассуждениях скрыта вечная тайна сильного мужского характера, но, когда становишься старше, начинаешь видеть в этих рассуждениях как раз очень молодое восприятие жизни — браваду перед самим собой: «я никогда», «я всегда», «я точно не люблю женщин с характером» — в молодости очень хочется выводить законы и отыскивать абсолютные истины, а па самом-то деле в человеческих отношениях и чувствах никаких общих законов нет — и сам Печорин, сколько бы ни изучал себя, так до конца не может в себе самом разобраться. Одно только он знает твёрдо: Веру он не мог бы обмануть, «воспоминание о ней останется неприкосновенным...». Может быть, это и есть любовь, но, зачем тогда он её мучит? Он и сам не знает; он мучит так же себя, да вдобавок еще и обманывает: расставшись с Верой, он «долго следил за нею взором» и обрадовался, когда почувствовал, что сердце его «болезненно сжалось». «Уж не молодость ли с своими благотворными бурями хочет вернуться ко мне опять... А смешно подумать, что на вид я еще мальчик...» Он обманывает себя, потому что на самом деле он молод, он все может: и любить, и быть любимым, но сам отказывается от надежды, от радостей, убеждает себя, что для него они невозможны. «Возвратясь домой, я сел верхом и поскакал в степь; я люблю скакать на горячей лошади по высокой траве, против пустынного ветра... Какая бы горесть ни лежала на сердце, какое бы беспокойство ни томило мысль, все в минуту рассеется; на душе станет легко, усталость тела победит тревогу ума». Трудно представить себе, чтобы после встречи с Мери Печорин испытал такую настоятельную необходимость ускакать в степь, остаться наедине с собой. Весь смысл отношений с Мери в том, что они происходят на людях и чуть ли не для людей; во всяком случае, никакое «беспокойство» не томит душу Печорина. После свидания с Верой он должен побыть один. ПЕЧОРИН «Ненасытную жадность» Печорина мы уже видели и поняли: он непременно должен участвовать во всех событиях чужой жизни, — это вовсе не плохое свойство характера. Но почему его душевные силы должны поддерживаться страданиями и радостями д р у г и х? Беда в том, что Печорин позволяет себе не считаться с простыми истинами, установленными человечеством в течение многих веков: н у ж н о думать о других людях, нельзя приносить им страдания. Почему нужно и почему нельзя? Потому что если все люди начнут нарушать законы нравственности, станет возможной любая жестокость; никто не будет огражден от злой воли: сегодня одному человеку захотелось оскорбить женщину, завтра другой захочет убить... Мы все понимаем, что кодекс морали нужен. Но д л я с е б я мы иногда делаем исключения. А общая нравственность складывается из личной нравственности каждого, и каждый в ответе з а в с е. Об этом Печорин не думает: он слишком любит себя, чтобы отказаться от удовольствия мучить других. «...Первое мое удовольствие — подчинять своей воле все, что меня окружает: возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха...» В начале знакомства с Печориным мы видели, как подчинились его воле Максим Максимыч, Азамат, Бэла: теперь на наших глазах происходит подчинение Грушницкого и Мери, а Вера — та давно и бесповоротно сделала его своим повелителем. Но он, оказывается, не бессознательно, не просто по силе своего характера, а вполне осознанно подчиняет себе людей, хочет повелевать ими. Хорошо это или плохо? Вероятно, так нельзя ставить вопрос — властный характер не плох и не хорош; важна ц е л ь, на которую направлена «жажда власти». <<Быть |