Долинина Н.Г.. Михаил Юрьевич Лермонтов (1814 1841)
 Скачать 77.08 Kb.
|
|
для кого-нибудь причиною страданий и радостей; не имея на то никакого положительного права,— не самая ли это сладкая пища нашей гордости? А что такое счастие? Насыщенная гордость». С этим утверждением Печорина невозможно согласиться. На самом деле счастье — это ощущение своей необходимости одному человек или многим людям, а вовсе не насыщенная гордость. 3 а ч е м человеку быть «причиною страданий и радостей» того, кто ему не дорог? Зачем Печорину душа княжны Мери? Это я бы совсем не могла постичь, если бы не понимала, что он — обездоленный. Так мало деятельности, власти, расхода душевной энергии отпущено ему судьбой, что даже мелкая игра с княжной Мери тешит его самолюбие, создает иллюзию содержательной жизни. «Если б я почитал себя лучше, могущественнее всех на свете, я был бы счастлив; если б все меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники любви». «Лучше всех на свете» и «могущественнее всех на свете» — разные вещи; можно быть могущественным и з н а т ь про себя, что вовсе ты не лучше всех, как бы тебя ни превозносили подвластные тебе люди,— какое же тут счастье, какая насыщенная гордость? Вторая половина утверждения Печорина кажется неоспоримой, но для меня она как раз явно несправедлива. «Если б все меня любили...» На самом деле все как раз наоборот: если человек находит в себе бесконечные источники любви, тогда его все любят. Но Печорин не таков; он хочет прежде получать от людей, а потом давать им. «Зло порождает зло...» — пишет Печорин,— «первое страдание даст понятие о удовольствии мучить другого...». Все это не так, и только жаль его, что он так понимает. Вовсе не обязательно зло рождает зло; оно прекрасно может породить добро, потому что первое страдание даст не только понятие об удовольствии мучить другого, но и понятие об удовольствии избавить другого от мук. Почему Печорин этого не понимает? Один, соприкоснувшись со злом, несет его дальше, другой вступает с ним в борьбу, и этот второй всегда счастливее первого. Зол ли Печорин? Да, вероятно, зол и жесток. По прежде всего несчастлив, одинок, измучен. Чем или кем? Самим собой; очень серьезный противник каждого человека — он сам. И Печорин, так умеющий властвовать над другими, понимать их слабые струны, с собой совладать умеет не всегда и не всегда себя понимает: позже он скажет, что в нем живут два человека — это не только в нем; в каждом из нас борются разные начала, и всегда трудно сводить воедино, примирять, перестраивать, подчинять одно другому! Не случайно именно 3 июня Печорин размышляет о своем характере: его несомненно тревожит совесть. В этот же день произойдет его знаменитый разговор c Мери — и он будет искренен или почти искренен с ней. Но сначала появится Грушницкий, произведенный в офицеры. Он уже забыл о своей позе разжалованного и несчастного, ни за что не хочет показаться княжне, «пока не готов будет мундир»; он уже строит планы, делает надежды: «О эполеты, эполеты! ваши звездочки, путеводительные звездочки...» Теперь, став офицером, он может посвататься к княжне Лиговской. Как и всякий влюбленный, он обманывает себя: говорит, что «совершенно счастлив», и затрудняется ответить на вопрос Печорина, любит ли его Мери. Когда Печорин издевательски предупреждает его: «Берегись, Грушницкий, она тебя надувает...» — Грушницкий отвечает, «подняв глаза к небу и самодовольно улыбнувшись»: «...мне жаль тебя, Печорин!..» А между тем он уже несколько дней назад чувствовал, что Мери изменила к нему отношение; чувствовал, но не хотел верить,— это так естественно! Короткий разговор с Грушницким очень важен: он подготавливает ссору, которая произойдет через день на бале; он определяет зреющий конфликт: Грушницкий обманывает себя и не хочет видеть охлаждение Мери — тем сильнее будет удар по его самолюбию, когда он, наконец, поймет; тем сильнее и непримиримей будет его ненависть к Печорину. Та «половина души» Печорина, которая оказалась ненужной в мире, где он жил, была лучшей: вся его исповедь построена на противопоставлении этих двух половин души: в одной, высохшей, умершей, были скромность, острое ощущение добра и зла, готовность «любить весь мир», желание говорить правду — все это оказалось лишним; понадобилась вторая половина души, в которой жили скрытность, злопамятство, зависть, ненависть, обман, отчаянье. В той половине, которая «испарилась», остались лучшие душевные движения и способность действовать — всему этому не нашлось применения. Называя себя «нравственным калекой», Печорин, в сущности, прав: как же еще назвать человека, который лишен возможности жить в полную силу и вынужден довольствоваться деятельностью только одной — и не лучшей — половины своей души? Конечно, княжна Мери, молоденькая, неопытная девушка, не могла понять всей глубины трагедии Печорина. Но чувством, а скорее даже женским чутьем она поняла многое. «Сострадание, чувство, которому покоряются так легко все женщины, впустило свои когти в её неопытное сердце. Во все время прогулки она была рассеяна, ни с кем ни кокетничала... а это великий признак!» Если бы у Печорина была другая — общественная сфера деятельности, он не был бы так удручающе опытен в личной. Если бы он был занят серьезным мужским делом, ему достало бы одной любви Веры — теперь, когда «беспокойная потребность любви» уже не бросает его «от одной женщины к другой»; но у него нет иной сферы приложения своих душевных сил, кроме личных человеческих отношений, от этого и происходит его трагедия и трагедии всех, с кем он сталкивается. Короткая запись от 4 июня играет очень важную — поворотную — роль в сюжете повести. Все, что происходило до 4 июня, было только развитием игры; начиная с 4 нюня все становится серьезным. Все три сюжетные линии: Печорин — Мери, Печорин — Грушницкий, Печорин — Вера — обостряются, становятся напряженными, конфликт уже неизбежен, и неизбежна трагедия. 4 июня Печорин успел повидать всех троих. Вера «замучила» его «своего ревностью» — это он записывает. Но она и сама замучилась — этого Печорин, разумеется, не замечает. Однако как только Вера сказала, что переезжает в Кисловодск, и попросила его переехать туда же через неделю, он в «тот же день послал занять эту квартеру». Грушницкий явился к Печорину поделиться своими надеждами: завтра бал, завтра будет готов мундир, завтра он будет танцевать с Мери целый вечер... Разумеется, Печорин немедленно пригласил княжну Мери завтра танцевать с ним мазурку. И наконец, вечером у Лиговских Печорин «был в духе, импровизировал разные необыкновенные истории; княжна... слушала» его «с таким глубоким, напряженным, даже нежным вниманием», что ему (Печорину) «стало совестно». Но все-таки главным для него человеком остается Вера. Заметив грусть «на её болезненном лице», Печорин пожалел ее и рассказал всю «драматическую историю» своих с ней отношений, «разумеется, прикрыв все это вымышленными именами». Так все три линии его отношений с людьми собираются в единый фокус; он у ж е добился того, что кто-то один должен быть несчастлив, должен страдать, мучиться: Мери, Грушницкий или Вера? Или — все трое? И по какому праву он распоряжается их душами? КНЯЖНА МЭРИ 5 июня на бале произошло перерождение Грушницкого. Оно началось, конечно, раньше, когда «путеводительные звездочки» эполет вскружили ему голову; уже тогда он внутренне сбросил мантию разочарованности и приготовился к тому, о чем раньше говорил пренебрежительно: войти в общество «гордой знати», посвататься к княжне... Теперь, перед балом, он явился к Печорину «в полном сиянии армейского пехотного мундира». Печорин описывает его пышный вид подробно, с нескрываемой иронией. Бедный Грушницкий ни в чем не знает меры: пока он носил солдатскую шинель, его романтические восклицания были слишком напыщенны, восторги по адресу Мери слишком слащавы, то есть попросту безвкусны. Теперь, став офицером, он опять безвкусен: в его одежде, как и в его речах, слишком много лишнего: бронзовая цепочка, двойной лорнет, «в мелкие кудри завитой хохол», «черный огромный платок, навернутый на высочайший подгалстушник»... «Эполеты неимоверной величины были загнуты кверху в виде крылышек амура», издевательски замечает Печорин, «сапоги его скрыпелн», «воротник мундира был очень узок и беспокоен»; он «налил себе полсклянки» духов «за галстук, в носовой платок, на рукава». Печорин не расхохотался при виде его нелепо праздничной наружности, смеси самодовольства и неуверенности на его лице, но внутренне Печорин продолжает смеяться над ним. Грушницкий лицемерно сокрушается. О чем бы Печорин ни думал в своей одинокой прогулке, теперь он снова спокоен и холоден. «Это шутки Грушиицкого!» — думает он, узнав, что все больные обсуждают слух о его свадьбе. «...Это Грушницкому даром не пройдет!» Вернеру он объявляет: «Завтра я переезжаю в Кисловодск». Что бы ни происходило между ним и Мери, какие бы чувства ни просыпались в его душе, Веру он обмануть не в силах, а он обещал ей приехать в Кисловодск! И все-таки даже в Кисловодске, возле Веры, Печорин не может освободиться от мыслей о княжне Мери. Глядя на пыльную дорогу, идущую из Пятигорска, он ждет: ему «все кажется, что едет карета, а из окна кареты выглядывает розовое личико. Уж много карет проехало по этой дороге, — а той все нет». Еще через день он записывает: «Наконец они приехали. Я сидел у окна, когда услышал стук их кареты: у меня сердце вздрогнуло... Что же это такое? Неужто я влюблен?.. Я так глупо создан, что этого можно от меня ожидать». Каждый раз, как я перечитываю «Героя нашего времени», меня поражает эта способность Печорина иронией и холодными доводами рассудка убивать в себе естественные человеческие движения. Почувствовав, что Мери начинает ему нравиться не на шутку, он убивает влюбленность иронией. Свои отношения с Верой он подвергает холодному анализу, раскладывает по полочкам, ни на минуту не позволяет себе жить чувством Ошибается он только в одном: нет здесь «горестных замет» сердца; есть холодный ум и холодный взгляд. Человек, который любит или может любить, не способен на такой трезвый анализ — и хорошо, что не способен. От того, что Печорин изучил женщин и «постиг их мелкие слабости», он не стал счастливее, он только лишил себя тех иллюзии, без которых горестно и тоскливо жить. 12 июня «многочисленная кавалькада» отправилась на прогулку, и Печорин продолжал свою холодно рассчитанную атаку на княжну Мери. «Известно, что, переезжая быстрые речки, не должно смотреть на воду, ибо тотчас голова закружится. Я забыл об этом предварить княжну Мери. Мы были уж на средине, в самой быстрине, когда она вдруг на седле покачнулась. «Мне дурно!» — проговорила она слабым голосом... Я быстро наклонился к ней, обвил рукою ее гибкую талию. ...Я не обращал внимания на ее трепет и смущение, и губы мои коснулись ее нежной щечки: она вздрогнула, но ничего не сказала; мы ехали сзади: никто не видал». То, что Печорин поцеловал девушку, не любя ее и не собираясь делать ей предложение, безнравственно — с точки зрения законов, по которым воспитана Мери. А она любит Печорина и не может допустить, что он способен поступить безнравственно. Услышав в ее голосе «женское нетерпение», он даже позволил себе улыбнуться — и ничего не ответил. Княжне пришлось самой начать мучительный разговор. Представить себе ход мыслей и чувств бедной Мери нетрудно. Она видит настойчивость Печорина и, естественно, делает вывод, что он ее полюбил. Она слышит его странные речи, понимает, что перед ней человек необыкновенный; она полюбила его, она готова на самопожертвование, на пренебрежение всеми законами общества; готова первая сказать о своей любви — первая! — значит, она надеется, верит, что вслед за ней и он скажет... А он молчит. И наконец, она добивается от него единственного слова: «Зачем?» Если бы Печорин не приехал на воды, она преблагополучно влюбилась бы в Грушницкого и, сломив сопротивление маменьки, вышла бы за него замуж, была бы с ним счастлива... Эта мысль возмущала меня. Может быть, она как раз и обрела бы свое счастье, не появись на водах Печорин: целую жизнь прожила бы, сохраняя иллюзию, что ее избранник Грушницкий — «существо особенное», что она своей любовью спасла его от несчастий и одиночества. В том-то и состоит вся сложность человеческих отношений, что даже в любви — в самой большой близости душевной, какая может быть,— люди не до конца понимают друг друга, нужны иллюзии, чтобы сохранить уверенность и спокойствие. С Грушницким у Мери могла бы сохраниться иллюзия своей необходимости любимому человеку, а ему хватило бы для счастья преданности и любви княжны Мери, тихого домашнего очага: «...под старость они делаются... мирными помещиками». Но явился Печорин. Другая девушка, может быть, и не заметила бы разницы между ним и Грушницким. У Мери достало ума и душевной тонкости, чтобы понять. Разве можно осудить ее за это? Но, поняв, что Печорин — настоящий, а Грушницкий — подделка, она стремится одарить Печорина тем счастьем, которым удовольствовался бы Грушницкий. Печорину не нужен покой, не нужны тихие радости, не нужен целый мир, заключенный в одной женской любви, не нужна Мери. Как ей это понять, как с этим смириться? И в чем ее вина — разве что в молодости, искренности, вере в людей, но ведь за все это нельзя осудить. Остается только сочувствовать ей, а осуждать... Печорина. Какое душевное право имеет человек быть так жесток? Никакого. Он должен был оставить Мери в покое, не вмешиваться, не танцевать с ней на бале, не добиваться приглашения в ее дом, не дразнить Грушницкого... Но он не может не вмешиваться! Он не умеет жалеть, не хочет щадить. На том основании, что е м у плохо, он обрекает на страдания всех вокруг,— вот в чем его трагическая вина. |