Пастуро Мишель - Синий. История цвета - (Библиотека журнала «Те. Мишель Пастуро Синий. История цвета

• Название: Мишель Пастуро Синий. История цвета
• Дата: 06.04.2023
• Размер: 0.72 Mb.
• Имя файла: Пастуро Мишель - Синий. История цвета - (Библиотека журнала «Те.rtf
• Тип: Документы; #1042003
• страница: 11 из 20

Французский синий: от кокарды до флага

Вернемся к первым дням после взятия Бастилии, к лету 1789 года, когда трехцветная кокарда, символ восторженного патриотизма, имеет такой ошеломительный успех. Она мелькает повсюду, ее цвета появляются на шарфах, поясах, галстуках, на платьях и фраках, на значках и флажках, с которыми ходят патриоты. 10 июня 1790 года Национальное собрание объявляет трехцветную кокарду «национальной эмблемой», а через несколько недель, в день праздника Федерации, все Марсово поле будет расцвечено сине‑бело‑красными полотнищами. Отныне это «три цвета Нации».

Но проходят месяц за месяцем, политические страсти накаляются, и значение кокарды меняется: теперь это не просто патриотический символ, а знак принадлежности к определенной партии. Тем более что контрреволюционеры стали противопоставлять ей свою эмблему, белую королевскую кокарду, которую они прикрепляют даже на верхушки деревьев свободы. 8 июля 1792 года Законодательное собрание издает декрет, согласно которому ношение трехцветной кокарды для мужчин становится обязательным. 21 сентября 1793 года по решению Конвента оно становится обязательным и для женщин. За появление на улице без кокарды гражданину или гражданке грозит недельное тюремное заключение – это в лучшем случае, а в худшем… Человека, сорвавшего трехцветную кокарду, кем бы он ни был, расстреливают на месте. Однако это продлится недолго. После падения Робеспьера и особенно с приходом к власти Директории люди вновь смогут появляться на улице без кокарды (правда, в театр и на другие публичные зрелища без нее пока еще нельзя). При Консулате ношение кокарды останется обязательным только для военных.

В период между 1790 и 1812 годами три национальных цвета, родившиеся вместе с кокардой на следующий день после взятия Бастилии, постепенно займут место на государственных флагах и штандартах. Это произойдет не так скоро и не так легко, будут еще сомнения, недоразумения, суета и путаница. Первыми трехцветными флагами станут морские флаги. Уже осенью 1790 года Национальное собрание постановляет: отныне военные и торговые суда будут ходить под флагом с тремя вертикальными полосами: красной, белой и синей; красная должна располагаться у древка, средняя, белая, должна быть чуть шире остальных²⁵². Полосы расположили вертикально, чтобы новый флаг французского флота не путали с флагом Республики Соединенных Провинций. В самом деле, с XVII века над всеми морями развеваются голландские флаги, на которых три полосы – синяя, белая и красная – расположены горизонтально, то есть параллельно длинной стороне прямоугольника. Таким образом, это стремление избежать путаницы (очевидно, вначале имевшей место и доставлявшей немало неприятностей) привело к созданию флага с вертикальным расположением, ставшего впоследствии флагом Франции²⁵³. Заметим мимоходом, что в XVIII веке многие корабли ходили под трехцветными флагами (с различными геометрическими фигурами) и что на знаменах многих христианских стран синий цвет встречался намного чаще других.

Через три с половиной года, 15 февраля 1794 года (27 плювиоза II года Республики), Конвент принимает важное решение, окончательно определившее вид государственного флага. Отныне «на всех кораблях Республики» будут поднимать одинаковый флаг: три вертикальные полосы одинаковой ширины (в 1790 году она была разной), окрашенные в национальные цвета, первый от древка – синий (раньше это был красный). Какие именно оттенки указанных цветов следует использовать, не уточняется. И не будет уточнено никогда, ведь речь идет об абстрактных, условных, геральдических цветах – как, собственно, и у большинства государственных флагов (за редкими исключениями). Синий может быть светлым или темным, красный – с розовым или оранжевым отливом: это совершенно неважно, и значение флага от этого ничуть не меняется; пользуясь этим обстоятельством, художники, любившие изображать на своих полотнах французский флаг (а их было немало), позволяли себе различные хроматические вольности. Впрочем, когда флаг находится под открытым небом, когда его жжет солнце и поливает дождь, его цвета в любом случае меняются.

Итак, новый флаг французского флота со временем становится государственным флагом Франции²⁵⁴. При Империи он развевается над дворцом Тюильри и над многими правительственными зданиями, а в 1812 году он заменит старые полковые флаги сухопутных войск, на которых красовались ромбы и треугольники. Согласно легенде, идея нового флага принадлежит художнику Луи Давиду, но в архивах не обнаружено ни эскизов, ни каких‑либо других документов, подтверждающих эту гипотезу. Вдобавок, по сравнению с флагом 1790 года, к созданию которого Луи Давид не имел никакого отношения, в новом флаге 1794 года имеются лишь незначительные изменения. Но так или иначе, они были последними.

При Реставрации вместе с королем в страну возвращаются эмблемы королевской власти: белая кокарда и белое знамя; другие кокарды и флаги объявлены вне закона. После пятнадцати лет забвения (1814/15–1830) трехцветный флаг снова окажется в центре событий во время революции 1830 года. Он развевается над парижскими баррикадами в три славных дня: 27, 28 и 29 июля – и вдохновляет восставших. Его роль в победе неоспорима. И вот 1 августа Луи‑Филипп, на тот момент еще только наместник королевства, накануне получивший в дар от старика Лафайета трехцветное знамя, принимает решение: Франция должна вернуться «к своим национальным цветам». Трехцветный флаг вновь становится официальным государственным флагом. Он остается им и по сей день, успешно отразив угрозы со стороны красного²⁵⁵и белого²⁵⁶флагов в 1848 и 1873 годах соответственно.

Красный флаг

Красный флаг никогда не был эмблемой Франции, но мог стать ею по меньшей мере дважды: впервые – в знаменитый день восстания 25 февраля 1848 года, когда Ламартин в последний момент «спас» трехцветный флаг; и во второй раз – весной 1871 года, во время Парижской коммуны. При Старом порядке красный флаг еще не воспринимался как эмблема восстания или нарушения запретов. Напротив, это предупреждающий сигнал и символ порядка. Красный флаг – или большой кусок красной ткани – вывешивают для того, чтобы предупредить население о грозящей опасности или призвать толпу разойтись. Но постепенно он стал ассоциироваться с различными законами против скопления людей на улицах или даже с законодательством военного времени. Так, в октябре 1789 года Национальное собрание принимает декрет: при народных волнениях городские власти должны предупреждать о вмешательстве сил правопорядка, «вывешивая из самого заметного окна ратуши красный флаг, а также поручая офицерам ходить с красным флагом по улицам и перекресткам города»; с момента появления флага «все скопления людей считаются незаконными и должны быть рассеяны». Теперь красный флаг воспринимается как знак устрашения. Крутой поворот в его истории произойдет в памятный день 17 июля 1791 года. Король, пытавшийся бежать за границу, перехвачен в Варенне, арестован и доставлен обратно в Париж. На Марсовом поле, у Алтаря Отечества, лежит «Республиканская петиция» с призывом низложить монарха. Множество парижан приходят на Марсово поле, чтобы подписаться под ней. Собирается огромная возбужденная толпа, назревает бунт, общественный порядок под угрозой. Байи, мэр Парижа, приказывает немедленно поднять красный флаг. Но толпа еще не успевает разойтись, когда солдаты национальной гвардии без предупреждения открывают огонь. Около пятидесяти человек убиты; их тут же объявляют «мучениками Революции». И срабатывает парадоксальная логика протеста: красный флаг, «обагренный кровью мучеников», меняет свое значение – он превращается в знамя угнетенного народа, поднявшегося против тирании. Он будет играть эту роль в течение всех революционных лет, во время мятежей и народных восстаний. Он составит дуэт с красным колпаком, который носят санкюлоты и наиболее радикально настроенные патриоты. Постепенно он становится эмблемой тех, кого позже будут называть «социалистами», а еще позже – «ультралевыми». При Империи красный флаг почти не виден, во время Реставрации снова выходит на первый план, в частности в 1818 году, в дни революции 1830 года и при Июльской монархии. Он появляется на баррикадах 1832 года (Гюго в «Отверженных» посвящает ему волнующие страницы), затем на баррикадах 1848 года. 24 февраля этого года восставшие парижане, размахивая красным флагом, провозглашают республику. На следующий день они под этим же флагом приходят в ратушу, где заседает временное правительство. Один из повстанцев, выступая от имени собравшихся, требует, чтобы красный флаг «как символ страданий народа и в знак окончательного разрыва с прошлым» был официально признан государственным флагом Франции. Тогда уже никому не удастся украсть у нас нашу революцию, как случилось в 1830 году. В эти напряженные минуты сталкиваются две концепции республики: одна – красная, якобинская, мечтающая о новом социальном порядке; вторая – трехцветная, более умеренная, стремящаяся к реформам, но не к общественным потрясениям. И тогда выдающийся поэт Альфонс де Ламартин, член временного правительства и министр иностранных дел, произносит две речи, которые станут знаменитыми. В итоге ему удается переломить настроение толпы и убедить собравшихся не отказываться от трехцветного флага: «Красный флаг… это средство устрашения… граница его влияния – это окружность Марсова поля, которое ему случалось огибать, в то время как трехцветный флаг обошел весь мир, неся с собой имя, славу и свободу нашей родины… Это флаг Франции, флаг нашей победоносной армии, флаг наших триумфов, который нам надо вновь поднять перед лицом Европы». И даже если Ламартин слегка приукрашивает эту речь, приводя ее в своих «Мемуарах», все же в тот февральский день он спас трехцветный флаг. Двадцать три года спустя, во время Коммуны, красный флаг вновь захватывает улицы Парижа, его поднимают над фронтоном ратуши. Но скоро восставший красный Париж будет побежден «трехцветными» версальцами, Тьером и Национальным собранием. Трехцветный флаг окончательно станет флагом закона и порядка, красный же – флагом угнетенного народа, социалистических и революционных партий, а несколькими десятилетиями позже – знаменем коммунистических партий и режимов. Его история давно уже перестала быть национальной и превратилась в интернациональную.

Белый флаг

Уже на исходе Средневековья белый цвет во Франции был королевским цветом. Конечно, ему нет места ни на королевском гербе («три золотые лилии на лазурном поле»), ни на коронационном одеянии, но все же он играет важную роль в создании величественного облика монарха, как явствует из описания некоторых торжественных ритуалов, когда король должен появляться в белом (например, на собраниях капитула Ордена Святого Михаила). Кроме того, существует еще один герб, «серебряный щит, усыпанный золотыми лилиями» (на языке геральдики в данном случае «серебряный» подразумевает «белый»), который иногда рассматривается как герб Французского королевства или Франции, аллегорически представленной в облике женщины. При Старом порядке белый цвет становится прежде всего знаком военной власти монарха. Это эмблема короля, прибывшего в расположение войск, и полководцев, командующих от его имени (надо сказать, белый цвет выполняет эту роль не только во Франции). Полководцы носят белый шарф и белый султан на шляпе, а перед некоторыми из них еще носят так называемый «корнет» того же цвета. Это треугольный штандарт, как правило, кавалерийский; часто в первой роте каждого полка он белый, с золотыми лилиями, и словно бы перекликается с белоснежным королевским штандартом, который находится в расположении той воинской части, где в данный момент находится король. Этот штандарт несет особый королевский знаменосец. В эпоху религиозных войн, в 1590 году, во время битвы при Иври, Генрих IV (он еще не коронован, но на значительной части территории уже признан законным королем Франции), увидев, как его раненого знаменосца выносят с поля боя, указав на белый султан на своем шлеме, будто бы произносит знаменитую фразу: «Раз у вас больше нет штандарта, пусть это будет моим опознавательным знаком». Итак, к моменту, когда начинается Революция, белый – королевский цвет (точнее, один из королевских цветов) и эмблема главнокомандующего. А в период между 1789 и 1792 годами он постепенно становится эмблемой Контрреволюции. По‑видимому, все началось с ужина, который состоялся в Версале 1 октября 1789 года. Говорят, в тот день разгоряченные вином гвардейцы растоптали трехцветные кокарды, которые стали весьма популярными после июльских событий. А взамен они надели белые кокарды, которые им раздали придворные дамы, присутствовавшие на этом ужине. Эта история наделала много шуму и стала одной из причин волнений, произошедших 5 и 6 октября 1789 года, когда толпа парижан отправилась в Версаль, окружила дворец, захватила короля и королеву и перевезла их в Париж. С этих пор контрреволюционеры стараются повсюду заменить трехцветную кокарду – которую Национальное собрание своим декретом от 10 июля 1790 года провозгласило «национальной» – на белую. После свержения монархии эта война кокард будет сопровождаться все более и более кровопролитной войной флагов. В западной Франции «католическая и королевская армия» идет в бой с белыми кокардами и под белыми знаменами. Белые полотнища знамен часто украшаются золотыми лилиями или культовым изображением Святейшего Сердца Иисуса Христа: Людовик XVI, когда он томился в заключении в Тампле, был истовым адептом этого культа. В различных эмигрантских ополчениях солдаты также украшают себя белыми кокардами и носят белые знамена, а офицеры – еще и белые нарукавные повязки. Белый, цвет контрреволюции, является одновременно антагонистом двух цветов: синего на мундирах солдат‑республиканцев и триколора на кокарде и национальном флаге. В 1814–1815 годах королевский флаг вместе с Бурбонами возвращается во Францию. Однако замена трехцветного флага на белый не везде проходит плавно и гладко. Многие офицеры, солдаты, чиновники, городские власти, органы управления и суды, признавшие Людовика XVIII своим королем, выступают за сохранение трехцветного флага наряду с королевским белым. Но Бурбоны против, и это, по‑видимому, их большая ошибка. К тому же они несколько видоизменяют традиционный флаг, оставшийся от Старого порядка: если раньше он был просто белым, то при Реставрации (а при Июльской монархии – у легитимистов) на нем появляются золотые лилии или королевский герб. Эти нововведения, с одной стороны, означают разрыв с прошлым, а с другой в известной мере ослабляют символическое значение и психологическое воздействие белоснежного полотнища. Правда, еще с XVIII века во всех европейских армиях белый флаг стал означать капитуляцию… После Июльской революции и вступления на трон Луи‑Филиппа трехцветный флаг снова – и окончательно – становится государственным флагом Франции. А белый флаг отправляется в изгнание. В следующий раз он появится на земле Франции в 1832 году, во время безрассудной авантюры герцогини Беррийской, – но только на юге и на западе страны, причем ненадолго. Позднее, когда в 1871–1873 годах возникнет перспектива второй Реставрации, судьба Франции будет напрямую зависеть от выбора государственного флага. Для претендента на трон графа де Шамбора, внука Карла X, единственный законный флаг Франции – это белый флаг, в складках которого он надеется «принести Франции порядок и свободу». По словам будущего Генриха V, «он не может отказаться от белого флага Генриха IV». Тут столкнулись две противоположные концепции будущего страны, получившие символическое воплощение в двух флагах. Белый флаг – это монархия, власть, дарованная Богом; трехцветный флаг – это власть, исконно принадлежащая народу. И вот в 1875 году большинство французов высказывается за республику, граф де Шамбор остается в изгнании, а белый флаг отныне будет флагом одних лишь монархистов‑легитимистов.

О том, как синий цвет стал играть важнейшую роль в политике и на войне

Великая французская революция не только дала жизнь национальному триколору, но и на некоторое время одела в синюю форму солдат, сражавшихся сначала за Республику, а потом за всю Францию. Тем самым она превратила синий в «политический» цвет, цвет защитников Республики, затем умеренных республиканцев, а позднее – либералов и даже, как это ни странно, консерваторов.

До Революции солдатские мундиры разных полков существенно отличались друг от друга, и хотя в основном они были белыми, в целом получалась весьма пестрая цветовая гамма. Так же, впрочем, обстояло дело и в большинстве иностранных армий – кроме прусской, где солдаты с конца XVII века носили темно‑синие мундиры, и английской, где с 1720 года солдатская форма стала красной. Однако в канун Революции солдаты французской гвардии, элитного полка, сформированного в 1564 году и служившего непосредственно королевской семье, носили синюю форму. Именно они в июле 1789 года братались с народом и, перейдя на сторону восставших, участвовали во взятии Бастилии. Многие из них затем завербовались в воинские подразделения, которые набирала парижская национальная гвардия, и сохранили свои старые мундиры. Год спустя синюю форму парижского ополчения надели солдаты‑ополченцы в других крупнейших городах Франции, а в июне она была объявлена «синей национальной формой». С этих пор синий цвет, наравне с триколором, стал эмблемой всех тех, кто выступал за революционные идеалы. Синий противопоставляли белому (цвету короля) и черному (цвету духовенства и Австрийского императорского дома), которые стали символами контрреволюционных сил. Когда осенью 1792 года во Франции была провозглашена Республика, синий, как и следовало ожидать, стал цветом республиканских мундиров. Несколько декретов, изданных в конце 1792 и начале 1793 года, ввели синюю форму сначала для пехотных полубригад, затем для всей регулярной армии и, наконец, для революционных военных соединений, которые эпизодически сформировывались в течение 1793–1794 годов.

Итак, синий цвет уже стал военным и республиканским; но политическим цветом он стал лишь во время гражданской войны в Вандее. Когда республиканцы в синих мундирах вступили в кровопролитные бои с одетыми в белое роялистами, синий цвет приобрел идеологическое измерение; именно в это время возник хроматический антагонизм – синий против белого, которым будет отмечена политическая жизнь Франции в течение всего XIX столетия. Однако если роль белого за эти годы не менялась – он оставался цветом монархистов, – то синий постепенно терял свой политический радикализм: левые силы, социалисты и экстремисты предпочитали выступать под красным флагом. А начиная с революции 1848 года синий вообще потерял свое революционное значение и стал цветом умеренных республиканцев, затем центристов и наконец, при Третьей республике, когда монархисты утратили всякую надежду на восстановление королевской власти, – цветом правых республиканцев. Теперь синий был гораздо ближе к белому, чем к красному²⁵⁷.

Примерно такой же путь синий цвет прошел и в остальных странах Европы (исключений, как, например, Испания, было немного): сначала это был цвет прогрессивных республиканцев, затем центристов или умеренных и наконец консерваторов. На левом фланге оппозицию ему составляли розовый цвет социалистов и красный – коммунистов; на правом – черный, коричневый или белый цвет клерикальных, фашистских и монархических партий. К этим цветовым эмблемам, имеющим более или менее отдаленные корни, совсем недавно присоединилась еще одна: зеленый цвет защитников окружающей среды²⁵⁸.

Итак, решающую роль в формировании современных политических цветов сыграла Великая французская революция²⁵⁹. Но одеть всех французских солдат в синее ей удалось ненадолго: в конце XVIII века было очень трудно достать индиго. Этот краситель привозили из Индии или из Нового Света морским путем, и Франция, хоть и имевшая колонии в Америке, в этих поставках сильно зависела от других стран, в частности от Англии. А с 1806 года, когда была установлена континентальная блокада, американский продукт, необходимый для окрашивания мундиров французских солдат в синий цвет, стал и вовсе недоступен. Наполеон спросил ученых, нельзя ли возобновить культивацию вайды и изготовление из нее промышленной краски; ему объяснили, что результатов придется ждать слишком долго²⁶⁰. Тогда он поручил химикам разработать новый технологический процесс, позволяющий получать краску для ткани из берлинской лазури. Талантливый химик Ремон изобрел соответствующую технологию, но желаемых результатов она не принесла. Вплоть до падения Империи и даже в первые годы Реставрации было очень сложно одеть всю французскую армию в синюю форму. Тем временем англичане развели в Бенгалии огромные плантации индиго, и с наступлением мирного времени Франция снова попала в зависимость от Англии.

Вот почему в июле 1829 года король Карл Х распорядился, чтобы солдаты пехотных частей вместо синих брюк носили красные, из ткани, окрашенной мареной. Этот растительный краситель имелся в достаточном количестве: в середине XVIII века, стараниями физиократов, марену стали выращивать снова, и в некоторых областях Франции (Провансе, Эльзасе) ее культуру усовершенствовали и модернизировали. Затем, с 1829 по 1859 год, красные брюки постепенно стали частью солдатской формы во всех родах войск; до 1915 года их носили с шинелью темно‑синего цвета. Возможно, именно эти брюки из ткани, выкрашенной мареной в очень яркий красный цвет, стали виновниками огромных потерь, которые понесла французская армия в начале Первой мировой войны. В других странах уже за несколько десятилетий до этого отказались от слишком ярких красок и ввели форму неброских цветов, сливающихся с окружающим пейзажем: у британских солдат была форма цвета хаки (английские войска в Индии надели ее еще в середине XIX века), у немцев, итальянцев и русских – серо‑зеленая, у австро‑венгерской армии – серо‑синяя. Некоторые генералы понимали, что французским военным необходима полевая форма, более соответствующая современным способам ведения войны; но очень многие утверждали, что отказаться от красных брюк было бы большой ошибкой. Так, за три года до войны, в 1911 году, бывший военный министр Этьен заявил: «Убрать из военной формы все, что имеет хоть какой‑то цвет, что придает солдату веселый, жизнерадостный вид, и облачить его в тусклые, унылые тона – значит, во‑первых, пойти против национального характера, а во‑вторых, не дать военным выполнить традиционные функции, неотделимые от их профессии. В красных брюках есть нечто национальное. <…> Красные брюки – это Франция»²⁶¹.

И вот результат: в августе 1914 года французские солдаты отправились на передовую в ярко‑красных брюках, и не исключено, что этот слишком броский цвет стоил жизни десяткам тысяч человек. В декабре было решено заменить красные брюки синими – тусклого, серо‑синего, скучного оттенка. Но достать синтетическое индиго для окраски ткани в таком количестве, которого хватило бы на брюки для всех французских солдат, оказалось очень долгим и сложным делом. И только весной 1915 года им выдали синие брюки нового, невиданного доселе оттенка. Этот оттенок получил название «цвет голубого горизонта» (bleu horizon): считалось, что он напоминает неопределенный цвет линии, которая на горизонте отделяет небо от земли (или от моря). Новый цвет также был проникнут национальным духом, он вызывал ассоциацию с пресловутой «голубой линией Вогезов», столь дорогой сердцу Жюля Ферри²⁶²; глядя на него, французские патриоты должны были представлять себе подернутый голубой дымкой силуэт Вогез, за которыми находятся Эльзас и Лотарингия, и чувствовать братскую солидарность с населением двух этих областей, с 1871 года живущим под немецкой оккупацией.

После войны выражение «голубой горизонт» с полей сражений переместилось на политическую арену. По итогам выборов 1919 года в Палате депутатов оказалось много вчерашних солдат, которые еще год назад носили форму этого нового оттенка. Шутки ради или, быть может, в насмешку журналисты окрестили Палату нового созыва «Голубой палатой». В этой Палате правые и центристы объединились в патриотический блок, составлявший явное большинство и занимавший непримиримую позицию по отношению к русским большевикам. Они сохраняли свои мандаты до 1924 года, и благодаря им синий окончательно превратился в цвет правых республиканцев, противников «красных». Солдатский мундир Второго года Республики, синий мундир победоносной революции, остался в далеком прошлом.

Самый распространенный цвет: от военной формы до джинсов

Во второй половине XVIII века во Франции и большинстве соседних с ней стран синий, наряду с серым и черным, стал самым распространенным цветом в одежде всех слоев общества. В частности, крестьяне предпочитали синюю одежду всех оттенков: в некоторых странах (Англия, Германия, Северная Италия) эта тенденция была совершенно новой. Она покончила с модой на различные оттенки черного, серого и коричневого, которая продержалась среди европейского крестьянства несколько последних столетий; кроме того, она в известной мере ознаменовала возврат к одежде, какую носили крестьяне в феодальную эпоху, пять или шесть веков назад, – тускло‑синей, с серым отливом.

Успех синих тонов, достигший апогея в век Просвещения, несколько поутих за время революционных бурь, а в XIX веке пошел на убыль. И в городе, и в деревне главным цветом стал черный, как в мужском костюме, так и в женском. XIX век, как XV и XVII, был веком моды на черное. Однако в XIX веке эта мода продержалась всего несколько десятилетий. Перед Первой мировой войной, к негодованию пуритански настроенных граждан, цвета одежды, в том числе и повседневной, в западноевропейских странах стали значительно разнообразнее; и среди новых (или обновленных) цветов первое место постепенно заняли (или вернули себе) все оттенки синего.

Это явление стало еще более заметным начиная с 1920‑х годов, когда в моде, особенно городской, начался настоящий бум темно‑синих тканей. За три‑четыре десятилетия многие предметы мужского костюма, которые по тем или иным причинам были черного цвета, стали синими. И в первую очередь – униформа, военная и гражданская. За первую половину ХХ века в разных странах, где‑то быстрее, а где‑то медленнее, моряки, гвардейцы, жандармы, полицейские, военнослужащие некоторых специальностей, пожарные, таможенники, почтальоны, спортсмены и даже (сравнительно недавно) некоторые священнослужители – все оделись в темно‑синюю форму. Конечно, не все поголовно, были и исключения; но в период между 1910 и 1950 годами в Европе и США темно‑синий цвет в форменной одежде постепенно вытеснил черный. Примеру военных вскоре последовали гражданские: с 1930‑х годов, сначала в англо‑саксонских странах, а затем на большей части европейской территории, многие мужчины сменили черные костюмы, пиджаки и брюки на темно‑синие. Превращение черного в темно‑синий – бесспорно, одно из центральных событий в истории одежды ХХ века. И наиболее характерным свидетельством этой цветовой революции стал блейзер²⁶³.

Итак, в период между двумя войнами синий завоевал (или вернул себе) звание самого популярного цвета в европейской и американской одежде. И с тех пор его преимущество перед другими цветами только увеличивалось. Униформа, темные костюмы, голубые рубашки, блейзеры, джемперы, купальные и спортивные костюмы активно способствовали триумфу всей гаммы синих тонов во всех слоях общества. Но не меньший вклад в популярность синего цвета, особенно в 1950‑е годы, внес один‑единственный предмет одежды: джинсы. Если на протяжении жизни двух, трех или даже четырех поколений синий в европейской одежде далеко опережает все остальные цвета, то этим он отчасти обязан именно им. Историю этого уникального в своем роде предмета одежды стоит рассмотреть подробнее.

Как у всякой вещи, обладающей мощным мифологическим потенциалом, происхождение джинсов окутано тайной. Тому есть несколько причин, в частности пожар, вспыхнувший в Сан‑Франциско после разрушительного землетрясения в 1906 году и уничтоживший архивы фирмы Levi Strauss & Co., которая за полвека до этого создала знаменитые брюки²⁶⁴. Именно тогда, весной 1853 года, некий уличный торговец из Нью‑Йорка, 24 летний еврейский эмигрант из Баварии, называвший себя Ливаем Страуссом (его настоящее имя так и осталось неизвестным), приезжает в Сан‑Франциско. После того как в 1845 году в горах Сьерра‑Невада открыли месторождение золота, в Калифорнии началась «золотая лихорадка» и люди толпами хлынули в Сан‑Франциско. Ливай Страусс привез с собой большую партию брезента для палаток и чехлов на тачки: он надеялся прилично заработать на продаже этого товара. Однако дела пошли неважно. Один золотоискатель объяснил Страуссу, что в этой части Калифорнии людям не слишком нужен брезент, зато очень нужны прочные, удобные рабочие брюки. Юный Страусс тут же решает, что будет шить из своего брезента брюки. Его продукция имела громадный успех, и мелкий торговец из Нью‑Йорка превратился в изготовителя готовой одежды и текстильного промышленника. Вместе с зятем он основывает акционерное общество, которое с годами процветает все больше и больше. Хотя оно диверсифицирует свою продукцию, лучше всего продаются рабочие комбинезоны (overalls) и брюки. Брюки пока еще не стали синими, они выпускаются разных цветов, от грязно‑белого до темно‑коричневого. Однако, при всей своей прочности, брезент – ткань очень тяжелая, жесткая и трудная для обработки. Поэтому в 1860–1865 годах Ливай Страусс решает постепенно заменить брезент денимом, европейской тканью саржевого переплетения, окрашенной в цвет индиго. Так родились классические синие джинсы²⁶⁵.

О происхождении английского слова «деним» нет единого мнения. Возможно, в его основе – сокращенное французское словосочетание serge de Nîmes(саржа из Нима): так называлась ткань из шерсти и отходов шелка, производившаяся в районе Нима по крайней мере с XVII века. Однако с конца следующего столетия это название стала носить и ткань из смеси льна и хлопка, которую делали в южном Лангедоке и экспортировали в Англию. Кроме того, существует еще прекрасная шерстяная ткань, производимая на средиземноморском побережье между Провансом и Руссильоном: эта ткань по‑провансальски называется «ним» (nim). Таким образом, ясности в этом вопросе пока что нет; а региональный шовинизм авторов, пишущих на данную тему, отнюдь не облегчает задачу историка²⁶⁶.

Как бы то ни было, в начале XIX века денимом в Англии и Соединенных Штатах называется очень прочная хлопчатобумажная ткань, окрашенная в синий цвет с помощью индиго; из этой ткани шьют, в частности, одежду для шахтеров, рабочих и чернокожих рабов. Приблизительно в 1860‑е годы деним постепенно вытесняет jean, ткань, из которой до этих пор Ливай Страусс шил брюки и рабочие комбинезоны. Само слово jeanфонетически совпадает с итало‑английским прилагательным genoese, означающим просто‑напросто «генуэзский». Следует заметить, что брезент для палаток, когда‑то закупленный Ливаем Страуссом, принадлежал к семейству тканей, которые изначально вырабатывались в Генуе и прилегающей к ней местности; первое время их делали из шерсти и льна, позднее – льна и хлопка. С XVI века из этой ткани производили паруса, матросские штаны, брезент для палаток и всевозможные чехлы.

В 1853–1855 годах в Сан‑Франциско брюкам с фабрики Ливая Страусса в результате метонимии присвоили название материала, из которого их шили: jean. Десять лет спустя материал стал другим, но название осталось. Хотя брюки теперь шили не из генуэзской парусины, а из денима, их по‑прежнему называли jeans– джинсы. В 1872 году у Ливая Страусса появился компаньон, портной еврейского происхождения из Рино по имени Джейкоб У. Дэвис. Двумя годами ранее Дэвис придумал шить брюки для лесорубов с задними карманами на заклепках. И вот теперь эти заклепки появились на джинсах Ливая Страусса. Хотя название blue jeansпоявилось в торговле лишь в 1920 году, джинсы Ливая Страусса с самого своего рождения в 1870 году были исключительно синего цвета, так как деним всегда окрашивали только индиго, и никакой другой краской. Ткань была слишком плотной, чтобы полностью впитать краситель. Но именно эта неровность окраски обеспечила изделиям их популярность: цвет был словно живой, владельцу брюк или комбинезона казалось, будто они меняются вместе с ним, разделяют его судьбу. Когда несколько лет спустя, благодаря успехам химии красителей, стало возможным окрашивать индиго любую ткань так, что окраска получалась ровной и прочной, производителям джинсов пришлось искусственно выбеливать или обесцвечивать синие брюки, чтобы они казались линялыми, как раньше.

В 1890 году закончилось действие патента, который закреплял юридические и коммерческие права на джинсы за фирмой Ливая Страусса. Появились фирмы‑конкуренты, предлагавшие брюки из менее плотной и более дешевой ткани. А основанная в 1911 году фирма Lee в 1926 году решила заменить пуговицы застежкой «молния». Но самым опасным конкурентом для наследников Levi Strauss стала компания Blue Bell, основанная в 1919 году (а в 1947‑м переименованная в Wrangler). Тогда могущественная фирма из Сан‑Франциско (основатель которой умер в 1902 году, оставив миллиардное состояние) выпустила на рынок свои Levi’s 501, скроенные из двойного денима, с классическими заклепками и металлическими пуговицами. В 1936 году, чтобы избежать путаницы и подделок, фирма стала пришивать на задний карман джинсов небольшую красную этикетку с названием марки – Levi Strauss. Это был первый случай, когда название марки появилось на внешней стороне изделия.

Тем временем джинсы перестали быть только рабочими брюками. Они превратились в одежду для досуга и отдыха. В частности, их охотно надевали богачи с восточного побережья США, когда, приехав отдыхать на Запад, воображали себя ковбоями и золотоискателями. В 1935 году роскошный модный журнал Vogue впервые опубликовал на своих страницах рекламу подобных «изысканных» джинсов. В эти же годы джинсы появились в некоторых университетских кампусах: их носили студенты второго курса, которые какое‑то время считали это своей привилегией и запрещали «салагам‑первокурсникам» носить такие брюки. Джинсы стали повседневной одеждой молодежи и городских жителей, а позднее их надели и женщины²⁶⁷. После Второй мировой войны мода на джинсы перешагнула через океан. Сначала европейцы запасались ими в американских магазинах, затем некоторые производители открыли фабрики в Европе. В период между 1950 и 1975 годами часть молодежи сделала джинсы своей повседневной одеждой. Социологи расценили это явление (которое к тому же раздувала реклама) как важный сдвиг в жизни общества: джинсы пользовались одинаковой популярностью у юношей и у девушек, то есть стирали разницу между полами, они были эмблемой социального протеста и молодежного бунта. Однако в 1980‑е годы многие молодые люди на Западе стали охладевать к джинсам, все чаще предпочитая им одежду различного покроя, из разных тканей и более разнообразной расцветки. Ведь несмотря на усилия производителей, которые в 1960‑е и 1970‑е годы стремились диверсифицировать расцветку джинсов, они были и остаются преимущественно синими или голубыми.

В то время как в Западной Европе мода на джинсы переживала спад (с 1980‑х годов их почти перестали носить), в коммунистических (а также в развивающихся, включая даже мусульманские) странах они стали восприниматься как символ протеста, как знак приверженности западным свободам и ценностям, западной моде, западному образу жизни²⁶⁸. И тем не менее не стоит интерпретировать историю и символику джинсов как историю и символику одежды, выражающей идеи анархического бунта или социального протеста: это было бы преувеличением, даже ошибкой. Почему? Да потому что они синего цвета. Вначале служившие рабочей одеждой для мужчин, джинсы постепенно превратились в одежду для досуга, их стали носить женщины, а впоследствии – представители всех классов и категорий общества. Никогда, даже в недавние десятилетия, джинсы не были исключительно молодежной одеждой. Если взглянуть повнимательнее, изучить, какие джинсы носили в Северной Америке и в Европе в период с конца XIX по конец ХХ века, нетрудно будет понять, что джинсы – обычная одежда, которую носили обычные люди, отнюдь не стремившиеся выделиться, выразить свой протест, преступить какие‑либо запреты. Все было наоборот: эти люди хотели носить практичную, неброскую и удобную одежду; они как будто хотели забыть, что они одеты. Пусть создатель джинсов и был евреем, их по сути можно назвать протестантской одеждой, настолько они соответствуют идеалу одежды, продиктованному протестантскими ценностями, о которых мы говорили выше. Простота линий, строгие цвета, однообразие: почти униформа.

Любимый цвет

Став в ХХ веке самым распространенным цветом одежды на Западе, синий при этом еще и утвердился в качестве самого любимого цвета. Эта любовь к синему не имеет убедительного житейского объяснения; ее причины скорее интеллектуального и символического свойства и уходят своими корнями в далекое прошлое. Мы уже говорили о том, как с XIII века синий начал оспаривать у красного роль аристократического, королевского цвета. Когда Реформация вырабатывает собственную систему ценностей, синий становится цветом строгого достоинства и высокой нравственности, чего нельзя сказать о красном; постепенно синий завоевывает все новые сферы жизни, вытесняя из них красный. Но только в эпоху романтизма синий повсеместно, и на очень долгий период, возводится в ранг любимого цвета. С тех пор он так и остается в этом ранге, и его преимущество перед другими цветами как будто даже увеличилось. Конечно, историки располагают точными данными только за последние сто с лишним лет, но многие доступные нам свидетельства (социальные, экономические, из области литературы, искусства и символики) единогласно подтверждают, что синий повсюду (или почти повсюду) стал любимым цветом. А с тех пор, как в 1890–1900‑х годах стали проводиться регулярные исследования общественного мнения, их результаты неизменно показывают: синий лидирует с огромным отрывом от соперников. Он остается лидером и сейчас. По данным социологических исследований, проводившихся после Первой мировой войны как в Западной Европе, так и в Америке, в ответ на вопрос о любимым цвете пятьдесят человек из ста первым называют синий. Затем следуют зеленый (около 20 % опрошенных), потом белый и красный (по 8 %). Эти цвета далеко опережают все остальные²⁶⁹.

Таковы результаты опросов среди взрослого населения Западной Европы и США. У детей шкала ценностей существенно отличается. К тому же их ответы сильно различаются в зависимости от страны и от возраста опрашиваемых, а также от времени проведения опроса: результаты, полученные в 1950‑е и 1930‑е годы, несколько отличаются от нынешних. Впрочем, одно неизменно: всегда и везде дети в первую очередь называют красный цвет, а затем или желтый, или синий. Только дети от десяти лет и старше иногда говорят, что им нравятся так называемые «холодные» цвета: среди взрослых такого мнения придерживается большинство. Но и у детей, и у взрослых ответы никак не зависят от пола опрашиваемых. У девочек и мальчиков результаты одинаковые, в точности как у мужчин и женщин. Принадлежность к тому или иному слою общества или профессиональная деятельность также слабо сказываются на результатах опросов. Единственное, что на них влияет, – это возраст респондентов.

Все эти опросы о любимых цветах, которые проводятся уже около ста лет, естественно, являются частью хитроумной рекламной стратегии. Для историка они полезны вдвойне. Во‑первых, как документ по истории цветоощущения в современную эпоху, во‑вторых, как повод к размышлениям, позволяющим ставить очень важные вопросы, которые относятся к очень длительным периодам. Однако следует знать, что эти обследования на сегодняшний день проводятся не во всех сферах деятельности и, главное, не во всех обществах. Как правило, они «целевые», а значит, более или менее недобросовестные. Зачастую социологи и психологи без должных оснований придают социокультурное, символическое или эмоциональное значение тому, что по сути затрагивает лишь такие узкоспециальные области, как реклама, статистика продаж или западно‑европейская и американская мода на одежду.

Да и само понятие «любимый цвет» представляется весьма зыбким. Можно ли говорить о чьем‑то любимом цвете вообще, вне конкретного контекста?²⁷⁰И какое значение это должно иметь для исследователя в области общественных наук, в частности историка? Например, когда человек называет своим любимым цветом синий, подразумевает ли это, что он действительно предпочитает синий всем остальным цветам и что это его предпочтение – а что такое вообще «предпочтение»? – распространяется на все стороны жизни, на одежду и жилище, на политическую символику и повседневный быт, на мечты и эстетические впечатления? Или же такой ответ на этот, в некотором смысле очень коварный, вопрос («Ваш любимый цвет?») означает, что человеку хочется, чтобы его в идеологическом и культурном плане причислили к группе людей, которые ответили бы «синий»? Это важный нюанс. Он очень волнует историка, поскольку тот, пытаясь задним числом применить свой график эволюции «любимых» цветов к прошедшим эпохам, не может обнаружить данные, касающиеся психологии или культуры отдельных личностей: в его распоряжении лишь свидетельства коллективного восприятия, относящиеся к какой‑либо одной области жизни какого‑либо одного общества (лексика, одежда, эмблемы и геральдика, торговля красками и красителями, поэзия, живопись, наука). А впрочем, разве в нашу эпоху дело обстоит иначе? Индивидуальные предпочтения, личный вкус – существуют ли они в действительности? Все, о чем мы думаем, во что верим, чем восхищаемся, все, что мы любим или отвергаем, воспринимается нами опосредованно, через впечатления и суждения других. Человек живет не в пустыне, он живет в обществе.

И вдобавок эти опросы игнорируют такие факторы, как секторизация областей знания, профессиональная деятельность, имущественные интересы и ценности личной жизни. Напротив, они стремятся стать провозвестниками некоей абсолютной истины, носителями некоей глобальной этики. Считается даже, что респондента можно считать полноценным, «действующим» (ведь за всеми этими опросами стоят рекламные фирмы), только если на вопрос о любимом цвете он отвечает спонтанно, то есть меньше чем за пять секунд, без долгих размышлений или нудных выяснений типа «А о чем речь – о живописи или об одежде?». Хотелось бы знать, по какому праву и ради чего от людей требуют этой спонтанности? Любой ученый интуитивно чувствует, что по сути своей она искусственна и подозрительна.

Однако зыбкость или даже ошибочность какой‑либо концепции может порой оказаться плодотворной и конструктивной. В нашем случае социологические обследования помогли установить, что результаты опросов среди взрослых за сто лет почти не изменились. Имеющиеся у нас данные на конец XIX века очень близки к тем, которые мы привели выше; и результаты опросов, проводимых тогда в разных странах, почти не различаются между собой²⁷¹. Это последнее обстоятельство заслуживает особого внимания; с давних пор западная культура превратилась в единый блок, сплотившийся вокруг синего цвета. В каждой стране результаты опросов дают одни и те же цифры, и всюду синий на первом месте, а зеленый – на втором²⁷². Только в Испании и особенно в Латинской Америке картина несколько другая²⁷³.

Это в западном мире. А вот за его пределами все иначе. Например, в Японии, единственной не‑западной стране, где проводятся такие опросы, перечень любимых цветов выглядит так: на первом месте белый (30 % опрошенных), затем черный (25 %) и красный (20 %). Такая ситуация создает большие сложности для многонациональных корпораций японского происхождения. Например, в рекламе – афишах, проспектах, фотографиях и телевизионных видеороликах – им приходится придерживаться двух различных стратегий: одна нацелена на отечественного потребителя, другая – на западного. Конечно, цвет – не главная причина такого резкого расхождения, но все же его роль весьма существенна. Если некая фирма хочет завоевать покупателей всей планеты, ей необходимо учитывать этот фактор. Даже при том что культурная ассимиляция в наше время происходит очень быстро (хотя по отношению к цвету этот процесс, похоже, протекает медленнее, чем в остальных областях жизни).

Случай Японии любопытен и в других отношениях. Он лишний раз доказывает, что такое явление, как цвет, в разных культурах определяют, понимают и применяют к жизни по‑разному. Японцу иногда не так уж важно знать, идет ли речь о синей, красной или какой‑либо иной части цветового спектра, ему важнее другое: матовый это цвет или блестящий. В восприятии японца этот аспект – решающий. В японском языке существует несколько определений белого цвета, обозначающих разные градации матовости и блеска, от самой тускло‑матовой до самой ослепительно‑блестящей²⁷⁴. Глаз западного человека не всегда способен их различить; и определения белого цвета в европейских языках слишком скудны, чтобы можно было перевести их названия.

То, что мы наблюдаем в Японии, стране, где жизнь уже во многом приблизилась к жизни на Западе, еще более очевидно в других культурах Азии, в Африке и Латинской Америке. В большинстве социумов черной Африки зачастую не задумываются о том, что между гаммой красных и гаммой коричневых или желтых тонов, или даже зеленых или синих, есть какая‑то граница. Зато если речь заходит о том или ином цвете, необходимо знать, сухой это цвет или влажный, мягкий или жесткий, гладкий или шершавый, глухой или звонкий, веселый или грустный. Цвет не воспринимается как нечто, существующее само по себе, ни тем более как феномен, обусловленный исключительно зрением. Он воспринимается в нераздельном единстве с данными других органов чувств. Поэтому его тона и оттенки не имеют особого значения. Кроме того, у многих этносов Западной Африки хроматическая культура, цветоощущение и лексические определения цвета зависят от пола, возраста и социального статуса человека. Например, в языках некоторых народностей Бенина есть множество названий для разных оттенков коричневого (или того, что глазу западного человека кажется коричневым), но одни названия используются только мужчинами, а другие – только женщинами²⁷⁵.

Различия между представлениями о цвете, существующими в тех или других обществах, имеют важнейшее значение, поэтому историк, наравне с этнологом или лингвистом, обязан постоянно помнить о них. Они не только подчеркивают узко культурологический характер цветовосприятия и обусловленные этим определения цветов, но и помогают понять, какую важную роль здесь играют соощущения, перцептивные ассоциации, в создании которых, наряду со зрением, участвуют и другие наши чувства. Наконец, они заставляют историка осторожнее относиться к компаративистским исследованиям, изучающим феномены цветоощущения в разных странах и в разные эпохи²⁷⁶. Западный исследователь еще способен понять, насколько важны для системы цветов в современной Японии понятия матовости и блеска²⁷⁷. Но если он взглянет на цветовой мир, в котором живут отдельные африканские социумы, то будет совершенно сбит с толку: что такое сухой цвет? Или грустный цвет? Или немой цвет? Здесь мы далеки от таких привычных понятий, как синий, красный, желтый, зеленый. А сколько еще существует в разных уголках мира определений, относящихся к цвету и совершенно недоступных пониманию европейского исследователя?