Хобсбаум Э. - Эпоха крайностей_ Короткий двадцатый век (1914—1991) - 2004. Хобсбаум Э. - Эпоха крайностей_ Короткий двадцатый век (1914—199. Независимая
 Скачать 19.71 Mb.
|
|
149 тии нефтяной и банановой отраслей производства, породили антиамериканские антиимпериалистические настроения в латиноамериканской политике, которые приверженность Вашингтона в первой трети двадцатого века дипломатии канонерок и десантов морской пехоты только укрепила. Виктор Рауль Айя де ла Торре, основатель антиимпериалистического Американского народного революционного альянса (АНРА), амбиции которого простирались на весь континент^ планировал (после того как завоюет власть в родном Перу) обучать своих бойцов с помощью кадров Сандино, прославленного борца против янки в Никарагуа. (Именно долгая партизанская война под руководством Сандино против американской оккупации 1927 года вдохновила сан-динистскую революцию в Никарагуа в igSo-x годах.) К тому же ослабленные Великой депрессией США 1930-х годов ничем не напоминали прежнее государство-лидер. Отказ Франклина Д. Рузвельта от дипломатии канонерок и высадок морского десанта, которую осуществляли его предшественники, мог рассматриваться не только как признак «добрососедской политики», но и как проявление слабости (что было неверно). Латинская Америка гдзо-х годов не была склонна оглядываться на своего северного соседа. С другой стороны, при взгляде через Атлантику фашизм, несомненно, казался самым победоносным движением этого десятилетия. Если существовал в мире пример, которому следовало подражать энергичным и амбициозным политикам континента, всегда бравшего пример с более развитых в культурном отношении государств, то этим потенциальным лидерам своих стран, постоянно искавшим рецепт, как стать современными, богатыми и великими, конечно, следовало обратиться к опыту Берлина и Рима, поскольку ни Лондон, ни Париж больше не предлагали новых политических идей, а Вашингтон пребывал в бездействии. (Москва рассматривалась в основном в качестве модели социальной революции, что ограничивало ее политическую притягательность.) И все же насколько отличались от европейских прототипов политические действия и достижения людей, не скрывавших своего восхищения Муссолини и Гитлером! Я вспоминаю то потрясение, которое испытал, услышав, как президент революционной Боливии без всякого колебания признал это в частной беседе. В Боливии солдаты и политики, вдохновленные примером Германии, стали организаторами революции Т95 2 года, национализировавшей оловянные рудники и давшей крестьянам-индейцам радикальную земельную реформу. В Колумбии великий народный трибун Хорхе Эльесер Гайтан, весьма далекий от выбора правого политического пути, захватил власть в либеральной партии и, несомненно, повел бы ее в радикальном направлении, если бы не был убит в Боготе д апреля 1948 года. Это событие немедленно спровоцировало народное восстание в столице (на сторону повстанцев перешла полиция) и провозглашение революционных коммун во многих районах «Эпоха катастроф» страны. Что латиноамериканские лидеры действительно взяли от европейского фашизма, так это обожествление своих энергичных популистских лидеров. Массам, которые они собирались поднять на борьбу (к чему вскоре и приступили), было нечего терять. К тому же врагами, против которых были подняты эти массы, являлись не чужеземцы и евреи (хотя элемент антисемитизма в политике как Перона, так и других аргентинских лидеров несомненен), а олигархи — богачи и местная элита. Перон нашел главную свою поддержку у рабочего класса Аргентины и его основного политического органа, представлявшего собой разновидность партии, возглавлявшей массовое рабочее движение, развитие которого он всячески поощрял. Жетулиу Варгас в Бразилии сделал то же самое открытие. Но военные свергли его в 1945 году, а в 1954 вынудили покончить с собой. Городской рабочий класс, которому он дал социальную защиту в ответ на политическую поддержку, оплакивал его как народного героя. В то время как европейские фашистские режимы разрушали рабочее движение, вдохновленные этими режимами латиноамериканские лидеры такие движения создавали. Несмотря на несомненную связь с фашизмом, с исторической точки зрения мы не может отождествлять с ним движения, возникшие в Латинской Америке. _ V Тем не менее эти движения тоже нужно рассматривать как признак отступления и упадка либерализма в «эпоху катастроф». Хотя возникновение и победа фашизма явились самым ярким подтверждением отступления либерализма, было бы ошибкой, даже в 193о-е годы, связывать это отступление исключительно с фашизмом. Поэтому в заключение главы мы должны попытаться найти этому объяснение. Но сначала придется рассеять ошибочное мнение, отождествляющее фашизм с национализмом. То, что фашистские движения стремились использовать националистические предрассудки, очевидно, хотя полуфашистские корпоративные государства, такие как Португалия и Австрия 1934—1938 годов, находясь в значительной степени под влиянием Католической церкви, должны были сдерживать свою безотчетную ненависть к народам и государствам, исповедующим другую веру, а также к атеистам. Кроме того, откровенный национализм был затруднителен для местных фашистских движений в странах, завоеванных и оккупированных Германией и Италией, или в странах, чьи судьбы зависели от победы этих государств над их собственными национальными правительствами. В некоторых случаях (Фландрия, Нидерланды, Скандинавия) они могли отождествлять себя с немцами, как часть обширной тевтонской расовой группы, однако более удобная установка (твердо поддерживаемая пропагандой доктора Геббельса во вре- Omcmyiuienue либерализма мя войны), как ни парадоксально, являлась интернационалистской. Германия рассматривалась как основа и единственная гарантия будущего европейского порядка, с обычными обращениями к Карлу Великому и антикоммунизму. Об этой фазе развития европейской идеи историки послевоенного европейского сообщества не особенно любят вспоминать. Негерманские войска, воевавшие под немецким флагом во Второй мировой войне главным образом в составе СС, обычно подчеркивали этот транснациональный элемент. С другой стороны, было очевидно, что не все националистические движения симпатизировали фашизму, и не только потому, что честолюбивые замыслы Гитлера и, в меньшей степени, Муссолини угрожали некоторым из них — например, полякам и чехам. Как мы увидим далее (глава з)> в ряде стран на борьбу против фашизма поднимались левые силы, особенно во время войны, когда сопротивлением «державам оси» руководил «национальный фронт» или правительства широкого политического спектра, в котором не было лишь фашистов и коллаборационистов. Как правило, поддержка фашизма местными националистами зависела от того, приобрели они что-либо или потеряли с наступлением «держав оси» и была ли их ненависть к коммунизму или к какому-нибудь другому государству, национальности или этнической группе (евреям, сербам) сильнее, чем нелюбовь к немцам или итальянцам. Так, поляки, всегда отличавшиеся ярко выраженными антибольшевистскими и юдофобскими настроениями, не выражали особого желания сотрудничать с нацистской Германией, в отличие от жителей Литвы и некоторых территорий Украины (оккупированных СССР в 1939—J94 1 годах). Что же являлось причиной упадка либерализма в период между мировыми войнами даже в государствах, не принимавших фашизм? Западные радикалы, социалисты и коммунисты того периода были склонны рассматривать эпоху глобального кризиса как агонию капиталистической системы. Капитализм, утверждали они, не мог больше позволить себе роскошь иметь парла- ментскую демократию и либеральные свободы, которые, кстати, создали почву для развития умеренных реформистских рабочих движений. Оказавшись перед лицом неразрешимых экономических проблем и/или все более революционного рабочего класса, буржуазия в то время должна была прибегнуть к силе и принуждению, т. е. ей стал необходим фашизм. Поскольку и капитализму, и либеральной демократии суждено было совершить победное возвращение в 1945 году, легко забыть, что в этой точке зрения, несмотря на слишком большую пропагандистскую риторику, есть зерно истины. Демократические системы не работают, если не существует изначального согласия большинства граждан принимать свое государство и со- циальную систему или по крайней мере готовности добиваться компромиссных решений. Этому согласию в свою очередь во многом способствует процветающее общество. В большинстве стран Европы этих условий просто не «Эпоха катастроф» существовало в период с 1918 года до Второй мировой войны. Казалось, что социальный перелом приближается или уже произошел. Страх революции был столь велик, что в большинстве стран Восточной и Юго-Восточной Европы, а также части стран Средиземноморья коммунистическим партиям едва-едва было разрешено выйти из подполья. Неразрешимые противоречия между идеологией правых и даже умеренных левых в 1930—1934 годах разрушили австрийскую демократию, хотя она вновь стала процветать с 1945 г °Д а П Р И точно такой же двухпартийной системе, состоящей из католиков и социалистов (Seton Watson, 1962, p. 184) - Испанская демократия в 1930-е годы потерпела крах из-за тех же противоречий, что представляет разительный контраст с мирным переходом от диктатуры Франко к демократии, произошедшим в 197О-е годы. Стабильность этих режимов была разрушена Великой депрессией. Веймарская республика пала главным образом потому, что Великая депрессия сделала невозможным сохранять ту неписаную договоренность между государством, работодателями и организованными рабочими, благодаря которой и поддерживалась стабильность. Капитал и правительство чувствовали, что не имеют никакого другого выбора и должны проводитк жесткий курс в экономической и социальной сфере, а массовая безработица довершила все остальное. Летом 1932 года национал-социалисты и коммунисты поделили абсолютное большинство голосов на выборах, а число мест партий, предан- ных Республике, уменьшилось и составило немногим более трети. И наоборот, несомненно то, что в основе стабильности демократических режимов после Второй мировой войны и, не в последнюю очередь, стабильности новой Федеративной Республики Германии, лежат экономические чудеса тех десятилетий (см. главу 9)- Там, где у правительства есть что распределять, чтобы удовлетворить всех, а жизненный уровень большинства граждан постоянно растет, что бы ни произошло, температура демократической политики редко повышается до точки кипения. Компромисс и согласие преобладают, поскольку даже самые страстные сторонники свержения капитализма понимают, что существующее положение вещей менее невыносимо на практике, чем в теории, а самые непримиримые поборники капитализма всегда принимают как само собой разумеющееся систему социального обеспечения и постоянные переговоры с профсоюзами рабочих о поднятии заработной платы и дополнительных выплатах. Тем не менее, как показала Великая депрессия, это только часть ответа. Очень сходная ситуация— отказ организованных рабочих смириться со сниже нием заработной платы, вызванным депрессией, в Германии привел к падению парламентской республики и в конце концов к провозглашению Гитлера главой правительства, в Великобритании же—только к резкой смене лейбористского правительства на консервативное «национальное правительство» в рамках Отступление либерализма 153 стабильной и непоколебимой парламентской системы*. Депрессия не вела автоматически к приостановке или уничтожению представительной демократии, что также явствует из ее политических последствий в США («нового курса» Рузвельта) и Скандинавии (победы социал- демократии). Только в Латинской Америке, где финансы правительства зависели в основном от экспорта одного или двух видов сырьевых товаров, цены на которые внезапно и резко упали (см. главу з), именно благодаря депрессии произошло почти немедленное автоматическое свержение находившихся у власти правительств, главным образом путем военных переворотов. Следует добавить, что смена политического курса на противоположный имела место также в Чили и Колумбии. Либеральная политика была уязвима в своей основе, поскольку характерная для нее форма правления—представительная демократия—не всегда являлась убедительным способом управления государством, а во времена «эпохи катастроф» редко гарантировала условия, которые делали ее жизнеспособной, не говоря уже об эффективности. Первым из этих условий было то, что государство должно основываться на легитимности и всеобщем согласии. Сама по себе демократия держится на этом согласии, но не создает ёго,-за исключением развитых и стабильных демократий, где сам процесс регулярных выборов дает гражданам—даже тем, кто находится в меньшинстве,— чувство, что избирательный процесс узаконивает избираемое правительство. Однако очень мало демократий периода между мировыми войнами ий^ели прочную основу. До начала двадцатого века, кроме США и Франции, демократии были редки (Эпоха империи, глава 4). Безусловно, по крайней мере десять европейских государств после Первой мировой войны или полностью обновились, или так изменились по сравнению со своими предшественниками, что не обладали особой легитимностью в глазах своих граждан. Еще меньше демократий могло считаться стабильными. Политика государств в «эпоху катастроф» являлась в большинстве случаев кризисной политикой. Вторым условием являлась совместимость между различными слоями народа, чьи независимые голоса должны были выбирать общее правительство. Официальная теория либерально- буржуазного общества не признавала понятие «народ» как совокупность групп, сообществ и других коллективов со своими интересами, хотя антропологи, социологи и политики делали это. Официально народ (теоретическое понятие, а не реальное сообщество человеческих существ) состоял из отдельных личностей, чьи голоса добавлялись к арифметическому большинству или меньшинству и преобразовывались в * Этот вопрос в 1931 году расколол лейбористское правительство. Некоторые лейбористские лидеры и их либеральные сторонники перешли к консерваторам, которые выиграли следующие выборы с подавляющим большинством голосов и счастливо оставались у власти до мая 1940 года. 154 «Эпоха катастроф» избранные органы, где большинство становилось правительством, а меньшинство—оппозицией. Там, где демократическое волеизъявление пересекало линии раздела между национальными группами населения государства, или там, где было возможно примирить их и разрядить напряженность между ними, демократия была жизнеспособной. Однако в эпоху революций и ра- дикальных социальных конфликтов нормой стала классовая борьба, перешедшая в политику, а не классовый мир. Идеологическая и классовая непримиримость могла разрушить демократическое правительство. Кроме того, халтурно состряпанные мирные соглашения после igi8 года умножили то, что мы в конце двадцатого века считаем фатальной болезнью демократии, а именно разделение жителей исключительно по национально-этническим или религиозным признакам (Glenny, 1992, р. 146—14*0, как в бывшей Югославии и Северной Ирландии. Три религиозно-этнические группы, имеющие собственные политические блоки, как в Боснии, две непримиримые общины, как в Ольстере, шестьдесят две политические партии, каждая представляющая племя или клан, как в Сомали, не могут, как мы знаем, обеспечить основу для демократической политической системы, а могут служить основой лишь для нестабильности и гражданской войны, если только одна из противоборствующих сил или некая внешняя сила не является достаточно влиятельной, чтобы установить господство (недемократическое). Распад трех многонациональных империй—Австро- Венгрии, России и Турции—превратил три наднациональных государства (чьи правительства бь:ли нейтральны по отношению к многочисленным национальностям, которыми они правили) в большое количество национальных государств, каждое из которых включало одну, много две или три этнические группы. Третьим условием являлось то, что демократическим правительствам не нужно было иметь особенно много власти. Парламенты появились не столько для того, чтобы управлять, сколько для того, чтобы контролировать правящую власть, что до сих пор ярко выражено в отношениях между американским конгрессом и правительством. Это были механизмы, созданные в качестве тормозов, которым пришлось работать вместо двигателя. Хотя пользующиеся большими полномочиями законодательные органы, избранные на основе ограниченных, но все расширяющихся избирательных прав, становились обычным явлением со времен «эпохи революции», буржуазное общество девятнадцатого века предполагало, что основная масса его граждан будет занята не в сфере управления, а в сфере саморегулирующейся экономики и частных неофициальных объединений («гражданское общество») *. Оно обходи - * В 198о-е годы на Востоке и Западе предавались основанной на этих посылках ностальгической риторике возврата в идеализированный девятнадцатый век, построенный на этих принципах. Отступление либерализма 155 ло трудности представительного правления путем выборных органов двумя способами: не ожидая слишком большой руководящей роли и даже законодательной деятельности от своих парламентов и считая, что правительство или, скорее, администрация могут функционировать независимо от парламента. Как мы видели (см. главу i), органы из независимых и несменяемых государственных чиновников стали необходимы в правительствах современных государств. Парламентское большинство требовалось лишь там, где нужно было вырабатывать или одобрять важные и спорные решения исполнительной власти, и главной задачей правительства было формирование или поддержание нужного числа сторонников, поскольку (за исключением Америки) ис- полнительная власть в парламентских государствах обычно не избиралась путем прямых выборов. В государствах с ограниченным избирательным правом (т. е. там, где электорат в основном состоит из обеспеченного, обладающего властью или влиянием меньшинства) это можно было сделать с помощью общественных договоренностей по вопросам «национальных интересов», а также используя патронажные ресурсы. Двадцатый век увеличил количество случаев, когда от правительств требовалось управлять. Тот род государства, который ограничивает себя выработкой основных правил бизнеса и гражданского общества, а полиции, тюрьмам и вооруженным силам ставит задачей защиту от внутренней и внешней угрозы—«государство—ночной сторож»,—так же устарел, как и тот ночной сторож, который породил эту метафору. Четвертым условием являлось богатство и процветание. Демократии 192о-х годов рухнули под напором революции и контрреволюции (Венгрия, Италия, Португалия) или национальных конфликтов (Польша, Югославия), демократии 193О-х годов — в результате депрессии. Чтобы убедиться в этом, стоит лишь сравнить политическую атмосферу Веймарской республики и Ав- стрии 1920-х годов с обстановкой в Федеративной Республике Германии и Австрии после 1945 года. Даже национальными конфликтами стало легче управлять (до тех пор покг политики каждой партии меньшинства могли питаться из общей государственной кормушки). В этом, в частности, заключался секрет могущества Аграрной партии в Чехословакии — единственной подлинной демократии в Восточной и Центральной Европе: она обещала распределение благ независимо от этнических границ. Но в igso-e годы даже Чехословакия не смогла больше удержать вместе чехов, словаков, немцев, венгров и украинцев. В подобных условиях демократия превратилась в механизм оформления разногласий между непримиримыми группами. Очень часто даже в самых благоприятных обстоятельствах она вообще не создавала стабильной основы для демократического правления, особенно когда теория демократического представительства выражалась в наиболее жестких версиях пропорциональ- 156 «Эпоха катастроф» ного представительства*. Когда во времена кризиса оказалось невозможно достижение парламентского большинства, как это произошло в Германии (в отличие от Великобритании**), желание изменить положение вещей стало преобладающим. Даже в стабильных демократиях допускаемые этой системой политические разногласия многие граждане считают издержками, а не преимуществами демократии. Сама стилистика политики предполагает, что кандидаты и партии являются представителями общенациональных, а не узкопартийных интересов. Во времена кризиса издержки этой системы казались непреодолимыми, а преимущества сомнительными. При таких обстоятельствах нетрудно понять, что парламентская демократия в государствах- преемниках прежних империй, так же как и в большинстве стран Средиземноморья и Латинской Америки, была чахлым цветком, растущим на голых камнях. Самый сильный аргумент в ее пользу, заключающийся в том, что, как бы она ни была плоха, демократия все же лучше любой альтернативной системы, неубедителен. В период между Первой и Второй мировыми войнами он только изредка звучал реалистично. Но даже в речах защитников демократии не было уверенности. Ее отступление казалось неизбежным, и даже в Соединенных Штатах авторитетные, однако излишне мрачные наблюдатели предполагали, что «такое может случиться и здесь» (Sinclair Lewis, J935)- Никто серьезно не предсказывал и не ожидал ее послевоенного расцвета, а еще менее ее возвращения, даже на короткое время, в качестве преобладающей формы правления повсеместно на земном шаре в начале 1990-х годов. Для тех, кто оглядывался назад из этого времени на период между мировыми войнами, отступление либеральных политических систем ка- залось кратким перерывом в их неуклонном покорении земного шара. К сожалению, с приходом нового тысячелетия противоречия политической демократии больше не кажутся безвозвратно ушедшими в прошлое и может случиться так, что мир вновь вступит в период, когда ее преимущества больше не будут выглядеть такими же очевидными, как в период 1950—I99O годов. * Бесконечные преобразования демократических выборных систем — пропорциональные или иные выборы — это все попытки создать и поддерживать устойчивое большинство, обеспечивающее стабильность правительства в политических системах, которые по своей природе пре -пятствуют этому. ** В Великобритании отказ от принятия любой формы пропорционального представительства («победитель получает все») поддержал двухпартийную систему и оттеснил на периферию другие партии — например, влиятельную со времен Первой мировой войны либеральную партию, хотя она продолжала стабильно получать ю% всех голосов (как произошло и в 1992 году). В Германии пропорциональная система, хотя и предоставляла некоторые преимущества крупным партиям, тем не менее из пяти значительных и около дюжины мелких группировок не создала ни одной, которая бы получила хотя бы треть мест (за исключением нацистов в 1932 году). Если не было набрано большинства, конституция обеспечивала временное осуществление руководства исполнительной властью, т. е. приостановление демократии. ГЛАВА |